РАЗБИРАЯ ЗАВАЛЫ МИФОВ

01-01-1998

Alexander Levintov

Большинство русскоговорящих иммигрантов в Америку приезжают сюда, напичканные мифами об американцах и американском образе жизни, о капитализме и предпринимательстве, о рыночной экономике, индустриальном и постиндустриальном обществе. Здесь и обрывки политэкономии капитализма, доведенной когда-то до жвачки для кухарок, и идеологические страшилки и пугалки, и романтические представления Теодора Драйзера, Джека Лондона и иже с ними, такие же далекие от реальности, как "Поднятая целина" от коллективизации.
Надо заметить, что у самих американцев то же сложилось не самое реалистичное представление о себе, своем обществе и истории его становления. Во многом это объясняется…победой во Второй Мировой войне. Победив страны с глубокой историей и культурой (Германию, Японию и Италию) в союзе с не менее богатыми историей и культурой странами (Англией, Францией и Россией), Америка, естественно, хотела приравняться к ним, стать вровень не только технически и экономически.
Началась никем несанкционированная, стихийная, а потому – мощная и плодотворная героизация и поэтизация собственного прошлого, ведь без героев и побед истории, в массовом сознании, не бывает.
Так возникли послевоенные вестерны, в том числе и такой шедевр как "Великолепная семерка" (снятый, кстати, по мотивам фильма ныне покойного Юкиро Куросавы "Семь самураев"). Кино, а вслед за ним и телевидение (телевизионная революция произошла в 50-е годы), эти два колосса американских масс медиа, сформировали овеянную романтикой и героизмом версию становления американского общества, и теперь американцы, не замечая того сами, оказались в плену этих поэтических мифов, игнорируют явные несоответствия устоев своего общества придуманному прошлому, а потому не могут объяснить себя ни себе, ни вновь прибывающим иммигрантам.
Если для многих других эти несоответствия не режут глаз и ухо, то мы, привыкшие не доверять идеологическим сказкам (такова функция мифов еще со времен Платона) и, в силу сложностей и неоднозначности собственной истории и культуры, склонные к глубинному анализу, испытываем неудовлетворение от даваемых разъяснений и, потолкавшись в ступе некоторое время, в сердцах отступаем со словами "да тут и понимать нечего!" либо соглашаемся с теми анекдотами и курьезами, что нам подсовывают вместо исторического анализа.
Эти заметки – одна из попыток теоретического осмысления формирования американского общества.

 

Братья Веберы и феноменология истории

Макс и Альфред Веберы – два выдающихся германских ученых конца 19-начала 20 веков, работавших, между прочим, достаточно независимо друг от друга (первый был социологом и философом, другой – экономико-географом, создавшим теорию штандортов, которая выродилась в СССР в теорию и практику территориально-производственных комплексов), были современниками Э. Гуссерля и потому не могли не испытывать на себе влияния его феноменологии, предшественницы современной герменевтики. При этом оба были достаточно яркие и явные антимарксисты (Макс Вебер, например. называл Маркса "великим упростителем").
Эти обстоятельства объясняют, почему многие из нас "прошли мимо" Веберов – нас просто провели мимо них, тщательно скрывая именно их и подобных им.
А. Вебер, в отличие от К. Маркса, утверждавшего, что история есть прежде всего смена способов производства, смотрел на историю как на сложный полипроцесс, в котором выделяются три наиболее мощных струи:
хаотичный, непредсказуемый и некумулятивный (ненакапливающийся) процесс социальных смен и преобразований – тираний и республик, революций, войн, захватов, перекрашиваний и перелицовываний карт мира
кумулятивный, последовательный, более или менее предсказуемый процесс научно-технического прогресса (сюда входит, в частности, смена способов производства, смена научных парадигм), имеющий циклический характер – от коротких циклов оборота капитала до мегациклов, захватывающих столетия
кумулятивный, но непоследовательный и непредсказуемый процесс духовных озарений, наитий, открытий, откровений (христианство как продолжение иудаизма, протестантизм как продолжение католицизма и т.п.).
А. Вебер утверждал, что именно последний процесс является ведущим в полипроцессе истории человечества.
М. Вебер это утверждение развил в своей фундаментальной работе "Протестантская этика и дух капитализма".
Как всякий ученый немец, М. Вебер строил свои исследования на дотошнейшем анализе реальности. Он изучал хозяйства западных территорий Германии на границе с Францией и восточных – на границе с Польшей.
С некоторым удивлением он обнаружил, что часть работников в этих двух регионах, чем больше им платят, тем больше они работают, а другая часть -- чем больше им платят, тем меньше они работают. Сначала подозрение пало на физические кондиции людей. Затем – на их этническую принадлежность (на западе немцы жили вперемешку с французами, на востоке – с поляками). Обе версии пришлось отбросить. И тогда выяснилось, что все дело в конфессиональной принадлежности. Протестанты постоянно "выпендривались" и работали со рвением, возраставшим по мере роста оплаты труда. Католики довольствовались достигнутым уровнем жизни и скорее сжигали урожай и ломали инвентарь протестантов, нежели брали на себя повышенные "капобязательства".
М. Вебер с неизбежностью был вынужден обратиться к трудам Мартина Лютера.

