Русский Север (продолжение) Начало

31-12-2000

 

Все поражает человека,
впервые попавшего на русский Север,
но более всего то, как он туда попал?!

Валерий Лебедев

Щели на замке ("заполярная социалка")
"В Нижне-Пешенской школе учился Алексей Калинин,
стрелок-радист геройски погибшего экипажа
Героя Советского Союза Николая Гастелло"
Мемориальная доска на фасаде Нижне-Пешской средней школы МО РФ

A.Levintov

По случаю выходного в школе тихо и пусто, идет уборка и мытье полов. Во дворе – ни деревца, ни былиночки. Классы маленькие – не более 12 парт в каждом. Учеников всего – 170. Между интернатскими и местными конфликтов нет. Нет и проблем – пьянства, наркотиков, ранних абортов – новая "культура" сюда еще не дошла. В 7-х классах 28 детей, в 9-х – 33, в единственном первом – 5. Демография тяжелая, и безо всякого всемирно-исторического сионистского заговора, и без всяких олигархов. Половина классов открыта (где взять нечего, кроме производной в кабинете математики), половина – на замке. В "Географии" нашелся текст по истории села:

Екатерина П, захватив власть и казнив своего мужа Петра Ш, отправила в ссылку его любовницу Фомичну Вадиту в 1780-1790 годах (думаю, это произошло значительно раньше) вместе с челядью.

Крепостные шли пешком в Пустозерский край (отсюда – Пеша) и остановились на местных богатых сенокосах. Здесь и осели. Сначала в Верхней Пеше, а затем создалась Нижняя. Церковь была только в Верхней (странно, что Верхняя – деревня, а Нижняя – село). В 40-е годы нашего века сюда сильно добавилось народа из Удмуртии, Татарии, Мордовии – шла "малая" эвакуация из Поволжья, охваченного голодом. Эвакуировались по оргнабору на рыбные промыслы – здесь считалась жизнь более хлебной и сытой. Эта этническая смесь с подмесом молодых специалистов отовсюду – вот и вся легенда о поморах. Как геройски погибший негерой Советского Союза Алеша Калинин. Как щель на замке.

Интернат в стиле баракка принимает в себя 36 детей от шестого до одиннадцатого класса.

Двухэтажный дом рассыпается. Сейчас полупусто: выходной. Верхнепешенские домой ушли пешкодралом (23 км), дальних развезли по реке, вроде бы. В туалетах и на кухне более или менее чисто, в спальнях – по 6-8 коек, на двоих по книжной полке, на четверых – письменный стол, на каждого по тумбочке, крюки и полочки для личных вещей. Самая броская деталь интерьера огромные висячие замки, топорщащиеся на щелястых до полупрозрачности дверях. Дети видят этот свой внутренний внешний мир в щелях представлений о мире и на замках запретов. И потом, когда они вырастают, у них остается это щелястое, ущербное мировоззрение и понимание того, что за стенами незнания, запертыми огромными замками запретов, сквозит и мерещится нечто истинное или хотя бы интересное.

В больнице -- четверо скучающих, тепло, тихо, скучно. В мужской палате на 12 душ – трое.

Родильное отделение и операционная – в щелях. Аптечный фонд в процедурной тощ и прост.

Кладбище расположилось на Белой Горке вокруг песчаного аэропорта с одиноким самолетом "АН-2". Среди покойников 17% лежат под звездами ("коммунисты"), 31% -- под крестами ("христиане") и 52% -- без символики ("беспартийные"). Средний возраст покойников (захоронения на "новом кладбище" начались в середине 50-х годов) – 46.6 лет. Умерших до 10 лет 3%, до 20 – 4%, до 30 – 10%, до 40 – 15%, до 50 – 10% ("вырубленное поколение"), до 60 – 16% ("дети войны"), до 70 – 25%, свыше 70 – 17%.

В понедельник с утра пришла информация: заказанного и оплаченного администрацией вертолета не будет: "нет бортов". Ждем вертолет из Мезени. Вертолет прибывает только в 4 дня.

