ДРУЗЬЯ

07-11-1999

Sergey Sakansky

247[AK1] В девяностых они стали валить тополя, которые мы сажали в пятидесятых. Возможно, это было еще одно из наших заблуждений: тополя выросли, залепили пухом наши города, а пух этот, как уже доказано, вреден для здоровья: он не выводится из легких и, распиливая наши грудные клетки, патологоанатомы находят внутри слежавшийся, почти окаменевший пух. К тому же, деревья стали падать, не выдерживая собственной взрослости, даже при несильном ветре. И кто-то погиб в одном из бесчисленных городков России, как сообщала одна захудалая столичная газета

Странно: был определенный, единственный человек, мальчик, который придерживал тополиный колышек, притаптывал сандалиями землю, подливал воды… И был другой какой-то человек, хрустнувший лет через сорок под значительно выросшим стволом. И вот теперь писатель, дрожа щеками, серьезно кивает над столом, тычет пером в чернильницу компьютера, чтобы с легкостью и беспечностью Бога проследить связь времен, постмодернистски повыть, окружая старые деревья частоколом вымышленных событий

М-да. Не дождетесь. Впрочем, я обещаю один довольно эффектный ход.

Друзья, о которых пойдет речь, беспечно детствовали при Хрущеве и Брежневе, они жили через стенку, они долбили в стенке дыру. О, время надежд!

Мишка привязал как-то Павлика к столбу за механическими мастерскими и пытал, играя в фашиста и партизана, в пылу игры чуть было не лишив его глаза… Павлик однажды нечаянно написал Мишке на штанину, за что Мишка его выдрал ремнем, словно какой-то отец

Мишка раскачивал иву, на которую залез Павлик, гниловатое деревце вдруг надломилось, мальчик свалился в воду, был март, кое-где еще лежал снег, Павлик простудился, болел… Павлик сделал пороховую ракету, поджег, ракета уткнулась Мишке в живот, пролезла под рубашку, как бы пролетев сквозь его тело, навсегда оставив овражистый след… Мишка поймал какого-то безобидного жучка, сунул его Павлику за шиворот, жук оказался Saurus Pulpa, редкой в средней России породы клещом, и Павлику так раздуло шею, что он бездарно провалялся в постели чуть ли не половину лета… Павлик познакомился с подавальщицей в рабочей столовой, выпил с ней портвейну и отымел ее на лавочке в парке, не зная, что эту женщину уже несколько дней обхаживал Мишка… Как вы понимаете, данный абзац пытается бороться с самим временем — методами чисто стилистическими… Да, выросли друзья.

Помнишь, как ты меня тогда ракетой? — спрашивал порой Мишка, задирая майку или рубашку.

А ты помнишь, как мне жука? — невозмутимо возражал Павлик.

Было в их жизни и много хорошего, гораздо больше, нежели плохого, справедливости ради надо бы привести симметричный абзац-перечень, да стоит ли? Все хорошее — это само собой разумеется, это как умение владеть языком, это скучно

Ладно, все-таки дам этот абзац.

Мишка привел домой собаку, но отец лишь молча схватился за ремень, потряс пряжкой, и Павлик спрятал Тобку у себя, за что родители взяли с Павлика клятву: песик живет дома до первой двойки, и Мишка, старший и умный, делал за Павлика уроки, две недели делал, пока Павлик не получил неизбежную пару за поведение… Павлик случайно узнал, что Мишку собираются отмуздить — за то, что он провожал Шурочку с танцев и куда-то там ее целовал, но друзья в те дни были в ссоре, и прямо обратиться к Мишке Павлик не мог, тогда он, явившись в логово врагов, в самых гнусных выражениях расписал собственные приключения с Шурочкой, впрочем, вымышленные, за что был зверски бит, и это спровоцировало междворовую усобицу, в перипетиях которой потерялся Мишка с его жалкими целомудренными поцелуями… Мишка выступил в защиту Павлика, когда его, одного из первых, бросивших партбилет на стол партсекретаря, постановили сократить с завода, Мишка яростно витийствовал, потрясая щепотью пальцев над деревянной трибункой, что так, дескать, жить нельзя, и счастье, стало быть, наших детей, и так далее, что, впрочем, не помогло, и в результате сократили обоих.

Помнишь, как ты мне на штанину?

А как ты Шурочку того? Эх, Шурочку, ты помнишь?

Друзья сидели за кружкой пива в заводской столовой, Шурочка подавала, Мишкины усы надолго задерживали пену, Павлик вдруг предложил — в шутку — начать свое собственное дело, коли так… На дворе был год восемьдесят восьмой, весна.