 

Лютер: призвание и аскеза трудолюбия

Мартин Лютер не только перевел Вульгату (Библию на латыни) на немецкий язык, но и вполне осознал сам свершенное им.
До того верующие в большинстве своем не слишком понимали то, во что веруют: догматы веры, молитвы, служба – все что на латыни. Поневоле священнослужители церквей и монастырей превращались в посредников между людьми и Богом. Люди с годами и веками становились все беспечней (чем очень стали напоминать советских людей): достаточно купить индульгенцию – и прощен любой грех, достаточно купить место на кладбищем под боком у святого – и тебе обеспечена его опека на том свете, достаточно внести десятину на церковный счет -- и многое тебе спишется. Это беспечное лукавство, воспитанное самой католической церковью, вкупе с ее строжайшей дисциплиной и запретом на своемышление (ересь) породило знакомый нам мотив "у меня все есть, я всем доволен, мне ничего не надо".
И тут вдруг – взрыв совести и самоосознания. Немцы (а вслед за ними и многие другие европейцы) благодаря переводу Лютера, появлению книгопечатания и достаточно высокому уровню грамотности (до 2\3 взрослого населения), вдруг и не на миру, а в тиши с самими собой осознали всю глубину своего несоответствия христианским идеалам, всю пропасть своего несовершенства, всю удаленность свою от Бога и иконического представления о себе как о сынах Божьих.
То было трагическое открытие себя и Бога, полное невыразимой тоски и витального страха, безысходности – ведь Реформация Лютера отметала идею монастыря как спасения от соблазнов мира. Человек остался наедине со своим несовершенством и открывшейся в нем совестью ("со-весть" как канал связи между Богом и душой человека).
И Мартин Лютер, великий реформатор (вот, кстати, чем подлинные реформаторы отличаются от российских) первым понял, что может спасти человека. Им вводится понятие Beruf ( по английски Calling), что в русской кальке звучит как "призвание" (в словаре Даля еще нет этого слова, оно появилось в России вместе с "развитием капитализма"), имеющее те же два смысла. что и в русской кальке – призвание на голос и зов Бога и профессию. Собственно, Лютер утверждал, что профессиональный труд, труд по призванию и есть путь спасения. Им вводится еще одно, сугубо протестантское понятие – трудолюбие (по латыни industria). Трудись – и будешь спасен! Как сказал примерный протестант Гете "Arbeit macht frei" -- "Труд делает свободным" (не будем забывать, что по Гегелю, фактически современнику Гете, свобода – осознанная необходимость присутствия в Боге).
При этом Лютер указал и на средство, как определить, встал ты на путь призвания или идешь неверным путем: растет ли оплата твоего труда? Если ты, совершенствуясь, за те же усилия получаешь больше денег – ты на верном пути спасения. А чтобы не впасть в грех праздного корыстолюбия и тщеславия тут же вменяется строжайшим образом скромный, аскетический образ жизни, чуждый роскоши и излишествам. Наращивай свое богатство – но не для затей, а в качестве доказательства истинности своего призвания (явной пародией на всю протестантскую мораль звучит ставшая крылатой фраза Паниковского-Зиновия Гердта "пилите, Шура, внутри золото!").
И уже вторит немцам другой протестант – американец Бенджамен Франклин: time is money ("время – деньги") – если ты на правильном пути, то теперь только время определяет размер твоего богатства.