Вертолетчики отказываются везти нас ("нет никаких оснований"), потом возникает дикая причина: "добро было, но оно непрямое". Мы все-таки летим и к 7-ми вечера достигаем огней большого города.

Вторник прошел в запустении, проводах и прощаниях. Завтра улетаю и я, в Котлас через Архангельск и далее в Сыктывкар, уже по железке. Впереди – Коми. А что дальше – посмотрим.

Сейчас вечер. Сижу один в перенатопленной комнате нашей общаги. Мирно пасутся тараканы, пощипывая свои невидимые миру корма: чем они не кони? И чем НАО – не регион? И чем Россия не страна? И чем я в ней не россиянин?

На северах всегда и особенно теперь есть перевозки теневые и секретные. Их не так мало, их даже больше. чем п

еревозок регулярного расписания. Речь идет и о людях и о грузах. Четкие, жесткие, не в пример расписанию, они похожи на тайный заговор, со своей, тайной топографией: Арктический – это Колгуев, Амдерма-2 – это Новая Земля, и т.п. Они просачиваются сквозь и помимо регулярных процедур, расписываются в списках по технике безопасности и платежных ведомостях, мы для них – тени небытия, ненужные условности их восхождения на небо или спуска в ад. И это – позиция, поведение. Сейчас они едут за большими деньгами, которых, очевидно, не будет, но всю жизнь они будут ощущать себя и понимать себя в гордыне тайных оккупантов и конквистадоров, которым позволено и разрешено на тайных буровых и островах все.

А это уже среда – и вновь вечер. Я – в Котласе. Первое и пока единственное впечатление: сплошная, густейшая темень, что в аэропорту, что в городе. что в его центре, что в моем окне. На улицах малолюдно, только женщины пошатываются в своих коробообразных кожанах из Стамбула. И без того не субтильные, они смотрятся тумбами во время качки. Если верить местной газете "Юг Севера", я попал в какую-то промежность: пиво здесь не пиво, хотя и имеет этикетку "Бочкарев" – оно розлито в химтару и является раствором спирта в чем-то малоизученном, и скумбрия здесь не скумбрия и даже не макрель, хотя очень похожа, и даже треска не треска, а что-то… Сменилась и туалетная технология. В Нарьян-Маре я страдал от восхождений на возвышающийся на метр от пола и вынужден был пускать воду простым поворотом крана где-то далеко и в стороне от унитаза, а потом тем же движением прекращать поток, в Котласе – нормальная ситуация послевоенного стояка, но, раз пустив воду, я теперь вынужден слушать ее журчание до утра, потому что эту песню, как советскую молодежь, не задушишь, не убьешь. И при этом выясняется, что глубоко уважаемый мною Великий Устюг -- родина русского Деда Мороза (наверно, китайский Дед Мороз живет на границе с Россией, а египетский – в Александрии), а по радио (на Севере оно давно не работает) обсуждают, так какое отчество было у Ивана Сусанина. Это какое-то оскорбительно промежуточное состояние и несевера и несреднеполосности. Тут даже городская газета называется "Юг Севера".

Я редактирую "Игру" и понимаю, что ее сумбур и невнятица, мешанина – это хаос моего непонимания своего тогдашнего времени. Так импрессионист к розоватости вечереющего моря добавляет розоватость своих чувств. Я все более понимаю себя писателем, пусть и невзрачным, а это значит, что для меня внешний мир – еще несозданный мир, что я его только создаю в меру своих сил и усердия.

По утру Котлас оказался серо-советским. На огромной центральной площади Советов – скульптурная композиция "Третьим будешь?": два бомжа в обнимку поджидают третьего, зорко глядя в непросыхающую даль. Так как земля у нас бесплатная, то, в отличие от Запада, центры наших городов почти всегда – пустыри, что Москва, что Котлас. Ленин (а куда без него?) вальяжно шлепает от ж.д. вокзала через пустое место к речному вокзалу. Я отоварился купейным до Сыктывкара и немного пошатался по городу. Очень много столовых, бастионов соцбыта. Цены соответствуют качеству. В столовой платный туалет, платить рубль надо в буфет, экая мерзость. Есть и общественный, но он разворочен и вывернут наизнанку. И чего это меня второй день в туалетную тематику бросает? Неужели все так дерьмово?

