ЗИМНИЕ ЗАМЕТКИ О ЛЕТНИХ ВПЕЧАТЛЕНИЯХ

«Вот уж сколько месяцев толкуете вы мне,

друзья мои, чтоб я описал вам поскорее
мои… впечатления, не подозревая, что
вашей просьбой вы ставите меня в тупик.
Что я вам напишу? что расскажу нового,
еще неизвестного, нерассказанного?»
Ф.М.Достоевский
«Ф е р а п о н т. …И тот же подрядчик сказывал, …
будто поперек всей Москвы канат протянут.
А н д р е й. Для чего?
Ф е р а п о н т. Не могу знать…
А н д р е й. Чепуха… Ты был когда-нибудь в Москве?
Ф е р а п о н т. Не был. Не привел бог…»
А.П.Чехов

1

- Извините, - хмурый, кряжистый парень с плоским широким лицом и расторгуевским бобриком неожиданно преградил нам дорогу и на удивление грациозно и ненавязчиво мягко скользнул своими внушительными биосканерами-опахалами, в один миг завершив неприятный, но, как видно, насущный ритуал внешнего досмотра.

- Проходите, пожалуйста, - сверкнул он приветливо металлическим зубом и указал на узкую лестницу, ведущую в дышащее музыкой подземелье.

- Секундочку, - другой, чуть более грациозный страж заведения легко потянул Ипполита за рукав белой рубахи. – С вас пятьдесят рублей за паркинг.

- А машину-то не угонят? – нарочито придурковато вопросил Ипполит.

- Ну, что вы, конечно, нет.

- А вот я не уверен. Заплатим, когда уходить будем.

Обогнув выпрыгнувшую навстречу парочку в модно-безвкусном прикиде и почему-то считая ступеньки, я продолжил неторопливое погружение в ночную московскую жизнь или, точнее, в недра респектабельного - по мнению давних моих друзей, включая спутника моего Ипполита - столичного найт-клаба с переливчато-звонким именем «Беллз» в нежной дымке янтарно-ячменных обертонов.

Недра модного клуба ласкали взор эклектической прелестью рождественской елки: игривая мишура галантерейного бутика европейского класса сочеталась удачным гражданским браком с чопорно-импозантным и прагматичным уютом дорогого лондонского паба. Кисло-сладкой подливой к роскошному этому блюду служила розово-голубая эротика неоновой подсветки. В центре миниатюрного зала – овальная стойка-крепость (пластик, дерево и металл), а в крепости – три отважных бармена, успешно державшие круговую оборону, благо что осаждавших было пока еще не так много. Эпицентр карнавально-вакхического действа. Вулкан, извергавшийся фирменным пивом, соками и коктейлями.

Вдоль стены справа тянулся крутой козырек еще одной барной стойки: извольте, мол, взять что-нибудь выпить у «центровых» и - быстренько к стеночке, чтоб страждущим не мешать и не создавать толкотни в зале. В двух ближних углах под самым потолком затаились телевизоры, исподтишка облучая гостей пестрой глухонемой дребеденью без конца и начала. Через полураскрытую прозрачную дверь, рассекавшую надвое дальнюю от нас стену, просматривался кусочек ничем не примечательного пространства: там угадывалось блеклое по сравнению с залом для дансинга помещение с рядами столиков в однотонных бордовых скатерочках – видимо, ресторан.

У стены слева – пустующая платформа для танцев. С народом в клубе было пока еще жидковато. С десяток девиц покачивались на высоких стульях у центральной и боковой стоек. Самодостаточная парочка сосредоточенно орудовала трубочками-хоботками в пузатых бокалах с рубиновой жидкостью. Тройка угловатых блондинистых пареньков в темных костюмах и темных рубашках вяло, по-моряцки вразвалочку прохаживалась по залу, время от времени бросая строгие взгляды на скучающих девиц. Томно ухала музыка афро-американского происхождения.

Выложив вьетнамоликому бармену-малорослику полторы сотни рублей за порцию водки с апельсиновым соком, я отошел к боковой стойке. Ипполит примостился рядом с бокалом пива. Отхлебнув изрядный глоток незатейливого коктейля, я попытался вогнать себя в пошло-романтическое состояние и представить себя «стариной Хэмом» старогаванского розлива или, на худой конец, Джейком Барнсом. Ведь все мы, по сути, типичные представители потерянного поколения. Но войти в образ никак не удавалось. Где ты, фиеста, которая, по идее, должна была быть со мной? Может быть, мне мешала мелькавшая рядом добродушно-сосредоточенная бледная физиономия Ипполита, а может быть сознанию не хватало густого си

гарного чада в воздухе, коктейля «Авана либре» в тонкой руке и галдежа аппетитных мулаток у стоек. А возможно, все объяснялось тем, что из ближайшего телевизора сверлили мне глаз разноцветные велосипедисты и милые сердцу пейзажи французского средиземноморья – очень похоже на «Тур де Франс» по спутниковому «Евроспорту».

Глотнув еще чуточку солнечного напитка, я взглянул на часы – половина двенадцатого.

- Что-то мало веселья, гораздо меньше, чем в «Хромой утке» - заметил Ипполит. – Даже дансинга нет. С другой стороны, пока еще рановато. Здесь обычно к двенадцати все разгоняется.
- Будем ждать, - покорно ответствовал я.

Ипполит засмотрелся на велосипедистов, а я, осознав тщетность своих потуг воскурить в циничной своей душе фимиам дешевой романтики, приступил к ментальному тетрису: принялся перебирать, перетряхивать, расставлять в голове разношерстные московские встречи: формальные и неформальные, жданные и нежданные, удручающие и вдохновляющие, мыслимые и немыслимые. В России я появляюсь редко, и потому всегда пытаюсь утрамбовать до предела развлекательно-деловой график свиданий и встреч, но вновь и вновь не выдерживаю запредельной насыщенности столичной жизни, быстро срываюсь, сдыхаю, ломаюсь, плюю на свое кропотливое расписание и валяюсь до полудня в обшарпанном двухкомнатном кооперативе на пролетарском отшибе, а потом шляюсь неспешно по книжным лавкам и магазинам и привольно дышу нездоровым московским воздухом. С некоторых пор я замечаю, что единственное средство, позволяющее мне оставаться на полуплаву в водовороте разухабистой московской жизни, - это вовсе не лошадиная доза кофе, которая по истечении двух или трех часов с момента ее потребления оборачивается приступом непреодолимой сонливости, и отнюдь не изысканные французские вина, от которых на следующее утро нестерпимо трещит и гудит голова, а банальная водка, но непременно завода «Кристалл» и желательно с апельсиновым соком – для мягкости и приятства.

Сегодня я в очередной раз оступился, несмотря на внушительные водочно-апельсиновые костыли, загремел под коплендские фанфары – в этот раз подвело меня, вероятно, троекратное посещение одного скушного присутственного заведения для решения неотложного, но ничтожного по европейским меркам вопроса. Утром, а вернее ближе к полудню, я поймал по мобильнику Ипполита, давнего университетского друга, и поведал ему, что жутко устал от кружавчатой кутерьмы бессмысленных рандеву и нуждаюсь в неотложной психотерапевтической помощи.

- Ага, - удовлетворенно хмыкнул Ипполит, бывший спортсмен и журфаковец, вовремя обернувшийся мелким молочным бароном. – Значит, созрел до марш-броска по московским найт-клабам. Осознал, наконец, тягость и вред пустопорожних интеллектуальных дискуссий. Предлагаю начать с «Хромой утки» – усталость и хандру снимает лучше любого доппинга и антидепрессанта. Раньше там немного стремно было, табуретками посетители иногда перекидывались. Но сейчас вроде все устаканилось. Табуретки и лавки, говорят, к полу наглухо привинтили.
- Ладно, веди в «Утку», поделись со мной толикой праздника, который всегда с тобой.
- Праздник не праздник, а маленький эстетический расслабон гарантирую. Москва - это тебе не французско-швейцарская глухомань с заторможенными обывателями, дружно заползающими в кровать после того, как ведущий вечерней программы новостей на ТФ-1 или «Франс-2» пожелает им доброй ночи.

