ПОВЕЛИТЕЛЬНАЯ ПОСТСОВРЕМЕННОСТЬ (Эссе о чем то повелительном с примесью условного)

Доброе отношение к ex-министру обороны, которого никогда не знал и с коим детей не крестил, должно бы казаться странным. Впрочем, стоит ли судить домашнего генерала за то, что он так страстно уверен в своей бестолковой правоте?
В золотой юбилей великой Победы на площади Шарль де Голль - Этуаль был пышный парад. Самолеты оставляли цветные дымовые хвосты в мягком майском небе, дефилe, составленное из строевых частей и маскарадных зулусов обходило кругом Триумфальную Арку, проезжали какие-то военные приборы на колесах, изысканно и глуповато начерчивали виртуозные фигуры мотоциклы, заместившие, вероятно, навсегда уже вышедших из исторического употребления конногвардейцев, местные и вояжирующие государственные чины созерцали. Оживленный телевизионный ведущий, обегая толпу, поддавался восторженному беспорядку прямой передачи: свеженькие двадцатисекундные перемолвки с пенсионерами и юношеством отличались от московской версии разве только тем, что редкие французские ветераны не вызывали, почему-то, нервного, неожиданного и непреоборимого желания заплакать.
В торжественную минуту, когда на площадь выехали старомодные американские "газики" военного образца, длинной колонной в ряд по четыре, несшие впереди державно и плавно, а дальше как-то дежурно и запросто флаги столь неожиданно бесчисленных стран-победительниц, что даже вдруг захотелось поблагодарить незримого организатора дефилеи за то, что флаги России, Великобритании и США были помещены все-таки в первом ряду, а не, скажем, где-нибудь сзади, по алфавитной справедливости: из какой-то недосчитанной в детстве энциклопедии я, конечно, знал, что Коста-Рика входила в антифашистскую коалицию и даже объявляла войну Германии, но будь я на месте руководителя этой почтенной и достойной страны, в этот момент я, должно быть, испытывал бы препоганнейшее чувство, хотя и возможно, что зря.
В эпоху, которая накопив неисчислимые отличия от предыдущей и потому пожелавшей носить собственное имя, имя, которое она и получила, назвавшись, то ли от недостатка фантазии, то ли в честь покойной предшественницы, постсовременность, и этот парад и случившийся в его мирном течении казус, все вдруг показалось именно постсовременным, происходящим после всего современного и этим флагам, и этим торжествам, и их смыслу, понеже такой был, и самим виновникам казуса. В небеспокойном перемещении от одного к другому, беззаботно помахивая микрофоном, небрежной подсказкой начиная и экстатичной чушью захлопывая запинающиеся фразы собеседников, несчастный, на совершенно ненужный и не нуждающийся в ответе вопрос, вдруг слышит от студента: "Да, вы знаете, а русский-то флаг везли красным вверх, белым вниз, в перевернутом , значит, виде...."
Минутами двадцатью позже, беседуя с сухощавым, спортивного вида, с седыми, щеткой стрижеными волосами, генералом, главным организатором дефилеи, разнервничавшийся журналист задает тот самый, испортивший всякое настроение вопрос: русский юноша, мол, из публики, сказал, что русский флаг перевернули, да так и везли, в перевернутом виде, мой генерал.
Все-таки я не вижу, за что не любить министра обороны. Усомнись он в чем на секунду, оробей, поставь в веренице мозолистых мыслей случайное, и все бы пошло под гору, полетело неудержимым потоком, ссыпалось на пол. И не откажет он в ловкости стройному парижскому коллеге, не только не запнувшемуся с ответом, но и не могшему с ним запнуться, твердо шибанувшему несусветную, но победную, нужную, на верном месте поставленную глупость: "он перепутал его с французским". Точнее это было так: Он (чуть-чуть передернув плечами, т.е., этот, ваш юноша) перепутал (еле слышная брезгливость в голосе: не служит, вот и флаг не знает) с французским (с сожалением за бестактный вопрос). И ведь ничего умнее, как ни верти, не придумать: постсовременный зритель, потревоженный прокравшейся современностью, успокоен, споткнувшийся журналист возвращен в постсовременность целым и невредимым, мировая иерархия умных по-прежнему венчается утренним построением, только похорошевшим в освобожденном от сомнений послесовременном мире.