 

Время как источник

Так, между прочим, было взломано одно из главных заблуждений человечества, мешавшее стать ему на путь капитализма – представление о времени, как некоей объективности и принадлежности Бога. Основным теоретиком этого постулата был еще задолго до Реформации Фрэнсис Бэкон (тот самый, что утверждал "Знание – власть" (knowlenge is power), осуждавший ростовщичество и кредит как посягательство и торговлю Божьими атрибутами.
Рост денег, кредит, предпринимательство – все превращалось в богохульство и потому преследовалось или, в лучшем случае, не поощрялось всесильной церковью. Эти специфические виды деятельности были дозволены лишь избранному ордену храмовников (впрочем, их в конце концов физически уничтожили, а их несметные богатства "приватизировали" на средневековый манер) и евреям как людям второго сорта и лишенным большинства прав в христианских странах (бесправные, но получившие весьма сомнительную в глазах общества привилегию, евреи и стали первыми финансистами, биржевиками, банкирами, кредиторами, менялами и т.п.).
Величайшее достижение новой, протестантской этики, ставшей духом капитализма, -- придание деньгам новой функции к уже существовавшим ранее (деньги как средство обмена, платежа, обращения и приращения богатства) – функции развития. Отныне, с начала капиталистической экономики возникла возможность изъятия средств настоящего для будущего.
Реформация, открывшая людям доступ ко времени как инструменту самосовершенствования (=обогащения), породила не только новую этику – она материализовала основные институты и инструменты рыночной экономики – биржи, банки, банкноты, фьючерсы, опции, облигации, страховой и пенсионный бизнес и капитал.
Преследуемые католической церковью и светской властью, протестанты укрепились на задворках и захолустьях Европы (Германия, Швейцария, Скандинавия), а главное – хлынули в Новый Свет. Пиетисты, пуритане, квакеры пустились в дальний путь, чтоб никто не мешал им предаваться трудолюбию и скромности. Так стало формироваться подлинно индустриальное общество, видевшее ценность в непрерывном труде и использующее время своей индивидуальной жизни как средство наращивания собственного спасения.

 

С кого начиналась Америка

И пока в Европе шли религиозные войны и резня типа Варфоломеевской ночи, в Америке формировалось трудолюбивое, необычайно скучное, не претендующее на роскошь и комфорт, убогое фантазией, но сильное духом общество.
Разумеется, среди новопоселенцев были и авантюристы, и жулики, и мошенники, и негодяи, и насильники – где ж без них? Но не они определяли лицо американского общества, а скромнейшие и скучнейшие люди, шаг за шагом отвоевывавшие себе в этой жизни спасение в той, вечной жизни. Эта аскеза трудолюбия, унылого и однообразного на наш, обломовский взгляд, породила вещь для большинства из нас невыносимую – технологию.
Технология есть нормативно утвержденная последовательность действий и актов действий, которая может быть воспроизведена и усовершенствована. Ничто не пропадает и не исчезает, весь позитивный накопленный опыт воплощается и перевоплощается. Собственно, развитием это назвать можно лишь условно – в новом так мало нового! В кейборде компьютера легко угадывается клавиатура первых ундервудов, в хард и софт обеспечении компьютера заложена схема библиотеки, парковки машин повторяют стойла лошадей – и так во всем.
Технология есть технология действий, а нам это неинтересно и порой глубоко противно – каждый стремится действовать сам, без инструкций и предписаний, нас интересует прежде всего суть и смысл явления (что это такое), а не действия – таков наш язык и таково наше сознание, скорее философствующее и рассуждающее, чем действующее.
Технология безопасна – и тем скучна. Технология всегда позитивна, продуктивна, в ней наш нигилизм неуместен. Технология всегда доводится до простых действий и манипуляций – проще разложить процесс на мельчайшие операции, чем требовать от исполнителей сложных процедур. Технологии обладают, в отличие от примитивных конвейеров, определенными степенями свободы, они рассчитаны не только на дураков, но и на изобретателей, правда, в безопасных пределах. Наконец, технология гасит любые инициативы – встроенные в технологию исполнители перестают ощущать границы деятельности и оказываются в зависимости от проходящих через них цепочек процессов и продуктов. Достаточно быть исполнительным – за инициативы отвечает другой департамент. Словом, "пилите, Шура!". Послушание в технологиях поощряется более, нежели бунт и зуд творчества.
Технологии обладают удивительным (но легко объяснимым) свойством – перерастать в сети и инфраструктуры. Исчезает сама идея производства с его начальностью и конечностью – все превращается в непрерывный и бесконечный сервис: компьютерщики ли делают свои компьютеры для программистов или программисты обеспечивают железяки программами? Те и другие обслуживают обслуживающие их рестораны, швейные и обувные фабрики.
Почти сами собой воспроизводящиеся технологии заполняют Америку, а вслед за ней мир: появляются длиннейшие цепочки супермаркетов, где даже размещение товаров на полках везде одинаково, мотелей с одинаковыми на всю Америку занавесочками, бензоколонок, пиццерий, Макдональдсов, Диснейлендов, одноруких бандитов, стихов, школ и университетов.
Технологизированный мир безопасен, комфортабелен и почти бездумен, точнее, бездумен в пределах безопасности, а потому усыпляюще спокоен.
Не надо никакого государственного вмешательства и регулирования в стихию рыночной экономики – она, оказывается, сама регулирует свои страсти, умирая и затихая в промышленных, научных, образовательных, социальных технологиях. Спектакли Бродвея повторяются со скурпулезной технологической точностью на подмостках Сан Франциско: текст, костюмы, мизансцены, песенки, импровизированные реплики – все имеет свой копирайт, все защищено и должно воспроизводится по лекалу.
А ведь начиналась эта рыночная экономика так увлекательно!