В тылах административного квартала действует палаточный челночный рынок. Все как у людей.

Это – моя первая, еще очень юная старость: уже многое не нравится, но еще много и любопытного. Обед в ж.д. столовой занял неполных 20 рублей и 5 минут. Эффект пришел также быстро и неотвратимо.

Поезд Котлас-Сыктывкар состоит из двух плацкартных вагонов (№5 и без номера) и одного купейного (№8, моего). Время в пути – 9 часов 20 минут, из них 2 часа 10 минут – стоянки у каждого столба. Чтоб скоротать время до появления попутчиков я купил ведро клюквы за 50 руб. (на кой бес мне столько? Но стаканами, увы не продают) в противовес железнодорожностоловской изжоге, настоянной на борще с гуляшом из впалой коровы и опальной картошкой, сел к окну, припоминая герб покинутого города: трехконечная звезда, слева наверху – эмблема Аэрофлота, справа наверху – два скрещенных кайла, внизу якорь, под ним – еловая ветка. Такая вот Коряжма.

Вечером поезд добрел до Сыктывкара. После всего предыдущего – явно выраженная провинциальная столица: яркое освещение, реклама, битком народу на улице, стройная высотная архитектура.

В гостинице (их не меньше двух в центре) – и телевизор, и душ (с горячей водой!), и туалет, и телефон – и всего за десять с небольшим долларов: я, признаться, отвык от подобной роскоши и комфорта.

В Институте социально-экономических и энергетических проблем УралФО РАН я был тепло встречен директором, чл.кор. РАН Виталием Николаевичем Лаженцевым и его главным исполнителем Тамарой Евгеньевной Дмитриевой. Тут же был организован экспромт-семинар на тему "Методологические особенности освоения территорий в США и России". Вот тезисное изложение моего выступления:

Калифорния представляет собой плацдарм, где оба типа, русский и американский, освоения имели место, оставили свои следы и запечатлены в памяти и действительности. При всем историческом сходстве и даже одновременности этих двух освоений, нам важны и интересны различия в подходах и принципах этих освоений.

Драматургически эти освоения персонифицируются в испанском монахе-францисканце Джуниперо Серра и русском монахе Ювеналии.

Джуниперо Серра, кроткий коротышка, свободно общавшийся и с людьми и с животными, яростно боролся с мексиканскими колониальными властями за индейцев, считая, что они могут претендовать на звание людей, если их окрестить и гуманизировать их нравы христианством. Он построил более 20 католических миссий в Калифорнии и обратил в христианство толпы индейцев, тем самым спасши их от костров и расстрелов. Причисленный к лику святых, он – самая популярная личность истории Калифорнии конца 18 века. Ныне в Калифорнии все эти миссии работают, в каждом городе есть что-нибудь имени Джуниперо Серра, а его памятники разбросаны по всему штату.

Долговязый православный монах Ювеналий прибыл на Кодиак (Аляска) в распоряжение Баранова летом. Не зная ни слова по-туземному, он тем не менее вскоре открыл для индейцев школу, которую Баранов почти тут же разогнал и отправил бедолагу к людоедам на материк, по сути без проводника и переводчика. Ювеналий добрался до племени, был принят вождем и занялся христианизацией свирепого племени. Брат вождя, видя, что монах не вписывается в его PR компанию и не хочет помочь ему сместить царствующего брата, подсунул как-то ночью бедному монаху женщину, которая соблазнила Ювеналия: в его собственных глазах и в глазах племени он утерял моральное право на духовное руководство. Индейцы убили его, но он восстал из мертвых и продолжил проповедь Христа. Его опять убили, но он, подобно Урбанскому в "Коммунисте", опять восстал и опять обратился к нехристям со словом Божьим, тогда его не просто убили, а разрубили труп на четыре части и разбросали их в разные стороны.

