Смерть коллекционера

У Боба была странная коллекция. Вообще-то, ничего странного в этой коллекции не было, но только он знал, что это – действительно странная коллекция.

Он собирал оловянных солдатиков и их родословия, восстанавливая генеалогическое древо древней игры.

Все началось с истории одного английского полковника, который, будучи военным советником зулусского вождя во время англо-бурской войны, научил этого вождя стратегическим иммитационным маневрам на оловянных солдатиках. Вождю так понравилась игра и симуляция реальности, что однажды, когда другое зулусское племя напало на их лагерь, он не мог оторваться от игры и был наголову разбит неприятелем. Сам вождь погиб, погиб и тот незадачливый полковник, но чудом уцелели и даже попали в Англию полевые дневники полковника, из которых явствовало, что существует – много веков, а, может, даже тяысячелетий, и по существу во всем цивилизованном мире – глубоко законспирированное тайное братство, цех мастеров и одновременно строжайший орден создателей оловянных и иных солдатиков. Из дневника становилось также очевидным, что погибший полковник был не только осведомлен об этом тайном сообществе, но был вхож в него в качестве важного члена семейства.

Боб был уверен, что этот полковник был его родственником, а именно, братом деда, и происходил из того же шотландского клана, что и он.

В его коллекции были и яркие китайские солдатики, искусно сделанные из папье-маше, бамбука или какого-то необычайного китайского дерева. Здесь были игрушки самых дальних времен, сделанные еще в 4 веке до нашей эры для сына знаменитого полководца Лю-Шаоцзы, непобедимого во всей Поднебесной.

Были здесь и глиняные фигурки из Древнего Египта. Их лепили в восточном секторе дельты Нила те, кто лишь потом совершил исход из страны под водительством двух братьев: Аарона и Моисея. Эти фигурки были найдены в пирамиде одного из фараонов Среднего царства, в отдельной маленькой усыпальнице рядом с мумией престолонаследника.

Неподражаема была готическая часть коллекции, собиравшаяся по крохам в Испании и Южной Франции. В этих фигурках еще жили отголоски крестовых походов: здесь были и рыцари, и сарацины, и морские пираты, и пилигримы и даже римские легионеры времен Цезарей.

Тяжеловесны и неуклюжи были первые оловянные солдатики, отливавшиеся в Мальме и продававшиеся по всей Северной Европе от Лондона до Кенигсберга.

Прекрасна была также арабская конница времен Великого эмирата – ее отливали тончайших кузнечных дел мастера из Дамаска и Алеппо.

И, конечно, современные солдатики – из металла и пластика, штампованные и ручной работы, с полным вооружением и в полевой форме Второй мировой, корейской войны, вьетнамской войны, войны в Персидском Заливе, чеченцы, сербы, кубинская армия Кастро, морские пехотинцы в парадной форме, армии звездных войн – последние достижения современной индустрии. И это означало для Боба – орден мастеров оловянных солдатиков жив и продолжает тонко и незаметно управлять миром.

Раньше эта коллекция умещалась в кабинете, но затем, подобно метастазам, стала разрастаться и распространяться по всему огромному дому Боба, приводя его жену в неописуемое отчаяние.

Все думали, что коллекция ограничивается только этими бесконечными стеллажами и стеклянными полками – никто не знал о титанической работе Боба над генеалогическим древом оловянных солдатиков и их создателей. Это было тайной его жизни и он часто, оставаясь наедине со своей коллекцией, усмехался, как все будут поражены после его смерти этой его необыкновенной и трудоемкой работой.

Боб выглядел престарелым пупсом: как и в детстве, он был приятно розов, в нежной и доброй улыбке, с ясными, чистыми, как из бисера, глазами, его волосы, теперь совсем седые, лежали ровно и гладко, как и семьдесят лет тому назад, когда ему было всего четыре года. Он был не по летам разумен и рассудителен всю свою жизнь, очаровывая родителей и их окружение прилежанием и послушностью.

Унаследованные миллионы он, конечно же, растратил бы на свою коллекцию, кабы не семейный траст над ними. Текущий же бюджет его был таков, что он свободно мог распоряжаться всего лишь одним-полутора миллионами в год. Сильно не размахнешься.

&
nbsp;  Об этом трактате по генеалогии мастеров оловянных солдатиков знали очень немногие: три компьютера, соединенные им в одну систему, сотрудник мормонской библиотеки, которому Боб лично платил около сорока тысяч долларов ежегодно и который добывал основную массу фамильной и родословной информации для Боба, а также психиатр, обходившийся в почти восемьдесят тысяч ежегодно и не только поддерживающий состояние, но и тщательно хранящий тайну больного мозга. Бобу доктор успокоительно назвал в качестве диагноза нечто абсолютно безвредное, необидное и латинское, нечто вроде слабоумия, тщательно скрыв от пациента параноидальную составляющую заболевания.

