ВСПОМИНАЯ БРОДСКОГО

21-01-2001

Igor Efimov

Друзья нашей юности – как много места они занимают в жизни! Мы радуемся встречам с ними, переживаем их болезни и неудачи, рвёмся помочь, гордимся их успехами, страдаем, когда они обижают нас или забывают о нашем существовании. Но иногда – один случай на миллион судеб – друг юности может выкинуть с нами вещь неслыханную и непредвиденную: завоевать мировую славу. И что нам тогда с ним делать?

Именно это случилось с писательницей и журналисткой Людмилой Штерн.

Друг её юности, Иосиф Бродский, стал крупнейшим русским поэтом второй половины ХХ века, нобелевским лауреатом, мировой знаменитостью. И миллионам людей стало важно и интересно узнать, как он рос и созревал, что любил, что ненавидел, с кем дружил, кого избегал, во что верил, на что надеялся.

"Эта книжка ни в коем случае не является документальной биографией Бродского, - пишет Людмила Штерн в предисловии к книге своих мемуаров (Москва: Изд. "Независимая газета", 2001, 270 стр.). – [Она] не претендует ни на хронологическую точность, ни на полноту материала... В ней есть правдивые, мозаично разбросанные, серьёзные и не очень рассказы, истории, байки, виньетки и миниатюры, связанные друг с другом именем Иосифа Бродского и окружавшими его людьми".

Множество опасностей подстерегает мемуариста, пишущего о знаменитом человеке. Станешь отбирать только те эпизоды, свидетелем которых был сам, - на тебя посыпятся упрёки в самовыпячивании. Будешь включать рассказы других людей – объявят сплетником. Попробуешь ограничить себя только бытовыми историями – скажут, что принижаешь гения. Захочешь поделиться волнением, вызванным в тебе его стихами, - услышишь насмешки профессиональных критиков и литературоведов.

С большим искусством и тактом Людмила Штерн ведёт кораблик своего рассказа среди этих "Сцилл и Харибд". Три периода жизни Бродского, три его ипостаси, намеченные в названии книги, разворачиваются перед читателем чередой ярких эпизодов, драматичных сцен, точных деталей, ироничных реплик. В первых главах перед нами Ося, Осенька, Оська недоучившийся шалопай, рабочий на заводе, участник геологических экспедиций, что-то там уже рифмующий и пописывающий в свободное время- затем появляется Иосиф Бродский – стремительно вырастающий поэт, чьи стихи разлетаются по стране в тысячах машинописных экземпляров, объект официальной травли, "окололитературный трутень", осуждённый и сосланный в северную деревню- и наконец, это Joseph Brodsky – профессор американских университетов, крупная фигура в литературном мире Нью-Йорка, лауреат Нобелевской премии, мировая знаменитость.

Во многих зарисовках блестит талант юмориста, отмеченный в Людмиле Штерн и самим Бродским. Вспомнить хотя бы историю о том, как она пыталась помочь вернувшемуся из ссылки поэту устроиться в геологическую экспедицию. И как, вопреки её наставлениям, он явился на разговор с начальником "обросшим трёхдневной щетиной, в неведомых утюгу парусиновых брюках". А на вопрос "Какая область геологической деятельности вас больше всего интересует?" честно сознался, что в данный момент его больше всего интересует "метафизическая сущность поэзии", её связь с "начальным Словом" и прочие материи далёкие от геологии. Ошеломлённый начальник попросил Людмилу Штерн "проводить её товарища до лифта".

(Глава "Первое появление героя").

Часто Бродский показан таким, каким он представал в глазах других людей, и это помогает нам увидеть поэта в новом ракурсе. Например, однажды Бродский читал стихи в квартире Штернов, когда там гостил приехавший из деревни родственник домработницы, дядя Гриша. Распевное чтение Бродского, в котором как-то отразились традиции церковных песнопений, произвело на дядю Гришу такое впечатление, что он начал креститься. А потом вынес такое суждение: "Нет, не простой он человек... Бог Иосифа вашего отметил и мыслями одарил".

