Письма о русской эмиграции

02-07-2000

Victor Kagan

Но что это такое - русская эмиграция? У слова русский столько смыслов, значений и оттенков, зачастую не просто различающихся, но и конфликтно-противоположных, что понятие русской эмиграции, кажется, не умещается даже в класс размытых (fuzzy) понятий, содержание которых ясно, но не поддается формальному определению. Политическая география и нормы цивилизованного мира мало что объясняют. Менее десятка лет назад для Запада все жители СССР были русскими, но, например, эмигрировавшие из СССР армяне оказывались в армянской диаспоре, а эстонцы - в эстонской. Тем более сегодня нет никаких оснований считать всех эмигрантов из уже бывшего СССР русскими. Чтобы не вдаваться в дебри философии, где, философом не будучи, я рискую заблудиться, ограничусь одним воспоминанием. Где-то в 70-х в тогда еще Ленинграде выступал Андрей Тарковский - это была встреча в Доме Актера. Он был погружен в себя и, как мне показалось, чем-то подавлен, так что в реальности происходящего было нечто сюрреалистическое. Но в какой-то момент реальность стала бесспорной и напряженной. Он говорил о русской поэзии, в частности, о Мандельштаме и Пастернаке, когда из зала вдруг раздалось что-то вроде: "Кого вы называете русскими поэтами?" - с этаким нажимом на русские. Говоривший до этого как бы с самим собой и почти не глядя в аудиторию, тут он устремил взгляд в сторону, откуда раздался голос, и с брезгливой яростью, которая только подчеркивалась почти не изменившимся тоном, сказал: "Русский поэт - это русскоязычный поэт. Другое понимание - подлость".

Русская эмиграция - это русскоязычная эмиграция. Это люди, думающие и говорящие на русском языке, вне зависимости от проставленного в "пятой графе" слова, национальной расцветки генеалогического древа, религиозных убеждений и т.д. У людей с идиосинкразией на слово русский такое понимание может вызвать аллергические реакции вплоть до тяжелого отека мысли или неукротимого словесного поноса. Но что есть, то есть, а есть язык, речь, слово: "Ничто для нас столь обыкновенно, столь просто кажется, как речь наша- но в самом существе ничто столь удивительно есть, сколь чудесно, как наша речь - О. Вы, любители чудес, внемлите произнесенному вами слову, и удивление ваше будет нечрезмерно: ибо чудесно есть, кто воззвал род человеческий к общежитию из лесов и дебрей, в коих бы скиталися, - аки звери дубровни и не были бы человеки?

Кто устроил их союз? Кто дал им правление, законы? Кто научил гнушаться пророка и добродетель сотворил любезную? Речь, слово" - (А. Радищев).

Слово, которое, как заметил Виктор Шкловский, "не только формулирует, но и формирует мысль", и это деяние формулировки и формирования теснейшим образом спаяно с языком: люди не только говорят на разных языках, но и думают по-разному в зависимости от языка.

Тут я позволю себе несколько отвлечься от темы, но лишь затем, чтобы подтердить значение сказанного. Лингвисты высказывают весьма серьезную озабоченность в связи с сокращением количества языков на Земле и сравнивают потери лингвистического разнообразия с потерями экологическими. Вместо когда-то существовавших 10-15 тысяч языков осталось около 6-ти тысяч, половина из которых уже умирает. Причины этого связывают с техническим прогрессом, требующим выработки некоего общего языка, каковым становится английский, на котором - хуже или лучше - говорит примерно каждый пятый житель земли, а для 80% землян он не родной. Но в каждом языке - свое видение мира и своя культура, взаимодействие которых составляет огромный потенциал развития.

Унификация языка блокирует реализацию накопленного многими культурами опыта. Утрачивая языки, полагают лингвисты, человечество становится интеллектуально беднее.

Вернемся, однако, к русской эмиграции. Эмигрировать - оставить родину, то есть выйти из этимологически-ассоциативного поля, в котором - род, роды, родиться, родители, родня, родное, родственное, порода, природа.