Постмодернизм - это состояние времени. Родившись через какие-то ничтожно краткие пятнадцать лет после великой войны, связанный с ней пуповиной ее реальности, ее продолжения во времени о самого моего рождения и гораздо после, только сейчас я начинаю замечать, что эту войну как-то быстро и нервно заканчивают, задраивают раны сознания, торопливо замыкают течи времени, готовят сознание и восприятие мира к войне новой, иной, быстропобедной, усердно тренируются всюду и всюду: непокорные провинции, разваливающиеся или ослабевшие федерации, нервно меняющие режимы тропические острова, нефтеносные пустыни становятся тренировочным полем для оживившихся оруженосцев постсовременности; ощутив полную свободу от современности, политики, еще не оправдавшиеся от обвинений в мошенничестве при операциях с земельной собственностью, создают мусульманские страны в самом сердце Европы, государственные мужи которой не могут противопоставить капральскому самомнению и лакейскому представлению об историческом величии ничего, кроме того условного наклонения, которое становится последним памятником современности, да и самой Европы.
Наличие или отсутствие ядерного оружия ничего не меняет и не изменит в истории войн: никто бы не охотился, если бы, выстрелив в лису, получал пулю в ногу. Это оружие не укрепляет слабого и не усиливает сильного; безумный ажиотаж, в котором идет стремительный мировой торг странами, территориями и народами, не замедлился и не ускорился от наличия грандиозной бомбы. Следующая война будет реакцией на очередное присутствие очередных капралов там, где объявившись, они, как всегда, даже не задумаются, что в местном языке есть условное наклонение, без которого они никогда не договорятся ни о чем с тем народом, которому они принесут свою никому ненужную простоволосую демократию. Эту демократию уже носили и своим и чужим и Робеспьеры и Наполеоны. Чавкая Макдональдсом, освобожденный досрочно после отсидки за изнасилование двенадцатилетней японской девочки, ведомый так никогда и непосаженным за земельные махинации отцом народов, малограмотный и уже совершенно постсовременный демократ обязательно заявится. Куда?
Необычное языковое могущество условно-повелительного наклонения, являющееся, возможно, самой важной отличительной особенностью русского языка, обеспечено единственно возможным условием, его грамматической сложностью. Российские грамматисты побаиваются этого воистину прекрасного, дышащего всеми цветами бескрайнего поля, заминированного с дьявольской ловкостью или, скорее, взятого под божеский протекторат. Взгляд же писательский, защищенный от академических lаurеr, пользуется оттого необходимой откровенностью мысли.
Не хотел было, но все-таки отвлекусь ненадолго. В блаженно-бессмысленные студенческие годы, как и все мы, грешные, я не избежал встречи с чудесным и трогательным миром советской военной машины. Порода этой машины неизвестна, но собранная в каких-то сараях космического размера, она, удивленная фактом того, что все-таки работает, пыталась продлить свое загадочное существование и для этого, по возможности, не двигалась. Если бы не Афганистан, это флегматичное, энигматическое как для внешнего мира, так и для нее самой, существование могло бы еще благополучно длиться.
Сложность военных артикулов, наличие кодовых махинаций, прочая ерунда никогда не имели власти в этой машине и не имеют в никакой другой. Для чего же нужна эта сложность, чрезвычайное помпезное отношение к довольно протухлым электронным схемам, которые, сваленные в огромную подземную кучу, должны были запускать какие-то ракеты. Просто если вдруг раз сказать про простое, что оно просто, то другие, столь же голые короли, будут радостно ржать над тем дураком, что признался; что ж ты, дурак, жил не тужил, и вдруг так опростволосился.
