Отеческое наследство
01-01-1999
Александр Левинтов
Эти два человека прожили удивительно похожие жизни - Герцен Копылов, отец моего друга Гены, и мой отец, Евгений (Генех) Левинтов. Евгений родился в 1919 году и по окончании филфака московского пединститута загремел на войну. Герцену немного повезло родиться на шесть лет позже и потому избежать фронта. Герцен, гуманитарий по натуре, поступает на физфак МГУ и в 1949 году заканчивает его с отличием. Мой отец по окончании войны вынужден учиться в Ленинградской военной академии связи, которую заканчивает в 1951 году. Герцена распределяют на родину - в Днепродзержинск, преподавать в женской "шерамыге" (школе рабочей молодежи), Евгения, родившегося в Саратове, в соседний с ним Тамбов, в безнадежный черноземный гарнизон, где спился несчастный автор армейского вальса "Манчжурские волны". Оба достаточно претерпели в стране пролетарского интернационализма как интеллигентные космополиты. Оба прожили жизнь технарей и сделали на этом поприще вполне приличные карьеры, оба остались верны филологии и беллетристике, сделав литературу второй половиной своей жизни. Оба не унижались до партийно-политических действий и относили официальную политику к сфере застольного пищеварения, не более того. Евгений умер на два года раньше Герцена, в 1974 году...
Поэтому мне писать о Герцене Копылове невозможно, не вспоминая своего отца, не думая об этом странном поколении романтиков и труженников, бойцов по духу и беззащитных евреев. Они вынуждены были быть лидерами, иначе из них делали аутсайдеров, не давая отсиживаться в середке. Окрест сходили с круга по пьяни или в стукачи друзья и единомышленники, а они оставались неизменно на траверсе своей профессии и своей второй, литературной жизни.
И еще. Оба были, хоть и невыездными, но эмигрантами. Оба стилистически пребывали в литературе и поэзии 19 века, отметая для себя посконь и суконную скуку сучьего соцреализма для и от казенного пролетариата.
Но один написал завещание, полное пафоса быть верными идеалам коммунизма, а другой оставил в наследство "Евгения Стромынкина" и "Четырехмерную поэму" да еще такую вот фразу в коротком завещании: eсли это только станет возможно - беги из этой тюрьмы." Сыновья обоих данных им заветов не выполнили...
Вот.
А теперь - только о Герцене Копылове и его книге, увидевшей постсоветский невзрачный свет 31 декабря 1998 года, через тридцать два года после смерти поэта, работавшего над этим увесистым произведением чуть ли не десяток лет.
Сначала о жанре - тем более, что автор сам его четко определил:
не мыслитель - не глубок;
и пишу я поневоле
не поэму, а ЛУБОК
в старом добром русском стиле -
рано мы его скостили,
он послужит нам еще,
на него-то и расчет.
Лубочны и легкий строй стиха, и лексика - конфетти из студенческого сленга, научной терминологии, пародийных подражаний советскому официальному языку и тяжеловесных словес 18-19 веков.
При этом, конечно, это не народный лубок - народностью здесь хоть и драпируется и щеголяется по делу и без дела (в чем сказывается протест человека с почти классическим образованием против шершавого косноязычия официальной речи), это - типичный студенчески-разночинный лубок, имеющий свою традицию острейшей злобы дня, продукта, строго говоря, скоропортящегося и непонятного уже в следующей ситуации и следующем акте истории как комедии. Потому и начинается поэма более, чем недвусмысленно и этой же строкой, как скобкой, заканчивается:
И может десятка два раз Герцен Копылов оговорится еще "Но я ученый, не поэт", индульгируя свой непрофессионализм в поэзии (и это отличает его от фортификационного поручика Достоевского, от капитана дальнего плавания Гончарова, от химика Бородина, вообще от родственных ему людей с двойной-тройной жизнью), но в этой слабости есть свой резон. Не то важно Герцену Копылову, что он литфаков не кончал, а "уличность", бессребничество, балаганность его стихов и стихов ему подобных авторов:
с гитар оттаявших сочась,
они казались эклектичными
и просто слабыми подчас.
Но никли, кто писал за никели,
пред этой уличной строкой,
перед поэзией людской -
мы их затюкали, заныкали.