Когда в опасности Отечество, на его защиту зовет Родина-мать. Даже в близком украинском родина - батькiвищина (отечество), этимологически разлученное с мати (мать), родичи, рiдна. Скажем иначе: эмигрировать - оставить страну, свою сторону, перейти на другую сторону. В том же украинском страна - краiна, перекликающееся с русским "край" (его манили дальние неизведанные края). Это не значит, разумеется, что одна эмиграция легче другой. Это лишь означает, что язык

образует мощные психосемантические поля, не зависящие от факта этнического или национального (по крови) происхождения, - поля, в которых формируются представления о жизни, событиях, поступках и их переживания. И русский язык задает свои, особые пространства координат бытия и переживания эмиграции. В этом смысле показательны эмиграция "русских немцев" в Германию и "русских евреев" - на историческую родину.

Пока я только о языке говорил. Но продолжая, надо признать, что речь идет о формулируемых и формируемых языком культуре и философии (философии культуры и культуры философии), которые эмигрирующий вне зависимости от своих желаний и намерений перевозит вместе с языком как часть себя самого. Матрешка, сервиз из Гжеля, шкатулка из Палеха, кубачинское серебро, уральские самоцветы и т.д. и т.п. - знаки, метки культуры и ее философии, языки, на которых она изъясняется. Они могут поражать иностранца своей красотой, а иностранец просвещенный и начитанный о русской культуре, может и многим из нас рассказать то, чего мы не знали. Однако, пусть и не осознанно, считываемая нами информация всегда не только шире и глубже, она еще и иная. Расшитые в Архангельском крае и на Вологодчине рубахи одинаково красивы для москвича, который их не различит, а то и от белорусской или украинской не отличит, но архангельский или вологодский мужик не станут звать искусствоведа, чтобы определить - какая откуда. Что же тогда говорить о более резких культурных и философских переходах, с которыми неизбежно связана эмиграция?

Говоря о философии, я имею в виду не то, что "проходили" или "проходят" в институтах. Вчерашние убежденные марксисты-ленинцы, зарабатывавшие на хлеб тем, что морочили голову всем подряд - от будущих философов до музыкантов и танцоров, сегодня так же безапеляционно цитируют непрочитанную ими Библию, договариваясь до потрясающих вещей. Мне пришлось слышать на конференциях последних лет в России, что русская нравственность требует изгнания из школ столь присущего Западу понятия "человечность". С одной стороны, чего ждать от философского проституирования и профанации философии? Но с другой, в них, как в кривом зеркале, отражаются черты, присущие настоящей русской философии, которые описал А.Ф. Лосев в статье "Русская философия" (1919). Обращаясь к ним, хочу подчеркнуть, что в отличие от В. Сердюченко, полагающего, что 99% населения вообще "ничего не считает и не умствует", а живет инстинктами, я понимаю и воспринимаю философию как концентрированное выражение мировосприятия и мировоззрения народа в целом, а не 1% "интеллектуалов и логиков". Итак, А. Ф. Лосев приводит следующие черты русской философии:

1.Она предпочитает пользоваться образами и символами вместо логических определений и понятий, избегая систематизированного и абстрактного мышления;

2. Она "берет" действительную жизнь в целом со всеми ее светлыми и темными сторонами, часто поэтому оказываясь не столько в поле академической жизни, сколько в поле публицистики, литературной критики и т.д.;

3. Она включает в себя литературу. Гоголь, Достоевский, Лев Толстой определяли развитие философии никак не меньше профессиональных философов;

4. Она находится в оппозиции к рационализму (Лосев писал о картезианском рационализме, но работы Мераба Мамардашвили представляют Декарта и его творчество в ином свете) как к чему-то бездушному и механическому;

5. В центре внимания русской философии - вопросы отношения человека к Богу, проблемы духа и человеческой судьбы;

6. Русская философия основывается на Логосе (Слове), а не на Разуме, как западная. Именно в этом видит А. Лосев "внутреннюю и внешнюю сущность русской философии". Ни в коей мере не пытаясь поправлять классиков, я все же замечу, что греческое Логос переводится и как слово, и как смысл, а работы самого Лосева обращены как раз к этой слиянности слова и смысла.