Итак, я потягивал водку в ожидании обещанного мне пира и вязал в снопы колосистые московские впечатления, срезанные косой пытливого моего разума еще до того, как безнадежно она затупилась о шершаво-наждачное естество неврастеничной российской действительности. А слабо за оселком-то сгонять? Может, и не слабо, да вряд ли поможет. Косу-то, мил человек, сперва заново закалить надоть – в теплой врачующей жиже провинциального болотца в От-Савуа…

2

Поначалу все было очень обычно. Длинные вереницы встреч: родители, брат, кузены, кузины, приятели и друзья, журналисты, поэты, философы и художники. Все меньше ответов, все больше вопросов. У каждого - своя мелкая или крупная боль, забавный или безвкусный бзик, некровная правда или кровная ложь. Я давно уже чувствовал, как медленно, но неумолимо тает в моей душе бесценный запас безошибочного чутья, помогающего мне нутром, подсознанием понимать, что именно происходит с Россией. Во время нынешней вылазки меня весьма удивило, особенно на фоне официальной путинской популярности, что никто из тех, с кем я встречался, сторонником Путина не был. То ли друзья и родственники у меня такие неправильные, то ли Москва - город особый, со своими причудами, прихотями и капризами. Впрочем, тоже мне - надумал медведей в Москве ловить. За ними нужно в глухую провинцию отправляться или в цирк, на худой конец.

Итак, все было бы совсем как обычно, если бы не одна встреча, которая не просто меня удивила, а резко кольнула в сердце сапожным шилом серошинельного прошлого и осыпала голову светлым пеплом угасшей невесть когда дружбы. Эпизод был до того театральным, что именно эта его нарочито-надуманная литературность превращается, на мой взгляд, в булыжно-увесистый аргумент в пользу того, что я ничего не выдумываю…

3

Вспомнив о сувенирах для своих французских и прочих иностранных друзей – заныла в груди заноза категорического императива, не позволяющая возвращаться с исторической родины без кичовых подарков, - потащился я в субботу с женой и дочкой на Старый Арбат, первую образцово-показательную витрину истово европеизирующейся Московии.

Жена и дочка сразу же умчались далеко вперед – к лоткам с расписными шкатулками, матрешками и пасхальными яйцами, а я зачем-то притормозил у дырявого людского полукольца, по которому время от времени пробегали волны негромкого, светлого смеха. Просочившись сквозь жидкую стену людей, я обомлел. Потому что увидел клоуна. Мима. В классическом черном фраке, с ярко белой печатью грима на добром, усталом лице. Я бы мог назвать его московским Марселем Марсо, если бы в первую же секунду не узнал его и не понял, что вижу Володьку Зубанова, с которым мы ишачили вместе в стройбате в далекое непогодье не по годам развитого социализма. Последний раз я виделся с ним лет двадцать тому назад в летнем театре в саду «Эрмитаж», где труппа Жеромского давала очередной свой концерт. Оказавшись после концерта в каких-то пыльных садовых дебрях, мы пили с Володькой на пегой скамейке под тусклым горбатеньким фонарем советское полусладкое шампанское и кубинский банановый ликер вместе с парой приблудных танцовщиц-кордебалетчиц якобы из Большого.

Клоун по-чаплински засеменил к черневшему на земле цилиндру – я видел до этого, как щедро бросали туда прохожие желтенькие и беленькие монетки – помешал невидимой поварешкой затеянное в нем варево, отхлебнул из нее чуть настороженно и расплылся в счастливой улыбке, плотоядно поглаживая себя по впалому животу: дескать, сегодня точно не помру с голоду. Такой же щупленький, сутуловатый и беззащитный, как и двадцать лет тому назад. С такой же безнадежной печалью в блекло-серых глазах и ироничной полуулыбкой на тонких губах. Затем клоун изящно облокатился на невидимые перила и запустил правой рукой пропеллер невидимой тросточки, как бы позволив себе небольшую передышку.

Подождав, пока толпа рассосется, я подошел к нему незаметно сбоку и негромко сказал:

- Володя. Зубанов.

Клоун чуть дернулся, рука его соскользнула с перил. Тросточка-невидимка упала на землю. На мучнисто-белом лице - гримаса тревожного любопытства.

- Откуда знаешь?

Вот так. Не узнал. Обидно, конечно, но, в принципе, не удивительно. Сколько лет, сколько эпох позади осталось. Кроме того, мой невыразительный в общем-то лик добавочно маскировала взращенная мною бороденка, чахленькая, разночинская, под Белинского с Помяловским и прочими григоровичами. Поэтому мне пришлось прибегнуть к старинному заклинанию, которое связывало нас гораздо теснее обычной солдатской дружбы, ибо того, что нам пришлось пережить с лихвой хватило бы на десять сроков традиционной кирзово-хэбэшной лямки. В Афгане или Анголе мы, тем не менее, не воевали. Мы просто служили в сибирском стройбате. И я применил это маленькое, но эффективное заклинание:

- B/ч 15623. Город Омск. Майор Ключевский.

Он долго не выпускал меня из объятий. Мы, наверное, странно смотрелись со стороны. Что это: мелодраматическая пантомима в духе соцреализма «Нежданная встреча бывших бойцов Первой конной» или сценка из модного авангардистского цикла «Васильковый Арбат»?

Потом Володя сказал:

- Глянь, грим на месте? Не смазал? Ну, точно «Васильковый Арбат»!
- Да нет, все нормально.
- Хотя, все равно. По такому случаю завязываю на сегодня с работой.
И понеслось, и поехало. Куча полувопросов и полуответов невпопад и взахлеб.
- Жеромский как?
- Умер Жеромский, от рака. Операцию во Франции делали. Врачи сказали: строгая диета, режим, а он на все наплевал и сгорел. Ты же знаешь, какой у него характер был.
- С кем-нибудь из третьей роты встречаешься или перезваниваешься?
- Да, практически, ни с кем. Не до встреч как-то. Жизнь идиотская какая-то. Все кувырком катится. А ты сам-то почему на наш отчетный концерт не пришел? Помнишь, после наших гастролей в Иране? Я тебе лично приглашение посылал.
- Да я тогда уже во Францию слинял. Звонил тебе оттуда несколько раз, да все мимо.
- Ну, правильно. Я тогда у жены жил.
- А сам как? Чем на жизнь зарабатываешь?
- А ты что, разве не видишь? Раньше, правда, в цирковом училище преподавал. Знаешь сколько платили? 283 рубля. Полный атас. Я за вечер в ночном клубе больше получаю. Ушел оттуда. Упрашивали: «Владимир Васильевич, не уходите. Смену кто готовить будет?» Я все понимаю, конечно. Но, сам посуди, жить-то на что-то надо? У меня ведь семья. Я им говорю: «Закройте, на хрен, вообще цирковое училище, если государству начхать на культуру. Объявите государству бойкот. Может, тогда оно одумается.» А потом я почти год в Германии по контракту работал.
- А жена-то как?
- Ты какую жену имеешь в виду? Таню, наверное? Я ведь с тех пор уже три раза женат был. Не могу, понимаешь, просто так трахаться. По-честному хочется. Как влюблюсь, так сразу к венцу тащу. А у тебя жена тамошняя?
- Нет, жена тутошняя. Не дай тебе бог с француженкой жить.
- Ну и как, хорошо там тебе, небось, живется?
- Да по-разному. Хотя уютно там. Городок у нас маленький, ухоженный. Как-то все больше отвыкаю от московского бардака и базара. Работа хорошая, что, сам понимаешь, там очень и очень важно.
- Преступности, наверное, никакой. Не то, что у нас.
- Ну, это все мифы. Есть там преступность. Квартиры не хуже, чем в Москве чистят. А вот на днях тринадцатилетний сын одного моего приятеля пришел на день рождения к другу босиком – во дворе местным ребятишкам уж очень его кроссовки понравились. «Найковские». Но это, конечно, так, мелочи.
- А помнишь стройбатовские колотухи?
- Еще бы. Мне до сих пор кошмары снятся. Раз в полгода – это точно. Будто сижу я в казарме, рядом ребята из нашего отделения: Метла, Низам, Мороз, Бекас, а внутри гложет меня эдаким спартанским лисенком безнадежная убежденность, что дослуживать мне еще целый год. Хоть к психотерапевту беги.
- А я тоже до самой смерти, наверное, не забуду тот беспредел сибирский. Помнишь, как Тхеладзе меня в умывальнике бил, когда я попытался спрятать от него в сапоге трешку, которую мне из дома прислали? Потом еще на его крик все наши ротные грузины сбежались и ногами меня дотаптывали.
- А помнишь, как под самый Новый год обожравшиеся и обкурившиеся старики заставляли салаг из Тюмени жрать окурки, как мы пахали по двенадцать часов без выходных на секретной военной стройке в Омске и как в течение целой ночи дембель Степанян полулениво так, методично избивал братьев Глотовых, время от времени отправляя их в умывальник «подмыться» и вытирая нервные волосатые руки о набухшее глотовской кровью вафельное полотенце?..