 

Понятие рынка

Первые основания рынка были заложены еще в античную эпоху, когда реальности хозяйственной деятельности стала противопоставляться действительность экономики (отношений между хозяйствующими субъектами). Тогда-то и возникли "символы" – торговые договора, сопровождающие продукты торга и обмена и делающие эти продукты товарами. Символизация хозяйства связана была с появлением и ростом городов, героями, оседающими в мифах и небесными созвездиями, а также в играх, создававших не только новый мир, но и новый, нехозяйственный календарь (например, олимпийские игры каждые четыре года).
Однако античные основания рыночной экономики были практически полностью утеряны. Истории пришлось начинать все сначала на рубеже Старой и Новой эры. В те времена германские племена вели полукочевой-полуоседлый образ жизни: раз в три года они останавливались на месте и занимались землепашеством. Свой лагерь они маркировали, как могли и умели – кучками дерьма вдоль границы (собственно, так поступают многие звери). Это был знак соседям и одновременно способ узнавания "своей" земли.
Спустя несколько столетий, когда земля приобрела своего феодального хозяина, хозяйствующие на ней люди начали платить ему марку – плату за пользование землей, но не деньгами, которых практически еще не было, по крайней мере у них, а натурой, например, хлебом, который так и назывался "маркой". Еще позже появилась возможность излишек "марки" отнести на "маркетплац", то есть на рынок, для обмена на другие "марки". И лишь по мере роста оборота и необходимости как-то растягивать во времени пользование "марками" появились деньги, сохранившие древнее название, но утерявшие изначальный смысл "метки".
Несмотря на разнообразие национальных и городских интерпретаций рынка и рыночной экономики, механизм этого явления, механизм рыночного ценообразования универсален.
Он представляет собой четыре "марки". Самая верхняя – "марка производителя", цена, по которой производитель хотел бы, чтобы его продукт был продан. Ниже ее расположена "марка продавца". Это – тот нижний предел, ниже которого товар в нормальных условиях не должен продаваться. "Марка продавца" определяется размером издержек плюс нормой прибыли.
Самая нижняя – "марка потребителя", стремящегося, естественно иметь продукт по цене, близкой к нулю, почти задаром. Выше этой марки – "марка покупателя", ориентирующегося на некоторые стандарты качества окружающей его жизни и, в конце концов, на образ жизни в его ценностной интерпретации: профессору университета не жалко потратить сто рублей на книжку, но водка за ту же цену ему кажется дороговатой, новый лавочник пройдет мимо книжки, но отдать сто рублей за бутылку водки не откажется. Покупать выше этой марки – мазохистическая вычурность и поэтический раж.
Вся хитрость этого механизма заключается в том, что "марка покупателя" принципиально всегда выше "марки продавца" – таким образом возникает зазор взаимовыгодности: продавец продает чуть дороже своей марки, покупатель покупает чуть ниже своей марки и оба остаются в легком выигрыше, подталкивающем к следующей сделке.
Эта спасительная хитрость рыночного механизма ценообразования скрыта в нашем сознании, где образ жизни всегда выше, возвышенней самой жизни. Даже на самом дне социальности образ жизни выше реальности – в мечтах, пьяном вранье и воспоминаниях. Даже на самом верху социальности образ жизни возвышенней имеющихся дворцов, затей и услуг, он толкает богатых к роскоши и излишествам, даже самым богатым чего-то да не хватает.
Вот этот механизм формировался в Европе более полутысячелетия. Понадобились столетия опустошительных войн и походов, моров, гладов, несчастий, вымираний и обмираний, чтобы самым дефицитным и дорогим товаром стал почти всю предыдущую историю бывший бесплатным труд, чтобы носитель этого товара, труженик приобрел цену своему товару, а, стало быть, и себе, чтобы у него возникло чувство собственного достоинства и достойный образ жизни.
И когда это, наконец, произошло в сильно обезлюдевшей от несчастий Европе, появилась марка покупателя, возник механизм ценообразования и с тех пор, говоря о рынке, подразумевают прежде всего потребительский рынок и диктат спроса, а не предложения.
В Америку этот механизм попал вместе с людьми. Здесь не понадобилось "изобретать велосипеда". А вот в России рынка, строго говоря, не было никогда (также, как и в Китае) – здесь никогда не ценилось и не уважалось человеческое достоинство, здесь частная собственность носила не безусловный и "священный", а скорее декоративный характер позволения, августейшего или чубайсовского.
И, так как по времени формирование рыночного механизма и протестантской этики совпали, то "победа капитализма стала исторически неизбежной".
Уже в ХХ веке М. Гирш сформулировал принцип рыночной экономики:
trade=commerce + industria (торговля есть коммерция и индустрия)
При этом под коммерцией он понимал, как нам кажется, искусство нахождения того зазора между марками продавца и покупателя, что делает торговлю взаимовыгодной, а под индустрией – идею трудолюбия и выросшую на ней технологическую идеологию.
В дорыночную эпоху торговцы явно доминировали над ремесленниками. Например, в Ганзейском Союзе из 99 мест "парламента" только одно принадлежало ремесленникам, в большинстве европейских городов ремесленники имели право торговать своей продукцией только на пороге своего дома.
В новом пространстве рынка возникла ключевая фигура – предприниматель.

 