&nbs
p;    Вот смотри, — говорил Павлик, — помнишь, приезжал такой тряпичник… И мы потом все эти пугачи, шарики на резинках, бирюльки — все делали сами… Где сейчас такие изделия?

Или, к примеру, разделочные доски, — подхватил Мишка, — пятьдесят копеек штука, десять штук — пятерка

Да мало ли что, надо просто по магазинам пройти.

В магазинах было пусто, естественно и светло. Безымянный их городок, затерянный то ли в Брянской, то ли в Калужской области, был благодатной нивой в отношении новых начинаний.

— Вот взять, к примеру, доски, — рассуждал Павлик, — магазины завалены разделочными досками всех видов и форм, а никто не берет. Почему? Да потому что они у всех уже есть. А расписные доски? Знаешь, почем они на базаре?

— Знаю: червонец. А их делать — нечего делать. Вон, во дворце пионеров договориться с мастерами…

— Да в любой школе с учителем труда.

— Значит, так. Ставим доски в магазинах по семь рублей. Рубль — процент с продажи. Пионеру рубля за глаза хватит, он за вечер будет трояк иметь, плюс по рублю учителю. Краски, туда-сюда — еще полтинник. Три рубля прибыли с доски. В городе три хозяйственных, два культтовары, один спорт. Если в одном магазине за один день будет уходить хотя бы одна доска, то мы имеем чистую прибыль восемнадцать рублей в день, или четыреста пятьдесят в месяц.

— Сколько нужно пионеров? — Мишка деловито записывал на полях рыбной газеты.

— Сейчас… Пионеров понадобится штук… Да всего два. Один пионер за один день делает три доски, а нам нужно всего шесть. Два пионера потребуется.

— Так… На всякий случай возьмем троих, одного подменного. Впрочем, все это фигня, ничего не получится. Эксплуатация детского труда.

— А учителю рубль на что?

— Правильно. Только все должно быть законно. Ладно. Вместо пионеров баб каких-нибудь посадим. Это о досках. Дальше?

— Четыреста пятьдесят мы имеем на досках. Теперь о халатах. Все спрашивают синие рабочие халаты, а их нет… Интересно? Я так могу страниц пятьдесят, — продолжал Мишка. Или Павлик. Короче, все вдруг завертелось и понеслось. Понеслись и годы.

Практика лишь отчасти подтвердила теорию. Например, доски стали уходить не по одной, как прикидывалось, а по пять-шесть в день, и пионеров пришлось увеличить до двадцати, да и не пионеров вовсе, а бабулек-надомниц, которых, впрочем, к концу следующего года пришлось сократить, поскольку они завалили весь город и окрестные селения, и областной центр — расписными досками, солонками, хлебницами и невесть еще чем… Неожиданностью оказался рэкет, с которым они сначала пытались воевать, затем полюбовно договорились.

В принципе, мало кто знал тогда, чем все это закончится. Ну, я знал, обладая чисто писательской способностью предвидения, ну, кто-то из высших начальников, ну, еще два-три писателя, поскольку далеко не каждый пишущий обладает этой способностью… Правда, сейчас все утверждают, что, дескать, они сразу все поняли… Неправда это.

Павлик просыпался в пять утра — больше ему не спалось — он просыпался от толчка очередной новой идеи, глобальной или мизерной, он прыгал, как Бельмондо, в автомобиль, и отправлялся то в швейную мастерскую, то на бывший свой завод, где они арендовали помещение для колбасного цеха, то в кафе на автовокзал, где уже готовились угли для шашлыков…

Было друзьям уже около сорока, в сущности, ничего не изменилось ни в их отношениях, ни в самих характерах… Павлик любил изящные, красивые игрушки, нарядные костюмчики, он купил ярко-алый, стремительный "Опель", чей огненный росчерк горожане видели издалека там и тут, поднимая вдогонку стаканы и кружки: Это знаешь кто? Пашка, он в третьем цеху работал… Мишка предпочитал все основательное, грубое, он ходил в мешковатом пальто, в валенках, в Южном порту, что в Москве, он взял себе джип "Ниссан"i — такой серебристо-синий, тракторообразный — его величественные строки в конце улиц также очерчивали некий новый, гордый и уважаемый рисунок их глупого города: Это знаешь кто? Мишка, он в третьем цеху работал… Вместе с Пашкой, ну, ты знаешь…

Мишка поселился в деревенском доме, в трех километрах от города, Павлик тоже оставил родительскую хрущевку, переехав из слободы в центр, в дом, именуемый по-тургеневски… Мишка покупал, расширял, наращивал, он воспитывал уже второго ребенка, принимал у себя мафиозных бонз, в доме завелись слуги, в свободное время хозяин возился на огороде, его излюбленными плодами были огромные морозостойкие дыни…