Жизнь Боба протекала вполне сносно и даже бурно, его ежегодные выставки коллекции оловянных солдатиков имели постоянный и неслабеющий успех в обществе. Его последняя экспозиция, представленная на фестивале деревянных игрушек в Нюрнберге, "Центрально-азиатские оловянные солдатики из сандала и самшита (15-16 вв.)" получила серебряный жетон.

Все шло к неспешной встрече с собственным столетием (отец Боба успешно перешел этот рубеж и протянул еще полтора года в счастливом и безмятежном старческом детстве).

Однажды Боб сидел в своем кабинете, распечатывая на принтере только что полученную из Солт-Лейк-Сити информацию о происхождении огромной композиции, воспроизводившей в дислокационных, геодезических и субординационных подробностях битву при Ватерлоо. Эта композиция была тайно заказана российским императором Александром 1 буквально накануне его мнимой кончины в Таганроге и, невостребована у крупнейшей тогда в Европе мастерской по изготовлению оловянных солдатиков, располагавшийся на Рю де Флорес в Амстердаме.

Какой-то шорох отвлек Боба от выплывающих из принтера листов. В полумраке комнаты что-то ему показалось странным, он глянул в зеркало и похолодел.

В зеркале не отражалось ничего привычного: ни стеллажи противоположной стены комнаты, ни тяжелая люстра, ни заваленные бумагами столы, ни сам Боб. Ничего этого вовсе не было. В матовой мути еле проглядывали печальные низменные холмы с вьющимися песчаными и пыльными дорогами, по которым тянулись шеренги далеких войск. Войска шли к Бобу. И он невнятно различал усталый топот по податливой и мягкой дороге и печально-тяжелую маршевую песню на непонятном языке.

Боб бросился к выключателю, усилил освещение в кабинете – и изображение в зеркале исчезло.

Теперь, когда он уединялся в кабинете для своих занятий, он мучительно, боясь и ожидая, вслушивался в несуществующие звуки и всматривался в пустое зеркало, отражающее лишь то, что оно и должно отражать: стеллажи вдоль противоположной стены, бумажный хлам на столах, Боба.

Но то более не появлялось, и Боб совсем успокоился, уверив себя в переутомлении от занятий. Он даже вознамерился рассказать об этом эпизоде своему врачу – останавливало лишь очевидное увеличение расходов на него и на новые снотворные и расслабляющие лекарства.

И когда Боб окончательно успокоился, войска появились вновь – и вновь страшно и неожиданно, начиная с неприятного шороха.

На сей раз они были чуть ближе к Бобу, и он даже смог определить цвета французской армии начала 19 века. Он также различил печальный свист полковых флейт и неугомонный стрекот тамбуринов. И вновь, как и в первый раз, достаточно было резко увеличить свет, и необычная перспектива в зеркале исчезла.

Но с этих пор, стоило ему только начать работу в своем кабинете над любимой генеалогией, зеркало оживало. Боб боялся и ждал этих встреч. И не мог бросить – его засасывали любопытство и страх. И он не знал, что сильнее – горячее любопытство или холодный страх. Войска приближались.

Теперь это уже были не отдельные ручейки маршевых колонн, войска занимали собой все склоны холмов, дальних и ближних, они двигались полем, а не только дорогами. Теперь Боб видел, что это были не только воины времен Наполеона, но и всех других времен, европейцы, китайцы, монголы, гунны, ацтеки, самураи, египетская гвардия и римские легионы, войска Иисуса Навина и карфагеняне Ганнибала. Каждый отряд, колонна, войско шло в своем ритме и под свою музыку, но вместе это составляло сложный конкорданс, впаявший в себя военные мелодии всех времен и народов в единый, грозный и неумолчный марш. Усталые от безразличия к собственной и
чужой смерти, они шли, ехали, мчались, скакали, двигались – с застывшими лицами, чувствами, мыслями, эти профессиональные убийцы и жертвы всей истории человечества – или их оловянные подобия?

Как зачарованный, смотрел Боб на эту картину, пока не раздался треск зеркального стекла. По изображению побежали трещинки разлома, толстенное стекло стало угрожающе прогибаться. В ужасе Боб схватил длинный, четырехбатареечный электрический фонарь и направил его в эпицентр разлома, включил на полную мощность люстру, направил свет своей настольной лампы, но это уже было излишне: зеркало погасло и смолкло.

Отерев холодный пот и взмокшую шею, Боб сидел в кресле, грузно дыша. Судорога страха порой перекрывала дыхание, и Боб хватался за пуговицы сорочки, за галстук, рвя их на себе от наступающего удушья. "Никогда, никогда больше" – твердил он себе, не очень хорошо соображая, что же такое он никогда больше не будет.

Наутро Боб вызвал мастера, чтобы тот снял со стены кабинета треснувшее зеркало и повесил вместо него что-нибудь не столь массивное и хрупкое, ну, хоть, к примеру, зимний пейзаж или натюрморт со староголландскими рыбами и серебряной посудой. Мастер обещал выполнить заказ на этой же неделе, и Боб окончательно успокоился от наваждения. В кабинет он, правда, в эти дни не заглядывал.