Предприниматели: три модели идеала

Изучая мировую экономику по учебникам разных эпох и времен (есть такой способ освоения предмета), я набрел на и прочитал 182 учебника по истории торговли и всего один – по истории предпринимательства. Как и все социальные камикадзе (революционеры, коммунары и тому подобное), предприниматели в большинстве своем истории не знают и в ней не нуждаются: больно страшно от таких знаний и руки опускаются.
Все разнообразие представлений о предпринимательской деятельности может быть сведено к трем типам.
Посредники (анг. еnterpriser, нем. Unternamer, амер. undertaker)
Прожектеры (фран. entreprender, англ. projecter)
Авантюристы (venture, adventure).
Когда мы говорим о посредниках, то имеются в виду не те новые российские (украинские, казахские, корякские) посредники между нами и нашими кошельками и карманами, а многочисленная армия тех, кто помогает встретиться спросу и предложению, представителям одной деятельности с представителями другой, те, кто, занимая необходимую для общества и экономики в целом экологическую нишу, обеспечивает связи и отношения. У посредников можно выделить несколько ключевых функций, а именно:
диспетчерская, распределение потоков людей, информации, материалов, ресурсов и всего прочего в пространстве и времени; в этой диспетчеризации американские предприниматели, кажется, не имеют себе равных;
интерпретаторская – нахождение новых способов употребления или областей применения уже известным товарам и услугам; здесь также американцы чрезвычайно изобретательны – от коммерческого использования космоса до превращения брошенных фабрик в респектабельные отели;
спекулятивная (имеется в виду не безудержное вздувание цен, а придание товарам и услугам новых смыслов) – превращение автомобиля из спортивной затеи для богатых в средство передвижения для всех, превращение образования в личный капитал учащегося и т.л.
коммуникационная – собственно, это и есть их основное занятие; опять-таки, пронырливые, назойливые и настойчивые американские предприниматели-посредники здесь являются одними из лучших в мире.
Посредники по сути работают исключительно в зоне ценообразования, непрерывно поднимая планку "марки покупателя" средствами рекламы (демонстрируя образцы и нормы жизни) и тем самым расширяя спрос, а, следовательно, и весь рынок.
В Америке посредники – основная масса предпринимателей. Главенствующий тип.
Теоретиком прожективного предпринимательства является чех (работавший сначала в Германии, а потом в США) Йозеф Шумпетер, обосновавший предпринимательство как деятельность по порождению новых деятельностей. Французское слово "антрепренер" дословно может быть переведено как "человек, имеющий право или силу делать нечто до открытия этого нечто". Прожектертсвующий предприниматель в качестве материала использует общественные интересы, переводя эти интересы в цели и, затем, в реализацию этих целей, а в качестве инструмента – собственные таланты и капиталы (или заемный капитал, но под собственный риск). Его верстак – это прежде всего ситуация, острейшая ситуация совмещения общественных интересов с личными возможностями. Победа наступает при благополучном выходе из ситуации. Как говорил датский философ Кьеркегор в своей пьесе "Дневник Обольстителя", главное – впоэтизироваться в девушку, а еще главнее – вовремя выпоэтизироваться из нее.
Прожектеры – обычно организаторы предприятий, не более того. Они не любят ими руководить. В немецкой культуре прожективного предпринимательства даже существует такая формула: каждой новой цели – новую организацию.