4

- Извините, прикурить можно?

Нецеленаправленно нежный, вкрадчивый голосок вернул меня в леденечно-неоновую, искрящуюся и ухающую реальность ночного клуба. Иссиня-черный сатин аккуратной гладкой прически, огромные антрацитовые глаза, филигранный греческий нос, матовое бордо в меру припухлых губ, точеная фигурка шахматной королевы. Вот оно, начало обещанного мне пира. «Шаганэ, ты моя, Шаганэ…» Я покосился на свое светло-салатовое отражение в зеркале. Нет, на Есенина я, к сожалению, совсем не похож. Остается считать незнакомку условной кубинской мулаткой.

- Извините, не курю.
- Я, к сожалению, тоже, - мекнул из-за спины Ипполит.

Красавица приветливо улыбнулась. А я, в постыдном порыве спровоцированной водкой хвастливости, ткнул пальцем в сторону мельтешащих на телеэкране велосипедистов.

- А я там живу.
- Где это там?
- Во Франции. Это «Тур де Франс» показывают. Такие марафонские велосипедные гонки. Сейчас вот, видите, велосипедисты по французскому Лазурному берегу шпарят. Правда, я несколько выше живу. В Верхней Савойе. Но пейзажи там примерно такие же. Только пальм не хватает.
- О! – сказала незнакомая красавица.

В ее черных глазах я прочитал вежливо-показушное удивление и здоровое равнодушие. Зачем это я Францией к месту и не месту козыряю, укоряю я себя, ведь, кажется, давно уже понял, что на московскую публику, включая проституток, упоминание о заграничном жительстве с некоторых пор не оказывает желаемого эффекта. Может быть, от того, что западоидных иностранцев считают здесь жмотами и сквалыгами? Рядом замаячило хлебосольное личико грудастой девахи неотразимой славянской наружности. Подруга?

- А вы сами-то из Москвы? – спросил Ипполит. Непонятно было, к которой из девиц он обращается.

- Не-а, - охотно отозвалась лучащаяся весельем сдобная дева. – Я с Симферополя.
- А я с Черного моря, - томно проворковала условная мулатка.
- Раскинулось море широко, - спел я. – А поточнее нельзя?
- Ну, недалеко от Турции, - лукаво уточнила она.

Вот-те раз. По всей видимости, профессионалки. В паре работают. Методом бригадного подряда. А Ипполит мне лапшу на уши вешал, что в «Беллзе» проституток нет и что там, мол, одни студентки. А, может быть, это студентки на каникулах? Ведь и такое случается. Ну, да все равно. Предложили им выпить. Отказались. Турчанка согласилась на свежедавленный апельсиновый сок. Значит, точно путаны. Блюдут себя на работе в строгости и незапятнанности, по крайней мере, до первой звезды – щедрого и выгодного клиента.

- Как там во Франции, скучно, небось? - спросила крымчанка.
- Скучно, - согласился я. – Как в доме для престарелых.
- Ну, а Москва вам как?
- Москва-то? Шумит Москва. Звенит колокалами веселья: «бэллз-бэллз-бэллз!». Наливается золотым яблочком. Хотя немного Пизанскую башню напоминает. Читали последний роман Полякова? Не боитесь, что пизанется?
- В августе девяносто восьмого отбоялись, - небрежно заметила турчанка. Она как-то криво ухмыльнулась и ретировалась боком куда-то за центральную круговую стойку.
- В туалет пошла, - простодушно пояснила «сдобная Лиза».
- И потом, с дождями в Москве, по-моему, явный перебор.
- Да, это точно, ужасно дождливое лето, - согласилась пышечка и потеряла к нам всякий интерес. - Я, пожалуй, тоже в туалет двину.

Однако напоследок она одарила нас лучезарной улыбкой…

5

Да, действительно, эти летние московские дожди изрядно меня достали.

Несколько дней назад, оказавшись волею случая в самый разгар ненастной московской ночи в каком-то сумрачном месте в районе Таганки, да еще под тропической силы ливнем (только на Кубе я попадал под такие), блуждая по закопченным кривым переулкам и загребая летними башмаками с издевательскими в такой ситуации дырочками, я пытался поймать такси, но в конце концов поймал, естественно, не такси, а частника – хмурого худощавого молчуна на изрядно тронутых ржавой коростою «Жигулях». Молча мчались мы по пустынным улицам, лоснящимся теплым потом дождя, а на самом подъезде к устью шоссе Энтузиастов суровый водила промолвил:

- Через Измайлово нужно ехать, а то на Авиамоторной под мостом наверняка утонем.

Я вдруг ощутил себя богатым купчиной, которого смурной, подозрительный извозчик заманивает на окольный путь через темный лес.

- Слушай, сотню еще накидываю. Давай по прямой попробуем, а?

Угрюмец неопределенно хмыкнул, но сворачивать никуда не стал. У моста на Авиамоторной притормозил и вырулил на обочину:

- Понаблюдаем.

Под мостом колыхалось тяжелой водой аккуратное озерцо, вспениваемое по краям продолжающим лить дождем. Для вящей романтики не хватало лишь камышей и уток. Мимо нас прошмыгнул в густом ореоле брызг желтоватенький «Жигуленок» и с разбегу кувыркнулся под мост. В обе стороны шарахнули орлиные крылья брызг. Авантюрист попыхтел натужно мотором, икнул и заглох, утонувши по самую грудь, то бишь под самый капот, где-то на середине коварного озерца.

- Через Измайлово надо ехать, - подытожил мой угрюмый извозчик.
- Прощай, «Желтая субмарина», - тихо сказал я…

6

Постой-ка, а ведь еще какое-то мимолетное знакомство крупными дождевыми каплями настойчиво барабанит – бэнг-бэнг – по жестяной крыше затуманенного алкоголем сознания. Ага, вспомнил! Две девочки-абитуриентки на Большой Никитской…

7

По-пименовски лучезарный, но тем не менее весьма обильный дождик застиг меня на отрезке Большой Никитской между эротическим рестораном «Пир» и театром им. Маяковского. Сначала я попытался перехитрить летевшие с чуть поблекшего предвечернего неба крупные теплые капли, двигаясь вниз по улице короткими, стремительными перебежками, пережидая особо бурные приступы влагоизлияния под козырьками или в подъездах коммерческих и присутственных заведений, но затем сдался, прекратил сопротивление и обрел сухое пристанище, прислонившись к колонне, подпирающей арку одного из боковых входов в Московскую консерваторию.