Настала долгожданная пятница. Мастер обещал явиться к обеду и просл Боба освободить перед зеркалом пространство для работы, ну, предположим, шесть квадратных фунтов, если можно, конечно.

Боб вошел в кабинет, робко продвинулся к зеркалу – в ясном и пустом зеркале отражалась комната, вся в лучистых трещинах, ничего более. Когда пятачок перед зеркалом почти освободился от коробок и и кип бумаг, зазвонил телефон. Это был человек из мормонской библиотеки:

- Хелло, Боб! Как дела? Я нашел для вас интересные документы об одном флоринтийском семействе: они – из рода Гвельфов. Когда Гиббелины подожгли и разорили их квартал, в подвале обнаружился большой склад, полностью заполненный деревянными солдатиками

Раздался скрежет ржавого металла по толстому стеклу, зеркало вспучилось и разлетелось из огромного, безобразного пузыря, на мягкий пол заструилась многогранная искрящаяся пыль, Боб схватился за фонарь, но было поздно.

Первые, кто пытался перелезть через раму зеркала, оказались безжалостно раздавленными напиравшими сзади, их оторванные руки попадали на ковер, кисло запахло свежей кровью, из проломленных голов и сплющенных лиц она текла грязным смрадным потоком, почти дымясь. Через искореженные трупы полезли другие, с равнодушным недоумением преодолевая возникшее препятствие, их деревянной неподвижности глаза смотрели прямо перед собой, как только бывает в стремительной атаке или еще более стремительном отступлении.

Они все напирали и напирали, заполняя собой пространство, вот просунулась лошадиная морда с обезумевшим от горячки фиолетовым глазом и с конюшенной вонью, столь неуместной среди компьютеров. Их было так много и они все прибывали и прибывали, все это давно уже вышло за рамки и грани кабинета, дома, квартала, всего доступного ранее. Странно, но все это проходило совсем рядом с Бобом его не касаясь, несмотря на всеобщую давку и кутерьму. Бобу даже стало спасительно казаться, что он лишь присутствует при кошмарной галлюцинации, что ничего этого нет, что это страшно, но безопасно

С дальних холмов покатилась волна рева или стона – понять было трудно. Тысячеголосый раскат покатился вниз по склонам, все ближе и ближе и, наконец, стал различим. "Идет!" – катилось по бесконечному воинскому морю и круто приближалось, приблизилось, загремело и засвистало вокруг и рядом, дальний горизонт озарился и в этой вспышке возникла огромная фигура всадника.

Белый конь медленно, как в замедленном полете, непомерным галопом стал приближаться, все разрастаясь и разрастаясь в размерах. Всадник также был во всем белом, с отлетающим и вихрящимся клубами шлейфом полупрозрачной ткани. Конь легко преодолел последний барьер и встал, прямо перед Бобом. И человеческий ор сразу стих и все лица медленно стали оборачиваться к Бобу, все также пытливо, отчужденно, равнодушно глядя прямо перед собой, как смотрит биолог или лаборант в микроскоп на бактериальную возню. И каждый новый взгляд обдавал коллекционера колящей волной страха и недоумения. Ему стало казаться
, что все они распознают в нем нечто неведомое ему самому, какую-то тайну, от которой теперь зависит все и прежде всего его жизнь.

Лицо огромного всадника на белом коне было закрыто серебряным забралом рыцарских времен. Рука, одетая серебряной же перчаткой, медленно поднялась, лицо всадника открылось – и Боб в изумлении узнал в нем себя, но не сегодняшнего, а совсем еще юношу, в том, таком далеком отсюда возрасте, когда он скрывался на родительской ферме в Вермонте, не желая попадать ни в окровавленную Европу, ни в кошмары тихоокеанских стран и островов.

Копье, массивное и несуразное, шевельнулось в руке всадника и медленно поплыло в воздухе по тяжелой дуге и, когда оно коснулось груди Боба, всадник произнес короткое "этот". И тотчас на Боба посыпались режущие и колющие удары, обрушился рой визжащих стрел и пуль. Боб пал, растерзанный, под копыта, и тяжелая гигантская подкова размозжила его несчастную голову. Умерев, Боб уже не чувствовал, как затаптывают в пыль его последние и жалкие останки, отребья и обтрепья.

Жена проводила мастера к кабинету Боба. На стук никто не отзывался, они осторожно открыли дверь. В чистом и цельном зеркале отражался Боб, сидящий в кресле, в безмятежной и даже величественной позе, не то спящий, не то глубоко задумавшийся.

На похоронах только и разговоров было, что, вот, мол, послал же Господь такую спокойную и тихую смерть. Компьютеры вдова раздарила церковным общинам и Армии Спасения, предварительно очистив их от всякого информационного хлама.

Монтерей, 16 декабря 1999 года