Что, казалось бы, общего между собственно философией и обыденным философствованием, о котором в быту чаще говорят полунасмешливо? Вспомним, однако, так наз. кухонные разговоры - заполночные и очень личные философствования, отмеченные всем тем, о чем пишет А. Лосев и так отличающиеся от западной беседы о событиях, но не о личностных смыслах.. Мне вспоминается эпизод, иллюстрирующий эти различия и их восприятие несколько неожиданным образом. В середине 90-х мне пришлось быть участником миротворческой конференции на Кавказе, организованной моим американским другом. В группе была милая американская пара лет 40-45-ти, захотевшая посмотреть и Петербург тоже. После конференции они приехали ко мне в Питер, и мы провели трое суток вчетвером - они, мой друг с машиной и я. Мы много смотрели и много говорили, и я невольно втягивал их в наш стиль жизни. На третий день мы отправились в Новгород. И вдруг после нескольких часов в Кремле и других типично новгородских уголках Она заявила, что устала и хочет домой. В ответ на мои уговоры, мол, столько еще интересного, Она сказала: "Ладно, рюмку водки с лимоном - и я готова". Меня это удивило, так как все 10 дней конференции, где алкоголя было пей - не хочу, она лишь макала из вежливости язык в вино, но "Чего хочет женщина (гостья - тем более), того хочет Бог". Было уже около трех часов, рюмка водки в новгородском ресторане заняла бы часа три, и мы бы уже не попали ни в прекрасный музей деревянного зодчества, ни в женский монастырь. После коротких препирательств "утром деньги - вечером диван" или наоборот, договорились, что будет ей рюмка с лимоном, но после поездки в эти два места. Бутылка водки, на всякий случай - две, несколько огурцов, колбаса, хлеб, кильки в томате были закуплены быстро, паршивый же, тощенький, но - лимон! - нашелся лишь в пятнадцатом киоске. И вот, наконец, после монастыря и музея мы отъехали в лесок, замызганный до того, что присесть в нем было невозможно, и накрыли стол на багажнике "Жигулей" - на газетке, как водится. Друг мой только ел (за рулем!), Ее муж вообще не пил и здесь не стал, так что "на грудь" принимали только мы с Ней, причем - вровень. И говорили, говорили - настолько в русском стиле, что даже мой английский не был помехой. Когда пришла пора двигаться дальше, обе бутылки оказались пусты, а разговор еще не был закончен. Я спросил Ее, слушай, ты же не пьешь, как же это мы с тобой две бутылки опустошили? А Она ответила: "Теперь я понимаю, почему в России пьют. У вас ХОЧЕТСЯ пить".

"Русская философия, - пишет Клинтон Гарднер в книге "Между Востоком и Западом"(1991), - всегда понимала себя одинаково: она знает то, что Западу неведомо, но что нужно ему и всему роду человеческому. Русская философия знала в глубине сердца, что Восток сумел сохранить такое понимание христианства, истины и действительности, которое либо вообще не известны, либо игнорируется на Западе - Одним из основных принципов русской философии является бунт против западного эгоцентристского мышления. В противоположность западному упору на Я "восточное мышление досхоластично и посему целиком укоренено в Мы" (Гарднер цитирует сборник "Oest"iches Christentum", Munich, 1925). И в качестве примера приводит Достоевского, который сравнил "западное абстрактное рационалистически-эгоцентристское мышление Ивана с восточно-православным целостным (холистическим) мышлением Алеши". То, что мы имеем дело с действительно разными философиями, разными стилями мышления, лучше всего, может быть, иллюстрируется тем, что, безусловно, находящийся под обаянием русской религиозной философии К. Гарднер анализирует ее в типично западном аналитическом ключе, следуя своему же тезису: " - полезно видеть в восточном и западном христианском наследии как бы две части одной загадки, которые скрепляются воедино, как защелкивается замок. Когда эти части разделены, практически невозможно уяснить, в какой мере нас объединяет нашее общее культурное прошлое. Если же мы правильно сведем их вместе, то неожиданно увидим себя и свою историю в новом свете". Только вот как правильно свести, и как вообще свести их вместе, если принципом одной из них является бунт против другой?