История мировой литературы честно предостерегает нас о том, как часто великие поэты бывают порывисты, импульсивны, безжалостно остроязычны, убийственно несправедливы. Вспомнить только эпиграммы Лермонтова, грубости Маяковского, скандалы Есенина, резкости Цветаевой. Бродский не исключение. И Людмила Штерн не боится рассказать об обидах, которые он наносил ей и многим другим. Но из её книги мы узнаём и о том, как часто он сожалел о вылетевших сло
вах, раскаивался, пытался загладить. А уж если человек оказывался в беде, отзывчивость Бродского, его готовность помочь стремительно превращались в поступок. Его строчка "Только с горем я чувствую солидарность..." не оставалась просто красивыми словами.

Поэты не только сами импульсивны, но и окружают себя людьми похожего склада. (С другими им просто скучно.) Поэтому нам не следует ждать большой объективности от мемуаристов – ведь все они могут появиться только из ближайшего окружения поэтов. Бурные вспышки эмоций густо рассыпаны в воспоминаниях Нины Берберовой, Валентина Катаева, Надежды Мандельштам...

Людмила Штерн тоже полна живых чувств и пристрастий. Если она любит друга юности Геннадия Шмакова (ныне покойного эссеиста и переводчика, тесно связанного с Бродским), она посвящает ему целую главу, нечто среднее между некрологом и панегириком. Если она разлюбила и горько разочаровалась в другом друге их общей юности – Анатолии Наймане, - она и ему посвящает отдельную главу, похожую на обвинительное заключение, подготовленное страстным прокурором. И это уже дело и долг историка литературы напомнить читателю, что, как бы судьба ни развела впоследствии двух поэтов, именно Найман первым написал о мировом значении поэзии Бродского (см. "Заметки для памяти" - его вступление к сборнику Бродского "Остановка в пустыне", Нью-Йорк, изд. Чехова, 1970).

Причём сделал это в те годы, когда за подобный текст можно было легко получить срок и отправиться в лагерь вслед за Синявским и Даниэлем.

Книгу украшает множество фотографий из семейного архива Людмилы Штерн, включая самые ранние, конца 1950-х – начала 1960-х. Когда смотришь на эти молодые одухотворённые лица, трудно представить, что жизнь так безжалостно разбросает, рассорит этих людей, разорвет их душевную связь.

Невольно вспоминаются строчки Цветаевой:

"Расстояние: вёрсты, мили...
Нас рас-ставили, рас-садили...
Не рассОрили – рассорИли..."

Фотографии – отличного качества, и за это – спасибо издателю. А вот в упрёк ему можно поставить то, что воспоминания выпущены без указателя имён. В книгах мемуарного характера указатель просто необходим. Он нужен не только историку литературы, но и простому читателю, который любит возвращаться к заинтересовавшим его персонажам, уточнять, сравнивать.

Если планируется второе издание, очень хотелось бы, чтобы указатель был включён в него.

Возможно, кто-то из строгих критиков заявит, что в книге нет Бродского великого поэта. Действительно, Людмила Штерн описывает Бродского только "в заботах суетного света" ("пока не требует поэта к священной жертве Аполлон..."). И тем не менее великий поэт присутствует в книге самым простым и естественным образом – своими стихами. Они рассыпаны в тексте густо, большими отрывками, а порой – и целиком. И видно, что автору не было нужды рыться в собрании сочинений Бродского в поисках подходящих цитат. Ибо она была одним из тех, кто первым расслышал в строчках начинающего стихотворца "гул сфер" (выражение друга Бродского, американского поэта Дерека Уолкотта). И десятки и сотни его стихов живут в её памяти с юности.

Подчиняясь безжалостным статьям кодекса скромности, Людмила Штерн не рассказывает о своём участии в кропотливом и небезопасном деле сбережения неподцензурных стихов в советское время. На самом же деле угроза обыска, ареста, увольнения висела над каждым, кто по ночам перепечатывал, перефотографировал, сохранял и рассылал любые тексты, не получившие официального одобрения. А Людмила Штерн продолжала участвовать в подготовке Самиздатского собрания сочинений Бродского даже в 1974 году, когда двое участников этого начинания – Владимир Марамзин и Михаил Хейфец – уже сидели за это в тюрьме. Бродский-поэт был частью е жизни и души в течение многих, многих лет. И это придаёт е воспоминаниям о Бродском-человеке особую ценность.

Комментарии

Добавить изображение