Нет, это не народность телогреек с кирзой, это интеллигентский драп-хохотунчик на рыбьем меху, но мне кажется, что именно эти не всегда и не совсем русские разночинцы, чиновники и ученые средней руки, эти жалкенькие Башмачкины и Макары Девушкины - и есть русский народ.
Жанрово "4-мерная поэма" - огромная эзоповская басня. Эзоп, хоть и был причислен к лику семи мудрецов, оставался в Элладе идиотом, то есть человеком, не владеющим языком греков вполне и вынужденным говорить иносказательно, аллегорически. Кругом стоял афинский мат и доплатоническая феня, а этот раб говорил цветасто и двусмысленно, зато что и кому, как не нам, он говорил?: Зевс дал болоту царя - старую корягу. Непоседливым лягушкам не понравился ленивый владыка и они выпросили себе у Зевса более шустрого - ужа. Выбирая себе правителя, думаем ли мы о себе?
Жанр поэмы, если не обращать внимания на ее фундаментальные размеры, вполне из одного лукошка с шутовством и юродством, райком, фиглярством: здесь слышны и отчаянные шутки скомороха Ролана Быкова из "Страстей по Андрею", и кривлянье-ерничание папашки Карамазова, и студенческая вольница немецких и русских университетов, и Панург, и Полишинель - хохот и смех сквозь страх.
Из строки слово не выкинешь: пережив сталинскую эпоху и тотальный ужас антинародного государственного террора все уцелевшие евреи, полуевреи и недоевреи (а равно - ижора, савокаты, калмыки, крымские татары, турки-месхетинцы, люди всех национальностей, оказавшиеся с записью "был на оккупированной территории") навек остались со своей оглядкой:
мне, как и всем, поднадоели.
Их жаль, но жаль и наших жен:
что лезть без толку на рожон...
Я, интенсивной жизнью тайной,
всласть ненавидя и любя,
живу (но только про себя,
в виду опасности летальной):
засев у радиокоробки,
ее включаю на коротких
и, вперемежку с Дебюсси,
ловлю на русском ВВС;
смакую тайно "В круге первом" --
он так детально бьет по нервам;
***
А если вдруг падет мой дух,
и нету сил, и все бы к черту, --
пишу стихи, где мыслю четко...
и в стол кладу...
Герцен честно трусит: руки дрожат, но выводят крамолу на пять-десять строгого без права переписки. Так однажды Евгений, драпая из харьковского госпиталя после первого, неудачного освобождения этого города от немцев, вынужден был переходить ночью по длинному и разбомбленному мосту. На середине моста, над самой стремниной, он окончательно струсил, лег на балку и пополз. И прополз, и спасся, и прошел потом и Сталинград и Курскую Дугу, и еще раз тот же Харьков.
Порой при чтении "Четырехмерной..." возникает ощущение, что где-то ты это уже слышал или читал. Многие места кажутся отрывками, цитатами или аллюзиями на давно и хорошо известное. Вот несколько примеров:
стишки абстрактное искусство
смешки и прочее паскудство
простор
восторг
ажиотаж
виденье новых смелых курсов
а ты их раз на карандаш
да под конвой да счетом в кузов
Что-то здесь есть от Александра Зиновьева, от его беспощадной прямолинейной поэзии. А здесь мне слышится Бродский:
Ты дорог нам, тебе мы служим.
О край, где тухлые моря!
О край, где пугало хмыря!
Где каждый стог встречают звоном
и где простор и рай воронам!
Есть эпизоды, прямо ложащиеся на музыкальный лад "Наутилус Помпилиус" с его гороховыми зернами и "скованы одной цепью, связаны одной целью":
...Кто прокурор, а кто ответчик?
В одних покоях нас растили.
В одних помоях нас крестили.
Одною ложью нас растлили.
А этот пассаж -- чем не Галич?:
свое доверие к тебе утратили
и на собрании вчера в полтретьего
разоблачение с подъемом встретили.
Твоя подруженька с работы изгнана
за то, что с партией была неискренна,
за то, что связана и что не кается,
Ей ваши нежности теперь икаются.