Павлик летал, он был еще холост, питался в ресторанах, открытых в городе другими кооператорами, посещал публичный дом, порой на пару дней хватал смазливую подругу и мотался с ней в какой-нибудь город — Москву, Ригу или Париж… Нравится современная сказка? Нравится, потому что это, как ни странно, современная быль. Продолжим. Друзьям нашим уже редко случалось поговорить. Они встречались по нескольку раз в день, говорили и спорили часами, но все это велось вокруг дел, которые нарастали, которых не переговорить… Иногда они все же выпивали вдвоем, как правило, дома у Мишки, отвлекаясь, вспоминали жизнь.

Мишка помнил мало. Павлик - еще меньше. Через несколько лет, перед смертью, ему пришлось в последний раз пережить этот традиционный между друзьями разговор. Мишка медленно, грузно прошелся из угла в угол помещения, остановился, сощурился на тусклую лампу. Павлик молча следил за его движениями. Он знал, что сейчас будет и знал, почему.

— Думаешь, я не знал что ты делаешь и как? Знал, каждый твой шаг знал.

— Ну знал, ладно… Виноват я, Бог свидетель.

— Бога нет, — медленно сказал Мишка. — Пора бы уже и понять.

— Я все исправлю, Миш, — плаксивым голоском сказал Павлик. — Хочешь, всю мою долю забирай, хочешь — все забирай, квартиру, машины обе, долгострой в деревне, а я с женой и сынишкой уеду насовсем, ты никогда меня больше не увидишь, Миш, ведь сынишка у меня, ты понимаешь?

— Знаю, что больше никогда тебя не увижу, — задумчиво и глухо произнес Мишка. —

Еще несколько часов и все кончится. Только несколько часов…

Мишка приблизился, проверил ремни, хлопнул по гладкой поверхности столба.

— Шурочку помнишь? — устало вздохнув, спросил Мишка. — А Клаву?

Спрашивал потому, что сам их не помнил совершенно. А Павел, кажется, вообще их не знал. А если и знал Шурочку, то в темноте и без имени.

Здесь опускается занавес, здесь заканчивается многолетняя история друзей, и, классически ее закругляя, я возвращаюсь к тополям, которые тут ни при чем, которые мы сажали в пятидесятых, утаптывая землю сандалиями, вовсе не предполагая, что ставим на территории своих городов какие-то жуткие пирамидальные символы.

В магазинах было пусто, естественно и светло. Безымянный их городок, затерянный то ли в Брянской, то ли в Калужской области, был благодатной нивой в отношении новых начинаний.

Вот взять, к примеру, доски, — рассуждал Павлик, — магазины завалены разделочными досками всех видов и форм, а никто не берет. Почему? Да потому что они у всех уже есть. А расписные доски? Знаешь, почем они на базаре?

Знаю: червонец. А их делать — нечего делать. Вон, во дворце пионеров договориться с мастерами

Да в любой школе с учителем труда.

Значит, так. Ставим доски в магазинах по семь рублей. Рубль — процент с продажи. Пионеру рубля за глаза хватит, он за вечер будет трояк иметь, плюс по рублю учителю. Краски, туда-сюда — еще полтинник. Три рубля прибыли с доски. В городе три хозяйственных, два культтовары, один спорт. Если в одном магазине за один день будет уходить хотя бы одна доска, то мы имеем чистую прибыль восемнадцать рублей в день, или четыреста пятьдесят в месяц.

Сколько нужно пионеров? — Мишка деловито записывал на полях рыбной газеты.

Сейчас… Пионеров понадобится штук… Да всего два. Один пионер за один день делает три доски, а нам нужно всего шесть. Два пионера потребуется.

Так… На всякий случай возьмем троих, одного подменного. Впрочем, все это фигня, ничего не получится. Эксплуатация детского труда.

А учителю рубль на что?

Правильно. Только все должно быть законно. Ладно. Вместо пионеров баб каких-нибудь посадим. Это о досках. Дальше?

Четыреста пятьдесят мы имеем на досках. Теперь о халатах. Все спрашивают синие рабочие халаты, а их нет… Интересно? Я так могу страниц пятьдесят, — продолжал Мишка. Или Павлик. Короче, все вдруг завертелось и понеслось. Понеслись и годы.