В христианство ганнибалы не обратились, подвиг Ювеналия остался незаметен им и почти незаметен в русской колонии. Никаких следов Ювеналия даже в русской общине Калифорнии не осталось…

1.Цели освоения русскими всегда лежат вне осваиваемой территории. Русско-Американская компания действовала под эгидой и прикрытием Российской короны (С-Петербург), основным занятием русских был промысел морского зверя (колонка, по-американски оттера, морской крысы). Мех этот продавался китайцам и шел на кисточки для писания китайских иероглифов, деньги же тщательно пропивались. В Монтерее, герб которого – тот самый оттер, до сих пор с ужасом вспоминают, как русские чуть не истребили бедного и очень потешного зверька дотла. Американский опыт освоения всегда связан с полаганием цели освоения на осваиваемую территорию. Это каждый раз попытка (часто весьма успешная) построения одного отдельно взятого рая на земле.

2.Русское освоение связано с прижизненной героизацией освоителей и самого процесса освоения (герои Комсомольска, герои БАМа и др. великих строек пятилеток, тот же Баранов вел себя как Господь Бог и считал, что олицетворяет собой в Америке и царя и епископа). Потом все эти герои и процессы тонули в Лете и забвении.

Американцы героизировали своих освоителей и процессы посмертно, исторически. "Фотинайнеры" – золотоискатели 1849 года – самые популярные герои Калифорнийской истории. Им стоит памятник в центре Сан-Франциско, любимая футбольная команда – "49-е" и т.д. То же касается пионеров и фронтиров. Серьезное исключение составляет Джек Лондон, пытавшийся героизировать себя и свои персонажи. В Америке его почти никто не знает, а в музее 90% всех изданий Джека Лондона в мире (номинально, без тиража, с учетом тиража – 99%) – советские издания.

3.Русский опыт освоения – это, прежде всего государственное освоение (исключение – староверческое освоение Горного Алтая и дельты Дуная). Американский опыт -- частный или общинный (самый яркий пример – мормоны Юты).

1.В нашем опыте доминанта первичного освоения тянется по всей истории: уж если мы пришли за нефтью в Среднее Приобье и за газом в Ямало-Ненецкий округ, то так тому и быть, уж если мы освоили степную Татарию ради нефти, то так и освоили только нефть и теперь Бугульма и Альметьевск – полумертвые останки нефтяного бума. В Америке первичные резоны освоения давно погребены вторичными и третичными: никто не ведет больше золотодобычи, но все ходят в джинсах; проститутки Сан-Франциско (памятник им установлен в Голден Гейт парке в центре Сан-Франциско) решили обменять свое ремесло на рост численности населения в рамках и законах семьи – и Калифорния до сих плодится и размножается; супружеская чета, взявшаяся в ходе Золотой лихорадки за образование индейцев в 100 милях севернее Сакраменто, положила начало университету и городу Чико при нем.

2.Русское освоение всегда связано с недоверием к среде освоения, это – "чу-освоение" (мир из Форт Росса виден только в узких прорезях бойниц), а потому очень эфемерно: лишь Форт Росс продержался 14 лет, все остальные поселения от Аляски до Сан Диего – по 1-3 году. Американцы всегда относились и относятся с доверием к среде освоения, что, конечно, не мешало им в пионерные времена истреблять индейцев и бизонов.

Как причина этих принципиальных раличий, русское освоение всегда шло под знаменами первоочередности наиболее ценных ресурсов (что делало, чем дальше, тем очевидней неэффективность освоения других ресурсов), в то время как американцы придерживались стратегии освоения наиболее доступных ресурсов (закон Керри такой географический у них есть, этому закону уже около 100 лет), что красит будущее в светлые тона.

Семинар прошел весьма бойко, с вопросами и полемикой.

