БРОДСКИЙ: OСЯ, ИOСИФ, JOSEPH

За пять лет, прошедших со дня смерти Иосифа Бродского, не было дня, чтобы я не вспоминала о нём. То, занимаясь чем-то, с литературой никак не связанным, бормочу его стихи, как иногда мы напеваем под нос неотвязный мотив, то вспыхнет в мозгу отдельная строчка, безошибочно определяющая душевное состояние этой минуты. И в самых разных ситуациях я задаю себе вопрос: "А что бы сказал об этом Иосиф?"

Бродский был человеком огромного масштаба, очень сильной и очень значительной личностью. К тому же, он обладал редким магнетизмом. Поэтому, для тех, кто близко его знал, его отсутствие оказалось ощутимо болезненным. Оно как бы пробило дыру в самой фактуре нашей жизни...

... Писать воспоминания об Иосифе Бродском трудно. Образ поэта, сперва непризнанного изгоя, преследуемого властями, дважды судимого, побывавшего в психушках и в ссылке, выдворенного из родной страны, а затем овеянного славой и осыпанного беспрецедентными, для поэта при жизни, почестями, оказался, как говорят в Америке, "larger than life", что вольно можно перевести – грандиозный, величественный, необъятный.

Бродский при жизни стал классиком и в этом качестве уже вошёл в историю русской литературы второй половины ХХ века. И хотя известно, что у классиков, как и у простых людей, имеются друзья, заявление мемуариста, что он (она) – друг (подруга) классика, вызывает у многих, (в том числе и у меня) – недоверие и подозрительные ухмылки.

Тем не менее, за пять лет, прошедших со дня его кончины, на читателей обрушилась лавина воспоминаний, повествующих о близких отношениях авторов с Иосифом Бродским. Среди них есть правдивые заметки людей, действительно хорошо знавших поэта в различные периоды его жизнии. Но есть и недостоверные басни. При чтении их создаётся впечатление, что Бродский был на дружеской ноге – выпивал, закусывал, откровенничал, стоял в одной очереди сдавать бутылки, советовался и делился интересными мыслями с несметным количеством окололитературного люда.

Дружить, или, хотя бы, быть знакомым с Бродским сделалось необходимой визитной карточкой человека "определённого круга".

"Надрались мы тогда с Иосифом" или: "Ночью заваливается Иосиф". (Из воспоминаний ленинградского периода) или: "Иосиф затащил меня в китайский ресторан", "Иосиф сам повёз меня в аэропорт." (Из мемуара залётного друга), – такого рода фразы стали расхожим паролем для проникновения в СФЕРЫ. Недавно на одной московской тусовке некий господин рассказывал с чувством, как он приехал в Шереметьево провожать Бродского в эмиграцию, и каким горестным было их прощание. "Вы уверены, что он улетал из Шереметьева?" – спросила бестактная я. "Откуда ж ещё", – ответил "друг поэта", окатив меня ушатом...

Удивительно, что при такой напряжённой светской жизни у Бродского оказывалась свободная минутка стишата сочинять. (Кстати, употребление слова стишата не является с моей стороны амикошонством. Именно так Бродский называл свою деятельность, тщательно избегая слово творчество.)

Полагаю, что и сам Иосиф Александрович был бы приятно удивлён, узнав о столь многочисленной армии близких друзей...

...Иосиф Александрович – мало кто величал Бродского при жизни по имени-отчеству. Разве, что в шутку его американские студенты. Я назвала его сейчас Иосифом Александровичем, ему же и подражая. У Бродского была симпатичная привычка величать любимых поэтов и писателей по имени - отчеству. Например: "У Александра Сергеевича я заметил..." Или "Вчера я перечитывал Фёдор Михалыча... ", Или: "В поздних стихах Евгения Абрамыча..." (Боратынский. л.ш.)

Фамильярный, как может показаться, тон моей книжки объясняется началом отсчёта координат. Для тех, кто познакомился с Бродским в середине семидесятых, то есть на Западе, Бродский уже был Бродским. А для тех, кто дружил или приятельствовал с ним с конца пятидесятых, он долгие годы оставался Осей, Оськой, Осенькой, Осюней. И только перевалив за тридцать, стал и для нас Иосифом или Жозефом.

Право писать о Бродском "в выбранном тоне" дают мне тридцать шесть лет близкого с ним знакомства. Разумеется, и в юности, и в зрелом возрасте вокруг Бродского были люди, с которыми его связывали гораздо более тесные отношения, чем с нашей семьёй. Но мног

ие друзья юности расстались с Иосифом в 1972 году и встретились вновь шестнадцать лет спустя, в 1988. На огромном этом временном и пространственном расстоянии Бродский хранил и любовь, и привязанность к ним. Но за эти годы он прожил как бы вторую, совсем другую жизнь, приобретя совершенно иной жизненный опыт. Круг его знакомых и друзей невероятно расширился, сфера обязанностей и возможностей радикально изменилась. Иной статус и почти непосильное бремя славы, обрушившееся на Бродского на Западе, не могли не повлиять на его образ жизни, мироощущение и характер. Бродский и его оставшиеся в России друзья юности оказались в разных галактиках. Поэтому, шестнадцать лет спустя, в отношениях с некоторыми друзьями появились ощутимые трещины, вызванные или их непониманием возникших перемен, или нежеланием с ними считаться.