Чуть поодаль, на сбегающих вниз ступеньках сидели две молоденькие девицы: светленькая и темненькая. Светленькая нервно вертела в руках внушительный ватманский лист с каким-то карандашным театральным эскизом, а темненькая, прехорошенькая, а ля онегинская Татьяна (ради бога простите за убогость сравнения, но уж больно точным оно мне кажется), тихонько что-то напевала, уткнувшись в раскрытую книжицу.

- В консерваторию поступаете? – улыбнулся я, перехватив дружелюбно-рассеянный взгляд светленькой театралки. – На кого учится будем?
- Я на режиссерское поступаю, - охотно отозвалась она.
- А я, - подхватила брюнетка, впоследствии оказавшаяся Олей, - на аль…, на скрипке играю.
- Так, на альте или на скрипке?
- На альте. Но вы знаете, когда я говорю, что я на альте играю, меня все время спрашивают: а что это такое? Вот тебе и знаменитый когда-то «Альтист Данилов». Неужели гигнулся в лету?
- Ну и как успехи? - Фифти-фифти, - сказала Оля.
- То есть?
- То есть пока сдала два экзамена. Игру и сольфеджио. Получила по десять баллов за каждый.
- Поздравляю.
- Рано пока поздравлять. Мне еще два экзамена сдавать нужно. Вот русские народные песни учу. Послезавтра экзамен.
- Скажите, вам нравится? – Олина подруга по имени Лена протянула мне ватманский лист с черно-белой театральной мизансценой. – Узнаете?
Пока я мучительно думал, разглядывая серый листок, она сама подсказала мне:
- «Пир во время чумы». Пушкин. Нравится?
- Вы это на экзамене собираетесь показывать?
- Да.
- Нравится. Но я себе по-другому все представляю.
- А как?
- Знаете, мне как-то ближе всего швейцеровская трактовка. Я даже из-за этого когда-то давным-давно чуть было пятерки не лишился на экзамене по русской литературе у профессора Бабаева. Имел неосторожность проиллюстрировать «Маленькие трагедии» ссылкой на швейцеровский телефильм, который, как оказалось, Бабаеву жутко не нравился. «Что вы, молодой человек!» - замахал на меня руками Бабаев. – «Фильм Швейцера, возможно, и хорош, но ведь это же совсем не Пушкин! Как вы неудачно отвечать начали, ай-яй-яй! Может быть, вам лучше другой билет взять?» Вот такая история. Это я к вопросу о субъективизме в оценке произведений искусства. Так что наши с вами расхождения в трактовке творения великого русского классика вовсе не означают, что ваша версия чем-то хуже моей. Или, скажем, наоборот.
Лена недоверчиво скривила губы. Мой ответ ее явно не удовлетворил.
- А откуда вы, симпатичные девушки?
- Из Кирова. Знаете такой город?
- Только по конфетам.
- Ну, что же вы. А наши знаменитые куклы? – вскинулись-оскорбились будущие консерваторки. – Неужели никогда не видели?
- Грешен, не видел.
- И откуда вы такой темный?
- Из Франции.

Дождь, наконец, кончился. Мы покойно спускались вниз по Никитской по направлению к ближайшей воронке метро. Болтали о том, о сем. Но больше всего о музыке. Спросил их, как им живется в России. Ответили, что неплохо. Кстати, я не заметил в них ни малейших признаков органической или патологической неприспособленнсти к новой социально-экономической формации, которая для меня самого во многом остается загадкой. Две маленькие золотые рыбки в мутном, ядреном рассоле российского бытия…

8

- Ты как, сегодня: весь день дома провалялся или все же не вытерпел и куда-нибудь вылезал?
- Конечно, не вытерпел. Решил в «АиФ» съездить. Но Ника там не застал, он в Лондон смотался. К Бьорк. Зато с двоюродной сестрицей от души поболтал. Из «АиФа» в «Итоги» позвонил и отловил там Митю. Потом мы с ним встретились. Часа три проболтали в какой-то забегаловке возле редакции.
- Ну и как он там?
- Трудно ему. Он по жизни – рациональный пессимист, да к тому же щепетилен и скрупулезен до крайности. Главная его беда в том, что он слишком хороший журналист, не позволяет себе упрощать проблемы и отделываться расхожими стереотипами. Хотя многие его политические взгляды я не разделяю. Естественно, спросил его про Путина. Он взмолился: « Ради бога, уберите его от нас!» Самое интересное, что фразу это я в Москве слышал уже не раз, но только убрать его просят по самым разным и порой взаимоисключающим причинам.
- А я, честно говоря, газеты и журналы практически не читаю. Не хочется на эту лабуду время тратить. Читаю только по специальности. Маркетинг. Менеджмент. Биржа. И в основном, на английском.
Ипполит – успешный предприниматель. Заканчивает заочно престижный американский экономический колледж. Пока подмастерье, но вскоре надеется получить титул мастера…

9

Процветание Ипполита на чахлой ниве российского предпринимательства, которое я отношу исключительно на счет его бесшабашности, упрямства и твердолобости, естественным образом способствовало взращиванию в его душе гиганского лопуха снисходительно-высокомерного отношения к бывшим соратникам из славного цеха бумагомарателей и пустобрехов.

Я до сих пор помню, как будучи еще неопытным первокурсником, он внес неоценимый вклад в развитие отечественной журналистики, опубликовав в газете «Люберецкая правда» размашистый спортивный обзор с авангардно-анималистским заглавием «Что за зверь волейбол?».

Однако его недюжинное дарование в полной мере раскрылось несколько позже, во время практики в газете «Сельская жизнь», куда его занесло каким-то случайным ветром. Пытливому практиканту сразу же поручили слетать в какой-нибудь неблизкий подмосковный совхоз за небольшим репортажем об уборочной страде.

Через пару дней Ипполит зачитывал мне по телефону свежевыпеченный репортаж: звонкий, задорный и политически выверенный. Ну, просто «Поднятая целина» в масштабе один к пятиста!

Через неделю он выдал еще одну симпатичную зарисовку – о кожевенных дел чудо-мастере из захолустной, глухой деревеньки.

А еще через месяц Ипполит мне под большим секретом признался, что ни в какой совхоз он не ездил и что ни с каким чудо-мастером он не встречался.

- Придумал я все. А что, разве плохо получилось? С совхозом вообще все как по наитию вышло. Полистал для храбрости «Поднятую целину» и тут же отлил в звонкой бронзе героев труда. А вот с мастером Порфирием Иннокентиевичем сложнее оказалось. Пришлось по БСЭ лазить, брошюрку специальную о кожевенном ремесле читать…

10

- А как тебе грефовская программа? – спросил Ипполит, прикончив очередной бокал пива.
- И смех и греф. Дрянь программа. Я, конечно, аматер, дилетант в экономике, но это не только мое мнение, многие мои западные друзья говорят тоже самое.

