Брайтон-Бичевские зарисовки

05-11-2000
Корабли

Если вы на брайтонском бордвоке (boardwalk), то здесь можно встретить кого угодно.

Брайтонец, по определению, есть пожилой человек, которого вы смутно помните завучем средней школы у железнодорожного вокзала, но мы здесь не углубляемся в существо вопроса.

Глазами бытописателя мы находим дядю Иосифа, ибо он сидит на свежевыкрашенной скамейке лицом к океану.

Дядя Иосиф беседует с соседом, дядей Борей из города Бельцы. Оба они смотрят туда, где, глубоко оседая, проплывают белесые океанские суда. Суда – далеко, многие за тысячи миль от бордвока (boardwalk), и их почти никому отсюда не видно.

- Борис, - говорит дядя Иосиф, - скажите, для чего вы сменили фамилию. Вы не обижайтесь, Борис, но ваши предки носили же ее, не сменяя, по многу лет.

- Какие предки, - отвечает дядя Боря, закашлявшись.

- Ну ваша бабушка. Дедушка, наконец.

- Эх Иося, Иося, - говорит дядя Боря, кашляя и смеясь – я вырос на маленькой улице, это было так давно, что никто ещё не имел предков. Во всяком случае, такие вещи у порядочных людей считались непростительным легкомыслием. Не знаю, что бы они мне даже и сказали на это. Наверное, они бы меня не поняли.

- Что вы хотите этим сказать, - заводится, улыбаясь, дядя Иосиф, - что ваш дедушка... он ведь наверняка или воевал, или был ранен... Что вы хотите сказать, что у вас не было дедушки?

- Не было, - отрубает дядя Боря, - никто никогда не рассказывал мне про дедушку. Единственный, кого я могу сейчас назвать моим дедушкой, это моя тётя, которая проживает в Бельцах. Насколько мне известно, она тоже не в курсе. Она всегда носила фамилию своего первого мужа, пока тот, слава богу, не умер от цирроза. Теперь она носит другую.

- Скажите пожалуйста. – Вежливо удивляется дядя Иосиф, отводя душу.

Они сидят некоторое время молча и смотрят на океанские лайнеры. Вокруг скамейки бесшумно марширует большая уродливая чайка, но они ее не замечают.

- Вы знаете, Йося, - с трудом произносит, кашляя, дядя Боря, - вы знаете, честно говоря, мне всегда казалось, что эта фамилия принадлежит кому-то другому. Она мне всегда давалась с трудом.

- Да? – Говорит дядя Иосиф.

- Ну да, так мне казалось: надо бы, знаете ли, сменить фамилию. Взять что-нибудь другое.

- Ага. – Говорит дядя Иосиф.

- И вот я ее и сменил.

- И что, стало лучше?

- Не то чтобы лучше.

- А что? – Не унимается дядя Иосиф.

Дядя Боря молчит. Он внимательно смотрит на рябую грязную чайку необычайных размеров.

- Вот у меня, кстати, тоже тётя. – Говорит дядя Иосиф, для пробы кашлянув в кулак. – В Тирасполе. Вернее, дядя двоюродный. Но какая разница.

- Никакой. Никакой теперь разницы. – быстро соглашается его собеседник.

Он решительно раскидывает руки, запрокидывает лысую голову, закидывает их за спинку скамейки, и чайка срывается, загребая по песку.

- Мы у него там гостили с мамой, в пятидесятых. Утром мать давала мне большое яблоко, я его быстро съедал во дворе, чтобы соседи не говорили, что меня в семье не кормят, а потом бежал на улицу. Мне очень не хотелось потом возвращаться, я обрывал шиповник и шелушил, в детстве все на здоровье. Мы ещё ковыряли вишневую кору и ели смолу. Вы знаете, Борис, я помню ее вкус. Как-то я тихо вошел в коридор и услышал, как дядя говорит маме: кажется, Мара, жизнь удалась, хотя и была интересной.