Практика лишь отчасти подтвердила теорию. Например, доски стали уходить не по одной, как прикидывалось, а по пять-шесть в день, и пионеров пришлось увеличить до двадцати, да и не пионеров вовсе, а бабулек-надомниц, которых, впрочем, к концу следующего года пришлось сократить, поскольку они завалили весь город и окрестные селения, и областной центр — расписными досками, солонками, хлебницами и невесть еще чем… Неожиданностью оказался рэкет, с которым они сначала пытались воевать, затем полюбовно договорились.

В принципе, мало кто знал тогда, чем все это закончится. Ну, я знал, обладая чисто писательской способностью предвидения, ну, кто-то из высших начальников, ну, еще два-три писателя, поскольку далеко не каждый пишущий обладает этой способностью… Правда, сейчас все утверждают, что, дескать, они сразу все поняли… Неправда это.

Павлик просыпался в пять утра — больше ему не спалось — он просыпался от толчка очередной новой идеи, глобальной или мизерной, он прыгал, как Бельмондо, в автомобиль, и отправлялся то в швейную мастерскую, то на бывший свой завод, где они арендовали помещение для колбасного цеха, то в кафе на автовокзал, где уже готовились угли для шашлыков

Было друзьям уже около сорока, в сущности, ничего не изменилось ни в их отношениях, ни в самих характерах… Павлик любил изящные, красивые игрушки, нарядные костюмчики, он купил ярко-алый, стремительный "Опель", чей огненный росчерк горожане видели издалека там и тут, поднимая вдогонку стаканы и кружки: Это знаешь кто? Пашка, он в третьем цеху работал… Мишка предпочитал все основательное, грубое, он ходил в мешковатом пальто, в валенках, в Южном порту, что в Москве, он взял себе джип "Ниссан"i — такой серебристо-синий, тракторообразный — его величественные строки в конце улиц также очерчивали некий новый, гордый и уважаемый рисунок их глупого города: Это знаешь кто? Мишка, он в третьем цеху работал… Вместе с Пашкой, ну, ты знаешь

Мишка поселился в деревенском доме, в трех километрах от города, Павлик тоже оставил родительскую хрущевку, переехав из слободы в центр, в дом, именуемый по-тургеневски… Мишка покупал, расширял, наращивал, он воспитыва
л уже второго ребенка, принимал у себя мафиозных бонз, в доме завелись слуги, в свободное время хозяин возился на огороде, его излюбленными плодами были огромные морозостойкие дыни

Павлик летал, он был еще холост, питался в ресторанах, открытых в городе другими кооператорами, посещал публичный дом, порой на пару дней хватал смазливую подругу и мотался с ней в какой-нибудь город — Москву, Ригу или Париж… Нравится современная сказка? Нравится, потому что это, как ни странно, современная быль.

Продолжим. Друзьям нашим уже редко случалось поговорить. Они встречались по нескольку раз в день, говорили и спорили часами, но все это велось вокруг дел, которые нарастали, которых не переговорить… Иногда они все же выпивали вдвоем, как правило, дома у Мишки, отвлекаясь, вспоминали жизнь.

Мишка помнил мало. Павлик - еще меньше. Через несколько лет, перед смертью, ему пришлось в последний раз пережить этот традиционный между друзьями разговор.

Мишка медленно, грузно прошелся из угла в угол помещения, остановился, сощурился на тусклую лампу. Павлик молча следил за его движениями. Он знал, что сейчас будет и знал, почему.

Думаешь, я не знал что ты делаешь и как? Знал, каждый твой шаг знал.

Ну знал, ладно… Виноват я, Бог свидетель.

Бога нет, — медленно сказал Мишка. — Пора бы уже и понять.

Я все исправлю, Миш, — плаксивым голоском сказал Павлик. — Хочешь, всю мою долю забирай, хочешь — все забирай, квартиру, машины обе, долгострой в деревне, а я с женой и сынишкой уеду насовсем, ты никогда меня больше не увидишь, Миш, ведь сынишка у меня, ты понимаешь?

Знаю, что больше никогда тебя не увижу, — задумчиво и глухо произнес Мишка.

Еще несколько часов и все кончится. Только несколько часов

Мишка приблизился, проверил ремни, хлопнул по гладкой поверхности столба.

Шурочку помнишь? — устало вздохнув, спросил Мишка. — А Клаву?

Спрашивал потому, что сам их не помнил совершенно. А Павел, кажется, вообще их не знал. А если и знал Шурочку, то в темноте и без имени.

Здесь опускается занавес, здесь заканчивается многолетняя история друзей, и, классически ее закругляя, я возвращаюсь к тополям, которые тут ни при чем, которые мы сажали в пятидесятых, утаптывая землю сандалиями, вовсе не предполагая, что ставим на территории своих городов какие-то жуткие пирамидальные символы.

Комментарии

Добавить изображение