Прожектеры буквально "прожигают" настоящее как ресурс будущего. Их устремления, цели и результаты – там, в будущем; здесь, в нашем настоящем, они лишь потребители кредитных средств.
Надо сказать, что прожективное предпринимательство наиболее развито в Европе. Это – своеобразное предпринимательское, экономическое творчество. Если посредники работают в узком диапазоне ценообразования, то прожектеры свободны во всей четырехуровневой схеме рыночного механизма.
Наконец, третья модель – авантюристы, распространены всюду и везде, в рамках рыночной экономики и механизма ценообразования, и вне всего этого. Это – не только авангард человечества, но и предостережение, куда не следует двигаться или чего делать нельзя.
В России всегда преобладал (а сейчас просто доминирует) этот тип предпринимательской деятельности. Именно поэтому, попадая в Америку наши отечественные предприниматели и непредприниматели быстро начинают жаловаться – "в Америке скучно": в Америке преобладает другой тип предпринимательской деятельности.
Надо заметить, что в СССР как образце безрискового общества, предпринимательская деятельность была под строжайшим запретом, все три типа этой деятельности.

 

Две этики – две экономики (Лефевр)

Советско-американский психолог Владимир Лефевр (сейчас он – профессор Ирвингского Университета в Калифорнии) утверждает, что в мире существует две базовых этических модели (парадигмы). Одна строится на идее, что зло во имя Добра – зло (иудейско-христианская этика), а потому зиждется на запретах и табу (например, девять из 10 Заповедей Моисея – так или иначе запретительные, и лишь первая – назывательная), а другая – на идее, что зло во имя Добра – Добро (так называемая "героическая" этика), здесь заповеди носят разрешительный характер (10 из четырнадцати пунктов "Морального кодекса строителя коммунизма" – разрешающие). Первая этика формирует компромиссное общество, вторая – конфликтное.
Если следовать логике А. Вебера, то эти две этические парадигмы должны формировать и два типа экономик.
Действительно, первая экономика – типичная "игра на приращение", где важен не столько результат, сколько сам процесс игры и качества игроков. К таким играм относятся – шахматы, преферанс, бридж, баскетбол, футбол, вообще большинство командных игр. Сюда же относятся деловые и образовательные игры, игры-имитации предстоящей профессиональной деятельности, военные маневры и тому подобное. "Экономика на приращение" неизбежно приводит к технологизации.
Вторая экономика и тип игр – с нулевой суммой. Очко, Блэк Джек, рулетка – сколько не играй и как ставки не меняй, а сумма, результат остается неизменным, просто выигрыш переходит из одного кармана в другой. Подобного рода экономика проходит под лозунгами "не обманешь – не продашь", "на грош пятаков" и "достижение максимального народнохозяйственного эффекта при минимальных народнохозяйственных затратах".
Мы, в той или иной мере, люди – героической этики, конфликтного общества непримиримых, представители экономики с нулевой суммой (ее еще можно назвать экономика тришкиного кафтана: у учителей взяли, шахтерам дали, в США заняли – с военными, нацелившими свои ракеты на США, расплатились). Поэтому нам порой неуютно в экономике на приращение, между прочим, неидеальной: не зря ведь Гринпис, экологически настроенные ученые, поэты и прочие властители дум уже несколько десятилетий предупреждают и пугают американцев и других, идущих по их экономическому пути.