В Штатах у Бродского, помимо западных интеллектуалов, образовался круг новых русских друзей. Но они не знали рыжего, задиристого и застенчивого Осю. В последние пятнадцать лет своей жизни, он постепенно становился не просто непререкаемым авторитетом, но и мэтром, Гулливером мировой поэзии. И новые друзья, естественно, относились к нему с почти религиозным поклонением. Казалось, что в их глазах он прямо-таки мраморнел и бронзовел в лучах восходящего солнца.

...Наше семейство оказалось в несколько особом положении. Мне посчастливилось оказаться в том времени и пространстве, когда будущее солнце Иосиф Александрович Бродский только-только возник на периферии сразу нескольких Ленинградских галактик.

Мы познакомились в 1959 году, и в течение тринадцати лет, вплоть до его отъезда в эмиграцию в 1972 году, проводили вместе много времени. Он любил наш дом и часто бывал у нас. Мы были одними из первых слушателей его стихов.

А три года спустя после его отъезда, наша семья тоже переселилась в Штаты. Мы продолжали видеться и общаться с Бродским до января 1996 года. Иначе говоря, мы оказались свидетелями почти что всей его жизни.

Эта давность и непрерывность определила особенность наших отношений. Мне кажется, что Бродский воспринимал нас с мужем Виктором Штерном, как родственников. Может быть, не самых близких. Может быть, не самых дорогих и любимых. Но мы были из его стаи, то есть, "абсолютно свои".

Иногда он раздражался, что я его опекаю, как "еврейская мама," даю непрошенные советы и позволяю себе осуждать некоторые поступки. Да ещё тоном, который никто себе не позволяет.

Но, с другой стороны, передо мной не надо ни красоваться, ни казаться. Со мной можно не церемониться, можно огрызнуться, цыкнуть, закатить глаза при упоминании моего имени. Мне можно дать неприятное поручение, а также можно откровенно рассказать то, что мало кому расскажешь, попросить о том, о чём мало кого попросишь. Мне можно позвонить в семь часов утра и пожаловаться на сердце, на зубную боль, на бестактность приятеля или истеричный характер очередной дамы. А можно позвонить и в полночь стихи почитать или спросить, "как точно называется предмет женского туалета, чтобы был вместе и бюстгалтер, и пояс, к которому раньше пристёгивали чулки." (Моим ответом была – грация.) "А корсет не годится?" "Да нет, не очень. А почему тебе нужен именно корсет?" "К нему есть клёвая рифма."

Бродский прекрасно осознавал природу наших отношений и, несмотря на кочки, рытвины и взаимные обиды, по-своему их ценил. Во всяком случае, после какого-нибудь интересного события, встречи или разговора, он часто полу-шутя, полу-серьёзно, повторял: "Запоминай, Людесса... И не пренебрегай деталями... Я назначаю тебя нашим Пименом."

Впрочем, для настоящего "пименства" время ещё не пришло. Как писал Алексей Константинович Толстой,

"Ходить бывает склизко по камешкам иным,
О том, что очень близко, мы лучше умолчим."

...Эта книжка – воспоминания о нашей общей молодости, о Бродском и его друзьях, с которыми мы были связаны долгие годы. Поэтому, в тексте будут постоянно фигурировать нескромные местоимения "я" и "мы". Это неизбежно. Иначе, откуда бы мне было известно всё то, о чём здесь написано?

Среди людей, интересующихся русской словесностью, интерес к Бродскому острый и неослабевающий. И не только к его творчеству, но и к его личности, к его поступкам, характеру, стилю поведения.

И мне, знающей его много лет, захотелось попробовать написать книжку, описывающую его характер, поступки, стиль поведения. Эта книжка ни в коем случае не является документальной биографией Бродского и не претендует ни на хронологическую точность, ни на полноту материала. Кроме того, посколько я – не литературовед, в ней нет и намёка на научное исследование его творчества.

В этой книжке есть правдивые, мозаично разбросанные, серьёзные и не очень, рассказы, истории, байки, виньетки и миниатюры, связанные друг с другом именем Иосифа Бродского и окружавших его людей.

 Существует симпатичное американское выражение "person next door", что можно вольно перевести, как "один из нас." В этой книжке я хочу рассказать о Бродском, которого в силу обстоятельств нашей жизни, я знала и воспринимала, как одного из нас.