И начинаешь оторопело понимать, что Герцен Копылов писал до них, что это - не вторичные перепевы уже известного и понятого нами, что это - то, из чего и чем росли уже знакомые нам и ставшие классиками...При этом, разумеется, никто из этого ряда слыхом не слыхивал о поэте-физике из полузакрытой Дубны.
Впрочем: Галич свое пятидесятилетие (19 октября 1968 года) отмечал в Дубне и даже ночевал неподалеку от Копыловых, у которых в те дни (да и вообще частенько) остановился Ким, напечатавший на пишмашинке Герцена свою песню "На 50-летие Галича" (второй экземпляр до сих пор бережно хранится в семье Копыловых):
и для храбрости глотнул, оставив треть,
и поехал в подмосковную Дубну
там на Галича живого посмотреть.
Я дубна, она - ох, неблизенько,
а в Дубне одна только физика,
не видать людей, видно померли,
никаких идей, только формулы...
Однако говорить здесь о каком-либо серьезном взаимовлиянии, тем более - сотрудничестве будет слегка неприлично. Просто - они дышали одним смрадом и равно чувствовали это.
Если честно, то я не очень помню, что имеют в виду под резонансом физики. Но, вот, человек же на этой банальности - и книжку научную написал, и докторскую защитил (Тут меня вразумили: это мы, смертные, считаем резонанс просто отзвуком или созвучием, физики-ядерщики имеют в виду нечто навыкате и называют резонансами короткоживущие полуустойчивые состояния элементарных частиц)
Мне кажется, что, как и всякий ученый, Герцен Копылов в конце концов зажил жизнью объекта своих исследований и полностью попал в резонанс и стал созвучен своей стране и своей эпохе. Во всяком случае, историю, прошедшую, настоящую и предстоящую историю своей страны он воспринимает как историю собственной жизни и живет в этом вполне естественно и убедительно.
у нас такой накал:
о будущем забыв,
мы строим на века!
Перефразируя знаменитое школьное сочинение, можно сказать, что Герцен Копылов одной ногой стоит в прошлом, другой ногой приветствует будущее, а третьим, наиболее существенным органом посылает настоящее:
ничто не ждет, ничто не манит,
ни хоббей нет, ни дел, ни вер...
Двадцатый век! Что делать, сэр!
ХХ век - он, брат, не мед...
Сижу и жду, когда рванет.
Редко, кому удалось выстроить парадигму российской истории столь сжато и емко и к великому "Воруют!" мы можем теперь добавить р-р-еволюционное "Равняют!" (а в скобках - "братают!" и "освобождают!", если, Конечно, дотянул до конца срока):
и с леченьем розгами,
чтоб, начав от Суздаля,
да такое создали, --
чтоб от Кушки до Таймыра
те же люди у кормила,
чтоб в Тифлисе,
в Магадане
те же мысли,
те же зданья,
те же странные квартиры
с той же ванною в сортире,
тот же вкус отбивной,
тот же дух от пивной,
грязь по колени,
связь поколений,
чтоб одна окраска стен,
чтоб одна увязка цен,
и пальто реглан,
и поток реклам,
те ж изделья из резины,
те ж фанерные призывы,
клики да колонны,
втыки за уклоны,
та же чушь контор,
тот же чувств картон
и один язык
для народа: ЗЫК...
куда бы забиться,
и не было дела,
в котором забыться.
Нечеловеческая мораль, сложившаяся в нашей стране задолго до татаро-монгольского ига, породила двойную мораль, двойное зрение, двойное понимание, двойное мышление. Может быть, эта двойственность и есть - подлость? И по причине этой врожденно-вмененной подлости все делать, и думать, и видеть, и понимать наоборот никакие благоразумные идеи и реформы, будь то коммунистическая идея или приватизация, здесь не проходят хотя бы уже потому. что и сами идеологи и реформаторы - носители укоренившейся подлости и двуличия:
что сразу все делал он наоборот.
Приладился он рассуждать от противного:
ругнут кинофильм - поспешит на картину он;
облают роман - значит, можно читать;
похвалят кого - значит, химик и тать;
слова заглушают - знать, мысль хороша...