Сыктывкар – настоящий Лас Вегас, правда, без игорных домов и казино. Зато проституция – основной и весьма шустрый бизнес. По телефону я наслушался предложений от десятка фирм "не желаете ли провести вечер с приятной девушкой?". Цена – 10 галлонов бензина в час, а если в долларах, то всего 12-13 баксов, 300-350 рублей. Плюс система скидок.

Уикэнд в Сыктывкаре – это, конечно, баня. Хоть и лег я в пятницу далеко заполночь, а в баню поплыл к восьми утра, на первый пар.

Собственно, это даже не пар, а жар. Один местный мужик рассказывал мне, что у него однажды в парной веник от этого зноя загорелся и обуглился. А он врать не будет, все-таки член-кор.

Цены в сыктывкарских банях более, чем муниципальны: вход – 15 руб., березовый веник – 6 руб., пихтовый – 5 руб. (классная идея!), простыня – 8 руб. Пока млел после пара, узнал, что мы, москвичи, народ – злой и хитрый, но общительный, что в коми языке отсутствуют такие слова как форточка, зеркало, любимая, о зато есть десяток понятий "гриб", в том числе "собачий гриб" – поганки, шампиньоны, мухоморы, лисички и прочая, по местным понятиям, нечисть.

Мужики в парной не хлещутся, здесь стоит тихий и врадчивый шелоп веничков по хрустящим телесам. В мыльной с утра – аккуратные стопки шаек, а в предбаннике идет тихая дискуссия о нетленном: об экологии, о бабах, о Чубайсе, о нашем менталитете и о том, на какие бабки жирует Путин, о том, что живем мы во времени, а существуем в пространстве.

Я сижу, потягиваю пиво, пощипываю неимоверных размеров копченого леща и подумываю в чистоте телесной: "клин клином, миру мир, а Богу Богово".

По сути, это мой последний уикэнд в России в этот приезд, -- и с этой мыслью я попластовался ужинать в ресторан. Один ресторан закрыт на самообслуживание, в другом все столики заказаны заранее – непонятно почему и за что, но я был единственным, кого приняли из желавших попасть: бедняг отшивали на входе в зал (почти пустой). Меню, как положено, было гораздо богаче реальности, но и то, что было, было многообразно, недорого и регионально. Особенно хороши оказались соленые волнушки. Вечер, как всегда, был испорчен счетом: четверть его составляла свеча, зажженная метрдотелем в самом начале. Мне все это показалось не столько разорительным, сколько оскорбительным.

На следующий, воскресный, день оба ресторана оказались на спецобслуживании, половина магазинов выходные – глубокое запустение и безлюдье, поневоле начнешь работать.

Вечером пошел в театр-студию. Давали Д. Хармса "Елизавету Бам". Как и положено, театрик (50 мест, включая стоячие и приставные) размещен в подвале, под столовой, сдающейся в аренду на всякие торжества и пьянки. Билетов, конечно, нет никаких, но – вид у меня такой, что ли? – мне с почтением предоставили удобное место. Играли актеры талантливо и вся постановка – в графике, пластике и тональности Хармса и 20-х годов.

Любопытна судьба стеклянной тары в России: в Нарьян-Маре мы попали в скандал за попытку выставить ее в туалет, а здесь, при наличии ж.д., тара приобретает оборотность, а, стало быть, цену: проводница в поезде боролась с пацанами за этот хрусталь, в гостинице горничные наперебой убирают номер и даже готовы менять ради тары полотенца.

В метре от Невского

Мой наезд на Питер оказался неудачным. Дела и встречи быстро завершились практически ничем на Васильевском острове. Я сел в троллейбус какого-то номера. На задней площадке мотался бомж к неестественном кожане:

- Оплачивайте свой проезд или предъявляйте, что у вас там есть.
- До Московского доеду?
- Да.

Я предъявил ему калифорнийскую драйвер лайсенс как доказательство того, что сам я тут ездить не могу. Его это, кажется, вполне удовлетворило. Мы тянемся по перепруженому центру, и я не вижу привычных для себя вывесок "Котлетная". Неужели все это теперь переименовано в петербургеры?