Самый главный дефект программы – не чрезмерная или недостаточная ее либеральность, а ее нереализуемость в силу некомпетентности ее составителей и управленческой элиты в целом. Самое грустное, что путинская команда упускает случайно-счастливое стечение исторических обстоятельств, позволяющих сегодняшней России относительно быстро выкарабкаться из болота стагнации и перманентного кризиса. Налицо очередной псевдоэкономический прожект, бездарная военная диспозиция перед генеральным сражением. Один мой приятель-экономист из касты либералопрагматиков, которому я весьма доверяю хотя бы по той причине, что он на удивление точно предсказал результаты последних безумных экспериментов в российской экономике, назвал грефовскую программу несъедобным комом, способным наглухо закупорить пищеварительный тракт многострадальной российской экономики, едва оправившейся от жесточайшего запора августа девяносто восьмого. Только что поданный к щедро усеянному объедками и костями столу пыщущий, с горячечного пыла и жара, пирог таит в эпицентре непропеченой и несъедобной начинки два главных своих сюрприза-подарка: увесистый золотой ключик для западного импортера и ржавый дюймовый гвоздь для отечественного производителя. Результатом последовательного претворения в жизнь этого по-раблезиански щедрого в своей оторванности от реальной жизни прожекта может быть лишь превращение российского гиперпространства в гиганскую полупустыню с разбросанными тут и там редкими островками-оазисами рыночного благополучия. Однако опасность эта, по счастью, сугубо гипотетическая, ибо программа Грефа реализована быть не может, как не может быть проглочен камень, стократ превышающий размеры скромного ротового отверстия миниатюрной российской экономики. Разве что скукожится шагреневой кожей квелый потребительский рынок, да вспухнет ожоговым пузырем дефицит смехотворного госбюджета. Перетерпит, перемелет здоровое российское предпринимательство эти новые противоестественные эксперименты. А корабль правительства, как всегда, будет плыть, гонимый в ту или иную сторону ветром неумолимых обстоятельств. Вот и Ипполит в это свято верит, только немного побаивается свирепого призрака гражданской войны и русского бунта, что, на мой взгляд, чистой воды неврастения.

- Сгущаешь ты краски, - возразил мне Ипполит. – Все рассосется и разгладится. И никакая латиноамериканизация нам не грозит. Мы – другие. Только бы кровавого бунта не было.

К моей писанине о тщетности и бессмысленности бездумно-рабского копирования западного опыта Ипполит относится снисходительно-равнодушно.

- Пойми, Запад здесь никого не интересует. Плевать нам на его достоинства и не достатки. Нам некогда. Мы делом заняты.
- Ну да. И одно из этих неотложных дел - учеба в западном колледже.

Да я ведь не о Западе или Востоке пишу. А о России, где на каждого успешного предпринимателя приходится десять успешных бандитов. Об утерянном или поруганном чувстве собственного достоинства, с которого собственно и начинается человек. Человеку, охотно откликающемуся на придуманную им самим уничижительную кличку «совок» и подрагивающему в крупном неровном ознобе перманентного психоза самобичевания и самоуничижения, светлого евробудущего ни за что не построить. Ибо не человек это вовсе, а тварь холоднокровная, третьестепенная, вроде лягушки. Правильно архирей Митрофаний (это из Б. Акунина "Пелагия и белый бульдог"- ред.) говаривал: «Нужно в человеке взращивать и лелеять достоинство. Чтоб люди себя и других уважали. Человек, который понимает достоинство, не станет воровать, подличать и обманом жить…».

Вспомни классиков: «Человек – это звучит круто!» Разнузданное фарисейство, мифотворчество и идолопоклонение, выдаваемое за достоинство раболепие, патологическая убежденность в генетической своей второсортности, ментальной ущербности и практической кособокости – все это следствие умышленно или непреднамеренно разгильдяйского отношения государственной власти к важнейшей своей обязанности: трудно-упорном взращивании в каждом субъекте чувства собственного достоинства. Несмотря на утробные завывания власти о строительстве сильного государства безнадега какая-то в атмосфере российской разлита – то есть безнадежность в увесистом кубе.

- Ну, понесло тебя, - вздохнул Ипполит. – Давай-ка лучше еще выпьем.
- О'кей. Но только где твой обещанный праздник? Где карнавал веселья? Где толпы красивых девушек и счастливых людей?
- Что-то сегодня с карнавалом действительно как-то не складывается. Наверное, я день неудачно выбрал.
- Да уж. Не знаю, как у вас, а у нас, в теплом французском болотце, среда – не самый удачный день для ночных развлечений. А я на твой опыт надеялся. Даже в твоей хваленой «Хромой утке» над нами гнусно надругались: видите ли, по по средам у них никаких шоу не бывает.
- Зато по средам в «Хромой утке» бывает бесплатное пиво. – парировал Ипполит. - Давай еще немного подождем? Авось что-нибудь раскрутится.
Модного пипла в каверне заметно прибавилось. Кто-то даже уже робко пританцовывал на платформе.
- Ну, давай. А я тебе пока поведаю грустную историю о поругании человеческого достоинства или о моем недавнем хождении за три улицы в паспортный стол окружного отделения милиции.
- Ладно. Только, ради бога, без своих извилистых прибамбасов и закидонов…

11

По ногам хлестал злой с подковыркой дождь, не спасал даже широкий, с понтом французский зонтик, купленный мной на базаре у метро «Новогиреево». В серый обеденный час я медленно подгребал, огибая мелкие, но обширные лужи, к отвратительному серому сооружению, напоминавшему издали гигантский силикатный кирпич. Вблизи искомое здание оказалось приземистым двухутробным уродцем почти без особых примет. Лишь на обшарпанной, пузырящейся бурой краской двери дальнего от меня подъезда скромно чернела табличка с грязно-желтой (якобы золотой) надписью: «Паспортный стол». На огороженном хлипкими перильцами крыльце обреченно-уныло толпились соискатели всевозможных паспортно-административных благ и услуг, защищенные от изворотливых дождевых струй зависшим над ними косым жестяным козырьком.

Оцепенелое крылечное сообщество, вобравшее в себя, как оказалось, сразу три очереди, терпеливо дожидалось послеобеденного открытия казенного учреждения. На всякий случай я записался сразу в три очереди: к инспектору, паспортисткам и столоначальнику.

Ровно в 15:00 – недобрая, настораживающая пунктуальность – внутри что-то шаркнуло, лязгнуло, дверь тихонечко дрогнула, первые среди равных осторожненько на нее надавили и заструились по одному в приоткрывшиеся делопроизводительные чертоги. Нехорошее предчувствие тотчас же оправдалось: впустить-то впустили, а принимать так и не начали. Ни инспектор, ни паспортистки, ни сам столоначальник. Вскоре прошелестел неведомо кем принесенный слух: "Совещание, говорят, у них". Ясно - обеденный перерыв плавно перетек в производственный междусобойчик.

В озаряемое смуглой электрической лампочкой сумрачное нутро вестибюля с подслеповатым отростком, заканчивающимся фанерной дверью с затворенным окошечком и листочком бумаги с кустарной надписью «Паспортистки», накатывали снаружи новые толпы просителей. Половина четвертого. Скорбь и уныние на бледных, неотчетливых лицах. Острый мускусный запах обреченности и безнадеги во влажном, тяжелом воздухе.

Я взирал на этот затянувшийся акт изнасилования властью безропотных, беззащитных граждан и никак не мог отогнать от себя нагло-навязчивую мысль, что, судя по равнодушно-покорной реакции большинства ожидавших, столь противоестественные отношения каким-то удивительным образом устраивали подвергаемую изощренному унижению сторону…

12

«Да у нас всегда так будет! Ментальность у нас такая» – обреченно бросали мне родственники и приятели-москвичи, которым я после об этом рассказывал. Ясно. Иными словами, «у нас в дому все хрен да полынь, дыра в башке – обнова. Нам нож по сердцу там, где хорошо, мы дома там, где хреново». Вот она, тут как тут – бесшабашно-бездумная готовность узревать в корне любой проблемы несуществующую препону в обличье якобы заскорузлой российской ментальности. Да не в ментальности особой дело – это все дешевые придумки как хулителей, так и воспевателей, а в упорном нежелании власти приступить к закладыванию фундамента своих отношений с чуть диковатыми и неврастеничными, но добрыми и покладистыми как пластилин гражданами на принципах обоюдного уважения достоинства путем превращения присутственных мест из гадюшников в «чистые и прекрасные храмы», да еще в не менее сильном и упрямом нежелании самих граждан перестать считать себя жертвами фатально-ментальной кармической предопределенности и допустить возможность решения хотя бы этой проблемы как сугубо технического и, быть может, отчасти финансового дефекта государственной социальной инфраструктуры – так убогие совдеповские магазины превращаются постепенно в элегантные европейские супермаркеты. Организация четкого функционирования общественных механизмов – прямая обязанность государственной власти. И именно рациональная организация, а не сознательное поведение граждан лежит в основе упорядоченного обустройства западной повседневной жизни.