- Да? – Холодно произносит дядя Боря.

- Угу. Вы не знаете, что он имел в виду?

- А вам, Иося, - говорит дядя Боря, - никогда не хотелось сменить фамилию?

- Сложный вопрос, - помолчав, серьезно отвечает дядя Иосиф.

- Всю жизнь я прожил в плацкарте. – Говорит дядя Боря. – Всю свою жизнь. Были разные люди, мы что-то вместе ели, пили, пели заодно, спали рядом, менялись адресами. Вот это и есть конечная станция. Уже на подходе. Скажите, это последняя станция? Да, это последняя станция. Нет, дальше пути нет. Нет, но я же вижу, есть или нет, что вы мне говорите. Да освободите вагон! Это не ваше расписание. А чьё это расписание! Чьё расписание, ирод, олух царя небесного! Его и расписание. Доктор сказал в морг, значит в морг. Какой доктор! ты, блядь! Мне было три года, у меня отец пропал без вести в лагере, а мать называла его шкурой и врагом народа, потому что оставил одну. Ты мне будешь рассказывать про станции, придурок собачий! Он замолкает и сидит некоторое время неподвижно, будто собираясь с духом. Дядя Иосиф тоже молчит, упершись локтями в колени, внимательно наблюдая за океанскими лайнерами.

Перед ними лежит небольшой пролив между двумя обжитыми островами, куда, кажется, есть ещё смысл глядеть вот так, сидя на брайтонском бордвоке (boardwalk) – спокойно, без гнева и сожаления.

Семь сорок

Это здорово звучит: политик говорит с массой. Мне всегда нравилось как это звучит. Я всегда думал, что же это за масса, на которую он замыкается. Во всяком случае, с падением ниже критического уровня она уже не то, с чем есть смысл иметь дело. Бывать своим в доску каждому парню, который тяжело зарабатывает копейку.

Во всяком роде, не с массой говорят перед одним благодарным слушателем, жгут ему, так сказать, сердца. Старое доброе правило: больше трех не собираться, губит ревнивую власть, оставляя без массы.

Тогда политик худеет и вымирает. И более не говорит уже правду, которая ведёт и которая есть всякий раз то хорошее, во что верится и не верится. Покинутая и брошенная, истинная правда острывает лицо, пребывая с людьми, которых ты презираешь за осторожную глупость, и растлевает их души настолько, что даже упоминание о том становится расхожим местом. Ибо кто не любил, кто не надеялся и не верил в ложь, которая была правдой.!

Что-то вроде этого говорил я дяде Иосифу и тете Риве на кухне, которая слыхивала и не такое.

Была поздняя осень с мельчайшим снегом, и канадские гуси стригли купоны пустых небес. И все мы пили сладкий чай с селедкой. И тут дядя Иосиф сказал: - Никогда бы не поверил, - сказал он, - никогда бы не подумал, что это и вправду каспийская селедочка!

- Каспийская. - Сказала тётя Рива. Дядя Иосиф вздохнул и посмотрел на меня веснусчатыми глазами. Он посмотрел на меня так , что пожевав, ещё и руку свою с зажатой в ней зубочисткой положил сверху на мои пальцы.

- Знаешь, - сказал он тихо и внятно, - если бы нам с Ривой пришло в голову принимать всё это всерьез, так мы бы не сидели бы здесь и не кушали бы каспийскую селедочку, которую Риве вчера завернули на Брайтоне на четыре пятьдесят. Правда, истина, ложь, - перечислил он, - женщины для других, а мы простые люди.

Он печально и укоризненно помолчал, как-бы с чем-то во мне и себе тяжело свыкаясь. И мы тоже помолчали с тетей Ривой.

- Я правильно говорю, Рива? – спросил, наконец, дядя Иосиф.

- Не четыре пятьдесят, - ответила тетя Рива, - а семь сорок.

 

Комментарии

Добавить изображение