Мы докатываемся до Московского, я беру билет на вечерний до Москвы, уже сильно кашляя и разогреваясь от собственной температуры до потного жара, бросаю вещички в камеру хранения и пускаюсь в свой любимый город.

У метро "Площадь Восстания" все также, как и десять лет тому назад, играет духовой оркестрик – "О, Рио Рита!". Худой, как тень отца Гамлета, гаврош торгует газетой "На дне".

Я нырнул с Невского в подворотню – мрачную анфиладу подтекающих арок, заполненную паутиной и плесенью омерзительных преступлений и страхов. Я иду по стрелкам: "Салон красоты – 50 м", "Салон красоты – 40 м", 30, 20, 10, "Салон красоты" – жалкий дребезг из кошмарного сна палаты №6 Веры Павловны. Напротив объявление "Сдается будка".

Прямая кишка прохода кончается финской миниатюрной теплоэлектростанцией – ландыш на куче навоза. Справа и слева дома с черными, в выбитых стеклах, оконными проемами, грубо заколоченными железом и досками дверьми, в желтоватых огоньках коммуналок за нестиранными занавесками. Живучая жизнь. Крошащийся дореволюционный кирпич. Далее идут островки брусчатки, евроремонта городских кусочков, скамеечки, свежепокрашенные трущобы.

И вновь – мрачные изрисованные язвы парадных. Они ядовиты. На одном таком парадном вывеска: "ЗОЛУШКА – САЛОН ДЛЯ НОВОБРАЧНЫХ". В глухом дворе из красного безоконного кирпича две девчонки поверяют друг другу тайны – не то раннего аборта, не то геометрии за 7-й класс по 4-й программе. Какие страсти, какие недоношенные чувства роятся и таятся здесь, в этой ранней вечерней слепоте коммуналкиного света в сорок свечей? Кто теперь твой Достоевский, Питер? Порфирий Петрович сейчас дерет в своем офисе пухлыми лапами взятки и торопливо использует служебное положение в корыстных целях, Рогожин трещит пачками зеленых под канделябрами казино, Макар Девушкин обливается слезами, рассказывая Настасье Филипповне Барашковой о том, что он будет делать, когда закончит наконец свой СПТУ (Санкт-Петербургский Технический Университет), а Свидригайлов производит контрольный выстрел в собственный череп.

Я бреду тополями задов, шурша желтой лепрой осыпающейся с них падали. Дети гулко играют в футбол и поролоновый мусор, стены проходных туннелей исписаны матом и английским: "It's my life". Питер – родина русского рока и русского фашизма

Я выхожу на Невский у Фонтанки. Слева – облезлый уже полвека дворец, справа – крашеный. Теперь здесь засела налоговая инспекция Центрального района, новые хозяева жизни. На Аничковом мосту свора барбосов собирает милостыню. Сама, без людей и весьма профессионально. Садовая перепахана во всю свою длину и ширину. Экскаватор выковыривает смоляные бревна первой кладки мостовой. Дальше идет темно-серый болотный грунт, принципиально лишенный культурных останков: грунтовые мутные воды стоят в полутора метрах от нас.

Справа – замурзанный еще в блокаду, а, может, и раньше, Гостиный Двор, слева – какой-то военный объект во дворце покоем. Сразу вспоминается, что на днях к обитателям затонувшего "Курска" присоединился еще один – бывший вице-президент России и курский губернатор генерал Руцкой.

Питер показывает нам и всем, гораздо выразительней и отчетливей, чем Москва, куда мы все-таки идем (бредем, катимся, восходим).

Я просунулся в затхлые недра "Апраксина Двора", в кружало "Money is Honey".

Американские пивные и бары (а это выдержан в американской стилистике) – сплошные декорации и внеисторическая безвкусица. Там, в Америке, все пристойно и безопасно. Здесь же – настоящий притон, не по интерьеру (это само собой) – по духу, царящему здесь, по публике, живущей, галдящей, танцующей, целующейся, нарывающейся, мордобойствующей и душеобщающейся.