Как-то раз в нашем многоквартирном доме, население которого составляют в подавляющем своем большинстве добропорядочные респектабельные французы, заболел консьерж, и уже через неделю сиявший до этого подъезд был загажен до немыслимого предела. Мораль – сверкающая чистота подъезда есть следствие эффективного функционирования коммунальных служб, а не бытовой цивилизованности жильцов. В конце славных шестидесятых на принадлежащей «Битлз» студии «Эппл» был проведен смелый эксперимент по созданию сети бесплатных баров для персонала: пусть себе легонечко попивают продюсеры, техники и инженеры «виски» с «мартини» для снятия стресса и поднятия настроения. Наивные авторы эксперимента не сомневались, что цивилизованные и дисциплинированные сотрудники фирмы пить будут в меру, однако уже через пару месяцев эксперимент пришлось прекратить. По причине повального пьянства. Так что вопрос об особой ментальности русского народа представляется мне уместным только в свете особой ментальности российских властей. С учетом набившей оскомину аксиомы о загнивающей рыбе…

13

Новый слух пробежал по очереди свежим утренним ветерком: «Обещают, что скоро начнут принимать!»
- Ну да! – громко сказал грузный, пожилой мужчина с классическим ближневосточным профилем. – Мне в шестидесятом году тоже коммунизм обещали.
- А сейчас вот капитализм обещают, - подхватило долговязое буйно усатое лицо кавказской национальности в черной футболке с надписью «Барселона».
- Но жить нам суждено в эпоху беспредела, - вздохнул-усмехнулся владелец ближневосточного профиля.
- Это точно. Никому не верю! Все – твари продажные! - начал заводиться кавказец. – Никакой закон на них нет!
- В эпоху беспредела нужно рассчитывать только на самого себя, - поучающим тоном сказал носатый. – И строить жизнь на десяти заповедях Моисея.
Окружающие равнодушно молчали. Лишь какая-то девушка пискнула:
- Может, лучше на заповедях Христа?
- Или Магомета? – подхватил барселонец.
- Вообще-то, лучше всего жить по Заратустре. Знаете двадцать одну заповедь Заратустры? О, это был величайший древний пророк! Заратустра говорил так… В этот самый момент дверь кабинета инспектора отворилась, оттуда полувыпорхнула миленькая черноволосая птаха в форме старлея и, окинув толпу невидящими глазами, бросила отрешенно чуть прокуренным меццо-сопрано:
- Заходите.
Ожидающие загудели-заволновались, а Заратустра – он оказался первым - стремительно проскользнул в кабинет к симпатичной инспекторше. Заколыхались понурые головы и у дверей двух соседних кабинетов – там, видимо, тоже начался прием.

Утлой лодчонкой прибился я к суровому берегу – крашеной, в грязной сыпи стене – и отгородился от мирских треволнений свежим парусом «Независимой». В самой короткой из трех занятых мною очередей я был двадцать третьим.

- Билят! – щелкнуло рядом со мной сухим ударом кнута.

Я приспустил парус.

Рядом опасно размахивал толстыми и короткими, как у Карлсона, граблями приземистый чернявый парень лет двадцати, то ли азербайджанец, то ли туркмен, благоухая легким амбрэ перегара.

- Билят! Трэтий дэн сюда хожу! Штраф хочу платить. Сто человек народу. Что я ради штраф целый дэн стоять должен? Нэ хотите штраф брать – давайте обратно мои документы!

Туркменский Карлсон забарабанил неистово кулаками по хлипкой двери инспекторского кабинета.

- Что такое? Кто хулиганит? – в пространстве приобнажившегося дверного проема укоризненно заколыхалась головка симпатичной инспекторши.

- Товарищ старший лейтенант! Я штраф хочу платить! Или документы обратно давайте!
- Ну-ка, кышь отсюда!

Дверь кабинета захлопнулась.

- Билят! Что за страна! Раньше хоть какой порядок был. Мы люди были. А теперь чурки гребаные? Да?

Парень быстро заводился. Сунул руки в карманы широких черных брюк.

- Я что шучу? Да? Я, билят буду, зарэжу всех щас! А потом сам зарэжусь!

Наклевывался явно крутой триллер. Типа «Карлсон разбушевался» или «Туркменатор-4». Я вжался в прыщавую стенку и постарался не шуршать газетой.

- Паренек, успокойся, остынь, - услышал я где-то рядом убаюкивающе-распевный женский голос. – Ну, зачем же так убиваться-то?

Паренек однако не успокоился и продолжил неравную битву, кидаясь из стороны в сторону и барабаня тяжелыми кулаками в плотно обступившие вестибюль двери. Удивительно, но действия строптивого удальца явно не вызывали у окружающих никакого страха. В их глазах я читал одно лишь вялое любопытство и смутное сострадание. Какой-то сердобольный дедушка даже поправил Карлсона:

- Паренек, да ты не туда бьешь. Эта дверь в колидор ведет.

Из кабинета начальника паспортного стола вышел вразвалочку капитан. Прищурившись, как Клинт Иствуд, он зорко всмотрелся в негустую толпу. Выловил лукавым взглядом бедового паренька.

- Это кто же у нас здесь стучит? Это кто же здесь нам работать мешает? – прогудел капитан риторически и вдруг широко, добродушно так улыбнулся.

- Я это, товарищ капитан! – выпучил глаза недооштрафованный азербайджанец. – Трэтий дэн хожу… Штаф хочу платить.
- Ну, так и плати.
- Да здесь очередь каждый дэн – сто человек! Я штраф должен платить или очередь стоять? Я правильно говорю, товарищ капитан? А не хотите штраф брать – отдайте мои документы! А то я, билят, всех здесь зарэжу!

Капитан Воронин дружески полуобнял штрафника и неумолимо повлек его к выходу, атомным ледоколом рассекая людское месиво в предбаннике.

- Ну-ка, пойдем, дружище, поговорим по душам на крылечке…

14

Когда наконец подошел мой черед, волоокая инспектрисса в два счета отфутболила меня к паспортисткам. Я было порадовался тому, что предусмотрительно занял очередь и к паспортисткам, но оказалось, что те внезапно устроили технический перерыв до пяти. В узеньком тупичке-туннеле, завершающимся фанерной дверью с заветным окошечком, было душно, грязно и сумрачно. «Сверху сыро, снизу грязно, посредине – безобразно…» – пронеслось у меня в голове. Седая горбатенькая старушка впереди меня шумно и часто дышала.

Вдруг окошко в конце туннеля неожиданно и неурочно раскрылось (пяти еще не было), обдав ожидающих ярким светом и свежим воздухом.

- Агеев! – гаркнуло фальцетом окошечко.
- Я! – всполошился клевавший носом рядом со мной лысенький мужичок в линялой сине-клетчатой рубашке.

Окошко выплюнуло вылинявшему Агееву какую-то крупную бумаженцию. Агеев жадно ее схватил, пробежался по тексту красными злыми глазами.

- Ну, козлы! – стремительно подвел он итог и решительными шагами заспешил прочь.

Очередь судорожно качнулась к окошку, но оно резко захлопнулось.