Что такое постиндустриальное общество


Мы, живущие в Америке, живем в реальном постиндустриальном обществе, мы не читаем о нем в умных книжках Гэлбрейта или Тоффлера, или в еще более умных статьях их комментаторов и интерпретаторов. Нам, не имевшим опыта индустриального существования, трудно "въехать" в постиндустриальные ценности и отношения. Мы каждый раз промахиваемся на пятьдесят, сто, а порой и двести лет. Как Рип Ван Винкль Эдгара По, мы просыпаемся в далеко ушедшем от нас и наших знаний мире – и мы ничего не узнаем и на нас порой смотрят оторопело: если Европа шла все время рядом с Америкой, остальные страны и континенты – вослед, то мы шли совсем другой дорогой…
Как мне кажется, в постиндустриальном обществе исчезла аскеза трудолюбия.
Американцы сами себя загнали в угол тупого трудолюбия, в самоистязание технологизированным трудом, когда редко кто видит начало, конец и смысл делаемого и производимого, когда все, включая даже прогресс, – сплошная рутина, гасящая инициативу, творчество, порывы, прорывы и захлеб. Начиная трудовую неделю, они подбадривают себя и друг друга пожеланием "easy Monday", "легкого понедельника" и впадают в экстаз в пятницу ближе к вечеру.
Постиндустриальное общество – это, как ни парадоксально и ни банально одновременно это звучит, "общество после работы". Американцы, словно дети, радуются наступившему отдыху. Они самозабвенно развлекаются, их оптимизму можно позавидовать, они, например, готовы по-пионерски дружно скандировать перед посадкой на катер "бумажки бросать только в урну!" и смеяться этому своему ребячеству. Они оттягиваются на полную катушку и по полной программе, превратив отдых, rest, relax чуть не в религию.
Американцы – самые активные туристы в мире (впрочем, японцы их, кажется, обогнали по туристической мобильности), особенно американские пенсионеры, живущие в постиндустриальном возрасте.
В нашем маленьком провинциальном городке – десятка полтора дансингов и забегаловок с танцульками, где люди всех возрастов расслабляются в пятницу и субботу далеко за полночь.
Аскеза отдыха и здорового образа жизни захватила американское общество.
Постиндустриальное общество называют часто коммуникативным обществом. Коммуникации, информация и информационные потоки захлестнули американское постиндустриальное общество. Базы данных достигли размеров Магнитки и ДнепроГЭСа, уходят за горизонт способностей человека осмыслять. Обыкновенная пиццерия – это прежде всего информационно-коммуникационная технология, где пицца – лишь коротенькое материализационное искажение сложно организованного коммуникативного пространства.
Нам, воспитанным на мысли "нет ничего такого, о чем нельзя было бы промолчать", трудно вписываться в коммуникативное общество, неважно, где оно формируется – в Америке или России. Нам эта роскошь открытого общества – явно против шерсти.
И, наконец, постиндустриальное общество – это дисциплинированное общество, общество, в котором порядок важнее развития. Нам же идея порядка более чем чужда, а развитие – некритикуемая ценность.

Заканчивая свой беглый обзор, я и сам о себе задумался и предлагаю это читателям: каждому из нас приходится выбирать между собственными устоями и устоями общества, в котором мы адаптируемся. Всегда ли мы придерживаемся реальности и не путаем ли, в угоду себе, эту реальность с мифами?

Комментарии

Добавить изображение