И кухня здесь – настоящая, питерская, а не микроволновая разогреваловка. Готовят, как только в Питере и умеют готовить: вкусно и со вкусом к жратве, к жратве, черт побери!, а не к еде. Питерская голытьба и нищета, студенческая поросль и мелколюдье всякую дрянь жрать не будет, это тебе не Москва, где вкрадчивый "Пушкин" ввернет тебе за несусветные, неимоверные, за бешеные у.е. примитив в изящной упаковке.

Я набрал к кружке пива салат из квашеной, маринованные миноги (100 лет не ел их!), солянку-ложку-не-провернешь и люля-кебаб, пахнущий люля-кебаб, а не высокочастотными электронами. И настоящая черняшка, и вилка к каждому блюду, и наперчено так, что любые кишки согреет.

Собирательница кружек и объедков бледна и хрупка как Сонечка Мармеладова, отдаешь ей пустую тарелку, а сам плачешь. Тут проституток нет – тут за каждую блядь надо душу свою наизнанку вывернуть и прожучить хозяйственным мылом о ребристую стиральную доску, трижды сменяя воды. И любая из них – Анна Каренина, либо только что из-под колес либо по пути на шпалы.

Я сижу у камина в кровавом полумраке, в сединах и кудрях табачного дыма, за обшарпанным в натуре столом с торчащими гвоздями и питерским сквозняком прямо в чахоточный спинделез. Простуженные об Питер ноги гудят и горят, но это, к сожалению, скоро пройдет в московском уюте и комфорте, а уж в калифорнийской дали и вовсе забудется. Я тяну свою несчастную кружку "Невского": родился-то я в Москве, не знаю, где и когда помру, да и неинтересно мне это, но вот если доведется сдохнуть, то лучше всего в Питере, на Сенной или Садовой, у Пяти Углов или в Литейном, под забором, в слякотной грязи, пьяненьким до унизительной дрожи.

После семи, когда тонтон-макуты собрали со всех 40 ре (кружка пива с миногами), наконец открылся гардероб, я расстался со своим тяжеленным душегреем, выбрал из трех этажей кружала средний, забился в самый дальний зал с одиноким негром в белом и погрузился в свое одиночество, может быть, такое же поддельное, как и этот веселый муляж. Где-то гремит американская заводная попса 80-х, в зал иногда врываются секьюрити с рожами только что содравших шинель с Акакия Акакиевича, а сам Башмачкин – его теперь зовут Наташей – с неизменной и виноватой улыбкой (как больно!) несет мне на стол фунтик розовых салфеточек.

Есть невыразимая прелесть в потаенном одиночестве и уединении – никому я сейчас ненужен, неизвестен, никем нелюбим и нененавидим. Мир – это битком набитый зал пялящихся на экран, а я сижу по другую его сторону и, хотя не для меня тут крутят эту комедь, хоть и вижу, в сравнении с другими, все наизнанку и слева направо, но кто сказал, что они смотрят настоящее кино, а я – ненастоящее? Может, мир и вправду вывернут не в ту сторону и натянут набекрень?

У меня никогда не было и не будет недвижимости, кроме недвижимости собственной души, никогда не стоять всяким баночкам и вазочкам на моих полках и банкам-бутылкам по подвалам, зане ни полок ни подвалов нет и не будет. Как у тех, что имеют все это, никогда не будет недвижимости души, а только ее трепет, трепыхание и обтрепанность об real estate.

Забитый в угол пивной по самую шляпку, я вижу узенький горизонтик своей недолговечности, я вижу, как какой-нибудь очередной первокурсник будет, ломая руки и пальцы перед своей гимназисткой, говорить:

- все-таки Левинтов – это не то, что-то в нем явно недотягивает, породы, что ли, или просто образования мысли?