- Воздуха мало, дышать трудно, - пожаловалась горбатенькая старушка. – Они бы хоть окошко-то растворили бы. Оттуда бы свежий воздух сюда помаленьку тянуло бы.

Стоявший первым юноша в серой ветровке – пар ему, что ли, костей не ломит – надавил на окошко пальцем и распахнул его внутрь. Видно, забыли на шпингалет закрыть. Из логова паспортисток вновь зазмеилась свежая воздушная струйка. Старушка облегченно вздохнула. Вдруг из-за края чуть видневшегося изнутри серого силуэта шкафа с кудрявой цветочной порослью на макушке к амбразуре окошка метнулась бледномалиновая тень с рыжим всклокоченным верхом. Окошко с треском захлопнулось, истерично взвизгнул неухоженный шпингалет.

- Вот и перекрыли нам кислород, - закручинилась астматическая старушка.

Неожиданно в помещении погас свет.

- Ну, все - тушите свет, - хихикнула какая-то девушка…

15

- Молодые люди, закурить не найдется? – прервала мою грустную сагу щупленькая белокурая девчушка пэтэушного возраста.
- Извините, не курим.
- Ага, ладно, - она царапнула нас оценивающим взглядом. – А развлечься не хотите? Сто баксов на всю ночь. Если вместе с подружкой моей, то – сто пятьдесят. Кликнуть подружку?
- Мы пока подумаем, - дипломатично ответил я. - Ну, подумайте, - с нажимом сказала девушка, укоризненно покачала головой и утонула в разноцветном крошеве.
- Это называется агрессивный маркетинг, - глубокомысленно изрек Ипполит.

В клуб, между тем, набилось уже порядочно любителей ночного кайфа. На крохотной эстраде в немыслимой тесноте отплясывали оголтело особо бойкие и тщеславные особи обоего пола. От выпитой водки заискрилось, застаккатилось барочными изысками дубовое техно. За овальным редутом сбивались с ног мужественные бармены. Рекою лились напитки, укрепляющие дух, но усыпляющие разум. Вот тебе, милая абитуриентка Лена, и готовая мизансцена пушкинского «Пира во время чумы».

- А шоу-то здесь какое-нибудь будет? Или концерт?
- А черт его знает, - пожал широкими плечами Ипполит. – А что – невесело? - Я тебе, кажется, уже говорил, что в «Хромой утке» веселее было.
- Да? А у меня после пива на душе весело и легко. И народ, смотри, вовсю оттягивается.

Ипполит неожиданно прыгнул как Маугли куда-то в толпу у боковой стойки, вытянул оттуда хорошенькую брюнеточку – ну, это уж точно студентка, по шустрым, смышленым глазам сразу видно, - и поволок ее, нашептывая что-то на ухо, к платформе для дансинга. Я протолкался к эстраде и смотрел, как они танцевали, извиваясь ритмично и ладно в импровизированной полурумбе-полуламбаде под «Сумасшедшую жизнь» Рики Мартина. На правом запястье девушки, которую я мог бы смело сравнить с купринской Олесей, если бы не излишняя ее полноватость в талии, подпрыгивал серенький шерстяной мышонок – то ли странный браслет, то ли загадочный талисман. Я загадал себе: если она хоть раз на меня посмотрит, то после танца я с ней познакомлюсь. Но она меня не заметила: кокетливо строила глазки Ипполиту и еще кому-то в толпе. Я протиснулся к центральной стойке и заказал себе двойную водку с апельсиновым соком…

16

Сегодняшний вечер мы начали с «Хромой утки», отнесенной Ипполитом к категории заведений особой злачности. Тем не менее, мы попали впросак. Мы ждали и жаждали зрелища, не зная о том (вот тебе и многоопытный Ипполит!), что по средам в «Утке» дюймовым гвоздем программы является бесплатное пиво, а вовсе не шоу, и гостям предлагается развлекать себя самостоятельно. Пожалуй, единственное, что несколько меня позабавило в этом разухабистом черном ящике, так это девица, выделывавшая грациозно-ритмичные кренделя на узкой дорожке гостеприимно распахнутого для любителей эксгибиционизма подиума. Я просто не мог не залюбоваться профессионально выверенной и отточенной хореографией движений и колебаний ее ладной фигурки. Когда же она, наконец, спрыгнула с танцевального ипподрома и двинулась в направлении бара за очередным, как мне стало понятно чуть позже, бокалом бесплатного пива, я с удивлением обнаружил, что от уже потребленной жидко-коварной халявы ее бросало из стороны в сторону как стюардессу в зоне повышенной турбулентности.

Взбодрив себя новой порцией ячменного допинга, она вновь взлетела на подиум как мотылек и, сорвав с себя кофточку и поражая воображение мужской части либерально настроенной аудитории черным грудастым бюстгальтером, еще долго порхала по-над узенькой скользкой тропинкой, ни единого разу не сорвавшись и не оступившись вниз. Хотя один раз она все-таки совершила промашку, упустив из рук кофточку, которую рьяно раскручивала над головой как художественно-гимнастическое орудие. Потом она долго искала ее внизу, пробираясь пьяненьким грибником меж колышашихся фосфорицирующих силуэтов…

17

- Ну что, надумали? Предо мной сивкой-буркой предстала давешняя пэтэушница, рядом – невзрачным коньком-горбунком преданно заглядывала нам в глаза тихая, еще более малолетняя подруга.
- Пока нет. - Ах, так! – хмыкнули они презрительно-разочарованно и улетели навеки к едрене фене.
Подоспел Ипполит с новым бокалом пива.
- Ну, как тебе девчонка? - Какая девчонка?
- Ну, с которой я танцевал. - Симпатичная.
- А ты знаешь, она, оказывается, тоже в МГУ училась.
- А я-то думал, что она студентка.
- Бывшая студентка. Какая, в принципе, разница. Тем более, эмгэушница. Пойдем познакомлю.
- Лучше не надо. У меня предчувствие нехорошее. Чувствую, что добром это не кончится. И вообще, что-то мне здесь надоело. Устал я что-то. Может, по домам двинем?
- Вот оно, тлетворное влияние Запада. Налицо признаки физической и эмоциональной немощи. Хотя ты всегда такой был. Неподъемный. Знаешь что, давай-ка напоследок в «Честерфильд» слетаем? Может, там сегодня что-нибудь интересное узрим.
- D'accord. Только я сначала закажу себе дабл-водку. На посошок.
- Давай. А я – дабл-пиво...

18

Погружаясь под моросящим дождем в темновишневый ипполитовский «Форд», кончиком уха я уловил небрежно-развязный, как расхристанные шнурки на утюгоподобных «найках», громкий «стейтовый» галдеж. Через три машины от нашей из громадного черного «БМВ» или «Ауди» десантировались в дождливую московскую мглу гладко-крепкие как фундук молодые американцы.

- А мне в Штаты осенью ехать. На экзамены. Всего две сессии осталось, - сказал Ипполит и захлопнул дверцу.

В окошко настойчиво постучали. Ипполит опустил стекло.

- Полтинничек за паркинг извольте, - за окошком замаячила круглая дружелюбно-настырная физиономия…

19

«Форд», покорно порыкивая, резво бежал по блестящей золотистой дороге.
- А ты помнишь Воробьева Андрея? – спросил я Ипполита. – Он на общем отделении учился, социологией увлекался, у профессора Грушина в любимчиках ходил.
- Длинный такой? Помню. А что?
- Он в Штатах уже давно живет. А сейчас в Москве. В отпуск приехал. Я с ним пару дней назад встречался.
- А чем он там занимается? Бизнесмен?
- Не угадал. Профессор. Преподает теологию в Мичиганском университете.
- А-а, - равнодушно кивнул Ипполит. – Честно говоря, теология - не самый важный предмет в университетской учебной программе. Теология. Ха!
- Что ты к теологии прицепился? Обыкновенная лженаука. Такая же, как и экономика…

20

Следуя застарелой привычке, американский профессор теологии м-р Эндрю Воробьев назначил мне «рандеву» в метро - на радиальной «Таганской».