Безудержная латинизация простых и внятных русских слов, доходящая до абсурда, по крайней мере, совершенно постыдна. Как же без нее обходились великие грамматисты, ума не приложу. Шут с ними, с банкирами, пускай нагоняют скуку маркетингуя свои жирненькие франшизы, пусть клиент робкий попугается. В языке же делить нечего, за деньги он слава богу, не продается, ни банда, ни банкир, ни государство процентов не сдерет. Но ведь мысль простая, если вдруг глупая, всем ясна, вмиг поймут, а намудришь, заставишь вчитываться - проскочишь, коллеги все равно читать не станут, они и так знают, и про чужие мысли ведают, и про свои догадываются.
Господа эти так навсегда и ассоциируются у меня с армией, и их так легко переводимый на русский, но так никогда и непереведенный язык напоминает мне все эти блоки 17/19-44бис, означавшие простейшие схемы, условные сигналы типа "зеленая роща", означавшие уже полную чепуху, и объект 19Г, означавший грязную от мытья зубными щетками, а не моющими средствами, рыжую казарму.
Само по себе, формирование интонационно-смысловых нюансов в новое языковое время, начиная с 18 века, наследством которого мы пользуемся (хорошо ли, плохо ли, вопрос печальный, но другой), в основе не вводит в чрезвычайные сложности. Формирование чисто условной формы (моды - на птичьем военно-филологическом языке) условно-повелительного наклонения в новое время прозрачно выражено в формировании многочисленных слитных частиц на основе союзов и местоименных форм и глагольной формы бы: абы, дабы, кабы, чтобы и т.д. - хотя и не изящнее аще, но в сгоревшем доме надо радоваться тому, что уцелело, то чего нет, того уже и не будет.
Эта контрактация, то есть слияние слов в переводе на гражданский язык, означает, что уже в давнюю пору тяготение бы к самому началу предложения самостоятельного или подчиненного означало выражение наиболее эмоциональной, наиболее субъективной формы существования условного наклонения, в то время как тяготение ее к глаголу означало наиболее объективную, рассудительную, т.е сослагательную форму. То, что мы пишем «чтобы» вместе, а «кто бы» отдельно, не означает ничего, кроме того, что «чтобы» пишется вместе, а «кто бы» отдельно. В награду за коммунальное существование "чтобы" получило право на то, чтобы за ним следовал инфинитив по аналогии с абы-дабы. "Дабы освоиться в новой роли прочнее". Впрочем, «где бы» получило это право без всякого объединения в одно слово.
Так что же такое «постсовременность»? Во-первых, это отделение, освобождение нынешнего поколения от предыдущей эпохи, перелом в восприятии действительности, когда те оценочные факторы, которые казались безусловно важными еще вчера и на самом деле еще являются важными, перестают играть какую-либо роль в живом, естественном, ежедневном восприятии мира современником.
Во-вторых, постсовременность, являясь реакцией на предыдущую эпоху, отмечена стремлением к небывалой унификации мира по единому образцу, который достаточно хорошо известен и изучен: американскому обществу с его демократией, невежеством, технологическим пониманием концепции прогресса, постепенно разлагающимися структурами государственной власти и т.д. При этом «постсовременность», как новая эпоха, наступает при обстоятельствах, делающих ее наступление вынужденным, вызванным экономическим, политическим и военным давлением со стороны государства, ее породившего. Таким образом, новая эпоха наступает в тех странах и государствах, где ее присутствие не было неизбежным, и где, подобно древнему Израилю, противостоявшего Риму, еще не были исчерпаны другие, лучшие пути развития.
Я полагаю, что нам, кто не может вступить в «постсовременность», интересуется ею не более и не менее, чем естествоиспытатель лягушкой, нам, «романистам», следует задуматься о том, что единственная защита от экспансии стран, только еще находящихся на пути культурного развития, это - литература, подлинная литература, продолжающая традиции, сначала едва не погубленные большевиками, а теперь губимые невежеством.
Среди тех последствий, которые мне близки, я больше размышляю над двумя: культура и являющийся удерживающим ее скелетом язык. Израиль спасся историей, языком, культурой и великой верой: единственным, перед чем бессилен варвар.