На стойке стоит уже давно отстоявшаяся кружка пива – это также нелепо, как и мое одиночество. И смотрится это все дурдомом: и эта сумасшедшая кружка с сумасшедшим пивом, и я, сумасшедший, с сумасшедшими мыслями.

С каждым глотком непрогревающегося в этом одиночестве пива я становлюсь все чахоточней и горячечней, погружаюсь все глубже и глубже, мимо советской эпохи, мимо звона серебряного века, мимо конца 19-го (Толстой и Достоевский) и мимо его начала (Гоголь), сквозь мрачные игры второй половины 18-го и каторжные потуги его начала, в стылую зябь 17-го, к трескучему, в витиеватых дымах костру протопопа Аввакума в Пустозерске и дальше, дальше, к дремучим пермским истокам, к русской новорожденной кукушкою душе.

И я решил вернуться в грохот людей и живой музыки. И тотчас мой покинутый зал оказался запертым и заваленным, сокрытым от всех. И теперь мы сидим задавленные тяжелым свингом, где саксофон мотает кишки ощущений и все наши сроки – на себя, где клавишные педалируют по нашим неудачам и ухабам наших судеб.

Ко мне подсела, грея руки о чашку дымящегося кофе, совсем как в телерекламе, томная и тонкая. Заиграла сладкая басанова, две-три пары закачались ей в такт, и плавные взмахи длинных петербургских рук застывали в неопределенно затянувшихся поцелуях. "Хорошо, что я оставил презерватив на рояле, да и хорошо, что рояля у меня никогда не было" – подумал я, рассматривая свою соседку. Я так долго и бесшабашно думал, что выгляжу взрослым, что теперь думаю, что выгляжу молодым, а это совсем не так, и всем им тут собравшимся в зале вместе взятым лет меньше, чем мне одному – и это подкупает. Мы перешли на английский, такой же наивный, как моя престарелая молодость.

А потом все кончилось – Аннушка разлила масло и, согласно паровозному расписанию, меня потянуло на Московский вокзал.

Я вышел, задыхаясь кашлем, в поночневший Питер.

 

Когда фонарики качаются шальные,
И вы на Лиговку боитесь выходить,
Я из пивной иду, я вас уже не жду,
И не хватает сил у вас просить.
Эпилог

      Все эта эпопея с ЛУКОЙЛом и Ненецким округом напоминает популярные когда-то фантастические романы и истории, как на далеких планетах армии рабов из местных существ и завербованных землян создают ресурсы мирового господства для какой-нибудь монополии, организации или маньяка.

Если вдуматься, то действия ЛУКОЙЛа и ему подобных Макдональдсов давно переросли денежные мотивы и объясняются лишь идеями мирового господства в той или иной упаковке. В этом отношении совершенно неважно, в чем выражается имперский подход – в керосине или властительстве думами: Зиновьев и Щедровицкий ничем не лучше Билла Гейтса и Алекперова.

Ради этой паранойи строятся жесткие кордоны и заграждения, жизнь на далеком и несчастном клочке островитизируется и планетизируется, возникает система рабства и секретная империя.

Мне глубоко противны любые империи и любой бред о мировом господстве, мне рассеянный склероз человечества гораздо симпатичней его столбового инсульта.

Личный сайт Александра Левинтова: http://www.redshift.com/~alevintov/

Вышла в свет и продается «О РОССИИ ИЗ АМЕРИКИ» Александра Левинтова Это – продолжение «Американской России», ее зеркальное отражение. Здесь мягкий юмор чудаковатых иммигрантов сменяется болью и горечью эмиграции, продолжающей болеть и страдать за свою беспощадную и несчастную. По мнению российских читателей, уже познакомившихся с «О РОССИИ ИЗ АМЕРИКИ», это – лучшая книга автора.

Вы можете заказать ее, а также «Американскую Россию», «Метанойю» и «Жратву» у автора: (831)883-0424 3306 Del Monte blvd. #68, Marina, CA 93933

alevintov@redshift.com
www.redshift.com/~alevintov

Цена каждой книги 10 долларов плюс пересылка

Комментарии

Добавить изображение