Я прошу не искать никаких скрытых и, тем более, обидных смыслов в отсутствии упоминаний иудаизма, ислама, буддизма, множества национальных культур. Просто я говорю о русскоязычной - православной - культуре. Она пропитывала сказки, фильмы, школьное образование, сходила с газетных полос и журнальных страниц, звучала в словах и стилях жизни наших сверстников, с детского сада начиная, она создавала питающую нас среду и пропитывала своими мифами. Пытаться "отжать" это из себя - все равно, отжимать ром из ромовой бабы: ни рома, ни "бабы". Это было так, даже если в доме звучала родная речь, молились по-своему и т.д. Я уж не вспоминаю о времени, когда национальные школы стали сначала редеть, а потом и вовсе исчезать. Это так и сегодня, когда православная церковь претендует на роль государственной религии. Не влиять на формирование практической философии жизни это, по определению, не может. По отношению к культурному многообразию такой национально-пестрой страны как бывший СССР или сегодняшняя Россия это не более и не менее несправедливо, чем утверждение о вступлении мира в третье тысячелетие, что, безусловно, так для мира христианского, но отодвигает в сторону то, что для китайцев 2000-ый год - 4697-ой, для иудеев - 5760-ый, для мусульман - 1378-ой, для индейцев Майя - 5014-ый.

В принципе я согласен с К. Гарднером (и далеко не только с ним одним) - мир движется к объединению, и развитие средств массовой коммуникации, миграция вообще и эмиграция в частности - составляющие этого процесса. Однако, идея объединения подобна горизонту --она приносит свои плоды, но должна знать свои границы, чтобы не покушаться на уже обсуждавшееся мной в ЇHomo Xenophobicus" деление на "свое и чужое" как необходимое условие развития. Соблазнительно, конечно, посидеть на линии горизонта или подергать Бога за бороду, но ничем хорошим такие попытки никогда еще не кончались. И русская эмиграция несет в себе русскую философию с отмеченными выше ее признаками.

Она ни хороша, ни плоха - она такова, какова есть, у нее своя история, свои корни, своя правда. И попадая в иное философское поле она вынуждена, обречена, приговорена вступить с ним в диалог. Другими словами, эмигрант в пределах своей биографии должен каким-то образом совершить то, что пока не удалось истории. Задача не из легких, мягко говоря. Труднее всего приходится тем, кто принимает на себя в новой среде с ее философией и культурой роль "бунтовщика", не принимающего самой идеи диалога, но вынужденного постоянно вступать в него - в чужой монастырь со своим уставом.

Однако, почему эта задача так трудна? Позволю себе пространную цитату из книги С. С. Хоружего "После перерыва. Пути русской философии" (1994):

"В древности Западное и Восточное христианство были не только равновеликими духовными и культурными феноменами, но за Востоком признавалась большая духовная изощренность и глубина. Именно здесь по преимуществу творился труд постижения непостижимого откровенья, данного ученикам Христа, и в этом труде созидался христианский разум. В дальнейшем, однако, все изменилось радикально. Христианский разум оказался почти исключительно в ведении Запада. Он пережил огромное развитие - дробился и ветвился во всех мыслимых направлениях. Но более всего он тяготел к автономизации, к обособлению активности разума из цельного знания - На этом пути обособления и самоутверждения от христианского разума рано отпочковалась секуляризованная философия, сама из себя мастерящая различные суррогаты глобальной ориентации, и постепенно заняла собой всю интеллектуальную сцену, оставив мысли, помнящей о Боге, сомнительный уголок. Восток же между тем сберегал, выдерживал точно и скрупулезно тождественность глобальной ориентации, тождественность отношения человека к Богу - что именно и есть Православие <-> Здесь обостренно чувствовали -, что словесное выражение нового духовного опыта, его облечение в готовые категории рассудка с великой легкостью может оказаться неадекватным, способным увести в сторону, к искажению и подмене этого опыта. Итогом же было - воздержание от выговаривания. Обобщая и огрубляя, можно все же сказать: если на Западе христианское видение было интеллектуально - проработано, но при этом приняло в себя долю человеческого произвола, примеси временного и относительного, частного и спорного, порой восходящего к иным традициям, - то на Востоке оно в себя не допустило подобного, однако и не было эксплицировано интеллектуально <-> Воздержание не исключает вообще речи, но обусловливает речевой акт, ставит его в зависимость от неких условий и предпосылок, не только внешних, но и, в первую очередь, внутренних".