Не отсюда ли - непрекращающаяся демократия "протестного голосования" на выборах, которую умудряются использовать даже власть предержащие (ведь на протестной ноте выиграл Ельцин у Зюганова в 1996 году)? -- Нет, положительно, умение читать между строк и противоположно написанному далось нам не даром и теперь мы платим за это не только собственной аморальностью, но и обилием кукловодов нами, балаганными Петрушками.
лучше бы не было в мире вожжей!
Интересно, кем бы работал Герцен Копылов, случись перестройка и последующее недоумение на двадцать лет ранее? -- все тем же физиком? депутатом? эмигрантом? -- Но, как всякий настоящий поэт и честный ученый, он очень точно предвидит будущее. Много ли еще таких пророчеств o наших временах было сделано на стыке 60-70-х?:
что налоги не поступают ниоткуда,
что спасти ее может только чудо,
что все запасы скоро она съест -
и решила созвать народный съезд.
Привела в действие аппарат,
провела местные выбора,
потом районные,
потом удельные,
покритиковала себя за отдельные,
и в обстановке всенародного,
в условиях свободного
(и так далее, не стоит тратить времени на цитаты)
выбрала себя в депутаты.
И теперь у нас - демократия, многопартийность: либерально-демократическая КПСС, Наш Дом Россия-КПСС, Выброс-КПСС, даже есть коммунистическая КПСС...
Резонанс личной истории и истории страны переходит в поэме границы жизни и то, что поэт писал когда-то, стало его реальностью, реальностью его смерти как послежития:
наших нравов и традиций -
в том, что, даже мертвым значась,
можно , как живой, трудиться.
Вот, он и трудится, и печатается, и читается.
"Четырехмерная поэма", мир Минковского, где трехмерное пространство несется во времени, скроена Герценом Копыловым, физиком, в геометрическую гримасу. Оси этого пространства невекторальны: время (ось Т) скачет здесь по ухабам прошлого, настоящего и будущего, можно сказать, совсем без дороги, и нас заносит во все времена довольно неожиданно; ось Y (Любовь) - щемящая петля, ось Z - утлый затихающий в многоточии пульс власти, ось X - квадрат тюрьмы закрытого Задвинска-Дубны, совершенно инородного окружающей среде, узилище среды обитания советского "технополиса", затхлое гноилище отечественного интеллекта во имя уничтожения всего человечества.
Ну, а теперь все вместе - любовь, тюрьма, власть, ухабы истории: "Эх, тройка!" - и мы слышим гоголевский изумленный гимн стране, обезумевшей в дикой скачке, полной щемящей любви и духовности, загнанной трудом и по тюрьмам, в жестоких вожжах самовластья и беззакония. Куда несемся?
Алену из "Полета в невесомость или дневника Изи Вайсброта" я даже знаю. Мы мотались с ней по барам и притонам вечно вечернего Сан-Франциско, пешкодралом перли сквозь Манхеттен, пили пиво в подворотнях Маленькой Италии огромного Нью-Йорка, глотали сигаретный дым на парапете станции метро "Академическая" - любимой точке встреч моих с Геннадием Копыловым.
Ее зовут иначе. Ее звали "Восемь с половиной" - те восемь, что были арестованы на Красной площади за протест против вторжения в Чехословакию, выкинули ее из своей среды: девчонка только кончила школу и уже сдала вступительные экзамены на истфак МГУ, те восемь, идя на заклание, выпихнули ее и спасли от тюрьмы.
Кстати, по ней можно реконструировать одну из версий, что стало бы с Герценом в наши дни, но только одну - в отличии от трудяги и профессионала Герцена, "Алена" аскезой трудолюбия никогда не страдала.
Она свободна.
Ее свобода на птичьих правах. Она читает взахлеб, почти все подряд, и вяло борется за существование. Цинична до искренности. Медлительна и привлекательна, как утомительный сон ("и подушка ее горяча"). Ей нравятся стихи, которые ей пишут, но стихов больше никто не пишет - вообще, и для нее в частности.
Геннадий Копылов (вкупе с К. Любарским) дал "Четырехмерной..." блестящие и исчерпывающие комментарии, сделавшие текст прозрачным и понятным самым современным читателям. Многое проясняют и дают также дополнения, вскрывающие историю создания поэмы.