Приведенная цитата возвращает нас к описанным А. Ф. Лосевым признакам русской философии и существенно дополняет их, помогая понять трудности и особенности русской эмиграции, вынужденной вести диалог с новой для нее западной культурой, но и, одновременно, неся в себе традицию воздержания от выговаривания, опоры в первую очередь на внутреннее, которое - по определению - индивидуально и уникально, при недоверии к теоретизированию и интеллектуализации, помогающим выстроить некие общие основы понимания и взаимопонимания. Диалог духа и разума (чувств и рассудка) в русской философии труден и внутренне конфликтен. Дух не в ладу с рассудком: "Люблю Россию, но странною любовью. Не победит ее рассудок мой -" и "Умом Россию не понять" - классические иллюстрации тому. Этот конфликт время от времени создает чрезвычайной силы и напряженности творческое поле, в котором рождаются покоряющие мир - и Восток, и Запад - попытки постижения непостижимого (те же Ф. Достоевский и Л. Толстой). Но для одних и в одних случаях оно творческое, а для других и в других случаях - разрушительное (как, например, слоган "Голосуй сердцем" на выборах президента или парламента). В жизни же практической, повседневной разлад духа и рассудка порождает лишь проблемы и конфликты, требующие выговаривания, но невыговариваемые, несказуемые (у Е. Евтушенко: "- мучительное, с болью: "Граждане, послушайте меня!"). Идеальный баланс - в прочувствованных мыслях и осмысленных чувствах, но на то он и идеален, чтобы стремиться к нему, но не достигать, чтобы искать не золотую середину, а золотое - асимметричное - сечение.

Как раз это и составляет самую трудную задачу русской эмиграции, которую на каждом шагу подстерегают ловушки крайностей - подслеповатой апологетики Запада, нередко с попытками ампутации русской философии в себе, и столь же подслеповатого его непринятия с безудержной идеализацией "своего", восходящие к одному и тому же - разнице философий. Избежать этих ловушек удается тем и тогда, кто и когда, сохраняя свою философию, принимает иную такой, какая она есть, вслушивается в нее и пытается ее понять, кто в интересе к "чужому" не находит ущемления "своего". Я, оторвавшееся от своего Мы, несет это Мы в себе и, вместе с тем, страдает, мечется и мучается от отсутствия этого Мы в новой среде и испытывая дискомфорт от пребывания Я лишь среди многих других Я. Русская эмиграции, по крайней мере - первое ее поколение, не может не проделывать эту философскую и культурную работу в себе. Без и вне этой работы акцент русской философии на духовности вместе с отмеченным К. Гарднером ее антизападничеством и С. Хоружим - воздержанием от выговаривания создают гремучую смесь отвергания, взрывающуюся внутри самой эмиграции, или, в более мягком варианте, разъедающую ее ржавчиной агрессивно-ущемленного отчуждения. Общее выявляется и проявляется лишь в различиях, чем они, собственно, и интересны. Как сказал Баал Шем: "Что означают слова людей, что Истина шествует по всему миру? Они означают, что она не стоит на месте, что она - вечный странник". Как и мы -И еще он сказал: "Увы! Мир полон великих светочей и таинств, но человек закрывает их от себя одной маленькой рукой". Впрочем, это уже из другой философии.

Комментарии

Добавить изображение