Несколько слов о названии этой статьи для тех, кто еще не въехал. В современном русском языке слово "отечество", "отчизна" намного менее употребительней "родины" по той простой причине, что "родина" ассоциируется с материнской заботой о нас, ее малых и безответственных детях, а "отечество" - с ответственностью взрослого человека за свой дом и свою страну, за порожденное и сотворенное.
Вот я уже давно отец и даже дед и догнал по возрасту своего отца, Геннадий Копылов - отец троих детей и скоро также достигнет возраста своего отца. У всех у нас - одна родина, но очень разные отечества, если вдуматься. И пора нашему поколению говорить свое последнее отеческое слово, как сделало это поколение наших отцов.
Спор отцов и детей, становящихся отцами, продолжается во взаимных несогласиях, недопониманиях и проникновениях. Отцы наши, давно умершие, но так и не ушедшие от нас, небезгласны и честны. Послушайте, что говорит нам Герцен Копылов.
E-mail to elenalev@ix.netcom.com
Сведения об авторе
Доктор физико-математических наук Герцен Исаевич Копылов (1925 - 1976) родился в г.Каменка (ныне - г.Днепроздержинск, Украина), закончил Физический факультет Московского университета в 1949 г. С 1955 г. работал в подмосковной Дубне в Объединенном институте ядерных исследований.
Г.И.Копылов был физиком-теоретиком, специалистом в области кинематики ядерных реакций, он - автор около 150 научных работ и монографии «Основы кинематики резонансов» (1971).
Г.И.Копылов был популяризатором науки: дважды издавалась его книга «Всего лишь кинематика» (в 1967 и 1981 гг.), он - автор нескольких статей в журнале «Квант» и «Химия и жизнь».
Г.И.Копылов был талантливым переводчиком: он перевел несколько томов «Фейнмановских лекций по физике» и книг по ядерной физике.
Г.И.Копылов был публицистом: его статьи в конце 60-х активно ходили в Самиздате (под псевдонимом Семен Телегин).
Г.И.Копылов был поэтом-сатириком: его первым опытом была запретная поэма «Евгений Стромынкин» (1948-1956); она широко расходилась в списках и вошла в студенческий фольклор физфака Московского Университета. В 1964-1972 гг. он написал «Четырехмерную поэму», посвященную судьбе науки и ученых в тоталитарном обществе.
Основные публикации:
Основы кинематики резонансов, Наука, 1971
Всего лишь кинематика, Наука, 1967, 1981, есть переводы на эстонский, английский и испанский языки.
Четырехмерная поэма и другие неодномерные произведения. Страна и мир, Мюнхен, 1990 (под ред. К.Любарского)
Евгений Стромынкин. Поэма и комментарии. Вопросы истории естествознания и техники, 1998, N 2, с. 86-150.
Kнига продается в Москве (магазины «Графоман» и «АдМаргинум») и в Дубне (магазин «Эврика»). Цена - 15-20 руб в зависимости от магазина. Также ее можно приобрести и у Г.Г.Копылова, kopylovs@mtu-net.ru
выходные данные:
Г.И.Копылов. Четырехмерная поэма. С послесловием и комментариями К.Любарского и Г.Г.Копылова. М.: УРСС, 1999 - 120 с. (ISBN 5-88417-174-9)
Сатирическая «Четырехмерная поэма» написана в 1970 г. и в то время распространялась только в Самиздате. Ее тема - положение науки, вообще любого дела, требующего таланта, в агрессивно-тоталитарном обществе. Прототипом для города Задвинска с его Храмом науки за колючей проволокой послужила подмосковная Дубна, где автор, известный физик-теоретик, проработал двадцать лет; впрочем, прототипом служила ему и вся «советская действительность». Имеет ли право советский ученый задуматься над последствиями своих открытий - или он целиком принадлежит системе?
«Четырехмерная поэма» - это гротескный сюжет, заставляющий вспомнить Свифта и Щедрина, блеск остроумия, стихотворное мастерство, богатство рифмы, уникальное сочетание физического и поэтического взглядов на мир. Автор смело и талантливо вовлекает в орбиту поэзии социальные и физико-математические реалии.
Loading...