- Ты меня сразу узнаешь, - сказал он мне по телефону. – Мне все говорят, что я почти не изменился, разве что пополнел.

Андрей ошибался или лукавил. На мой взгляд, изменился он просто разительно.

Нескладный поджарый верзила, владелец дружелюбного носа аккуратной картошкой и серых с лукаво-насмешливой искоркой глаз, талантливый обитатель таинственной московской глубинки, робкий студент-рабфаковец, тянувшийся истово к светочу знаний, слушавший Гребенщикова на бобинном «Юпитере» и впитывавший по складам на английском Кастанеду и Керкьегора, исчез-растворился в огромном облаке пыли, пепла и дыма, вспухшим на месте рухнувшей в одночасье кривобокой и шаткой коммунистической лестницы в небо. С противоположного конца скудно подсвечиваемой платформы – не то что в былые имперские времена – ко мне медленно, как бы нехотя приближался, посверкивая снисходительно-покровительственно ладно пригнанным частоколом фарфоровых резцов, с оценивающим прищуром серо-холодных глаз, здоровой румянощекостью и гордо вздернутым картофельным носом, благообразно заплывший доброкачественным американским жирком с пониженным содержанием «холестерола», величавый американский турист в грубой хлопчатобумажной ковбойке в размашистую синюю клетку, в свежекупленном пятьсотпервом «ливайзе» и кроссовках на толстенной подошве с жирными червяками шнурков.

С плеч туриста сбегали в ущелье помышек узкие черные лямки – за спиной у него болталась плоская торбочка, наверное, с парой-тройкой мудрых теологических книжек. Размеренным ходуном ходила нижняя челюсть, перекатывая, переваливая во рту жевательную резинку – успешную американскую альтернативу соске и семечкам.

Андрей, не мешкая, взял быка за рога и тут же вывалил на меня выстраданную на чужбине концепцию социально-экономической реабилитации непутевой и в каком-то смысле уже исторической для него отчизны. Россия уже давно утратила для него статус домашнего очага, курящегося сладким приятным дымком, заняв в его сердце скромную нишу условной абстракции или абстрактной условности. В Америку он уезжал отъявленным националистом, но убедившись воочию в преимуществах американского образа жизни, легко превратился в столь же отъявленного адепта самой продвинутой, по его словам, из функционирующих политико-социальных моделей…

21

Его концепция обустройства России, выпестованная им при активном содействии немногочисленной, но могучей кучки соратников и друзей из числа корифеев-теологов, была на редкость проста и компактна.

Три ее ключевых элемента, очищенные от шелухи пустых разглагольствований о триумфальном шествии по планете американского экономического колосса, предполагали немедленную ликвидацию или передачу Западу остатков российского ядерного арсенала, желательно, с выворачиванием карманов в знак искренности намерений и покорно-щенячьей преданности, упорядоченно-организованное дробление территории России на шесть или семь независимых и не зависящих друг от друга образований, упрощающее и облегчающее процесс переваривания западной экономикой пусть и не самого вкусного, но зато калорийного куса, торжественное возведение на престол в каждом из сформированных колониальных княжеств коронованных отпрысков-представителей могущественных ТНК с вручением им связки ржавых ключей от амбаров, кладовых, погребов, ларцов, сундуков и заветных шкатулок.

С ликвидацией ядерного оружия, спешной перекройкой России в лоскутное одеяло несамоуправляющихся образований и обкаткой на ее терртории плодоносной модели неофеодальной раздробленности мне было все ясно. Неясно мне было только одно: почему такая модель сулила России благоденствие и процветание? -

Андрей, а почему именно на шесть кусков нужно разделить Россию, а не на двадцать или пятьдесят?
- Шесть-семь частей – оптимальная цифра. По крайней мере, мы так считаем. А процветание наступит, это, как его там, лет через десять. Не раньше. Слишком много времени было упущено…

22

Мы с Андреем сидели в неуютном открытом кафе недалеко от Большого театра и пили теплый «мартини» из чудовищных фужеров, напоминавших вазочки для мороженого. А, может быть, это были действительно вазочки, и у них в кафе просто не нашлось свободных фужеров? Я рассеянно слушал мичиганского проповедника, время от время улетавшего в назидательные высоты дзэн-буддизма, кабаллистического мистицизма, замшелого католицизма, и думал о том, что единственное, что связывает этого стопроцентного американца, чудесным образом совмещающего мысли о бренности человеческого существования и никчемности материальных благ с бескрылой мечтой о собственном скромном домике и жене (непременно американке), суетливыми телодвижениями по поводу вновь открывающихся на университетских кафедрах вакантных мест и мелочно-педантичной придирчивостью к качеству сервиса («Ну, не катит в Москве с качеством сервиса, абсолютно не катит»), с канувшим в лету студентом-журфаковцем, отчаянно штурмовавшим каверзные вершины философии и социологии, так это упрямо мелькавшие в его речи словечко «кажный» (дурная наследственность, что ли?) и не менее изысканное выражение «это, как его там?».

Мы расстались, взаимно разочарованные друг другом. Я подарил ему только что купленного в магазине «Москва» пелевинского «Чапаева», которого он вряд ли когда-нибудь прочитает. А он обещал мне прислать свою книгу о халдейской теории истинного и ложного знания…

23

Андрей мне чем-то напомнил двоюродного моего племянника Макса, с которым я долго беседовал во время визита вежливости в загородную резиденцию тещи. Макс еще не был в Америке по причине юного возраста, но уже ощущает себя исконным американцем. Россия для него пепелище. Выщипанное и вытоптанное прожорливым стадом пастбище. Как говорил по этому поводу один мой покойный приятель: «Я не вижу себя в этой стране даже в самой ближайшей проекции». Он безупречно говорит по-английски, естественно, с американским акцентом, и его будущая профессия почти гарантирует ему удачный старт в Новом Свете. Облик типичного эм-ти-вишного юноши соответствует музыкальным вкусам Макса, тютелька в тютельку совпадающими с хит-парадами американского MTV. Русский рок в эту узкую схему не вписывается. «Я и европейское MTV не смотрю», - гордо сказал мне Макс. – «Туфта». Его многозначительно молчаливая подруга Лэйзи (она же Лайза, Бетси и просто Лиза) подтвердила этот категорический вывод кивком светлой, пардон, русой головки. Европа для Макса – пустой мелодичный звук, зато слово Америка отзывается в его организме требовательными позывами к незамедлительной смене среды обитания. «В Америке вся сила мира, дядя!». В интернетовском мире он чувствует себя как рыба в воде. Переписывается по «аське» или перезванивается по AOL с кучей американцев. Предложил и мне переписываться по «мылу». О чем мы будем друг другу писать? Его представления о литературе ограничиваются Стивеном Кингом, а о кино – ширпотребом американского пошива. «Недавно мы с Лэйзи смотрели «Грин лайн». Потрясены. Лэйзи даже плакала». Вот такая простая история. А, может быть, наоборот слишком сложная: то ли талантливый мой племянник случайно родился не в той стране, то ли бесчувственная и испитая родина-мать в пьяном угаре выталкивает его из родного дома. Так это или иначе, но, как и многие тысячи других молодых и немолодых людей, Макс вправе искать свою настоящую родину…

24

Несколько дней назад, я позвонил своему приятелю Владимиру, когда-то поэту-авангардисту, а ныне журналисту популярной электронной газеты. Попал на его маму. Удивился. Потому что знал, что его родители уже довольно давно живут в Испании. Оказывается, вернулись. «Не прижились. Назад потянуло», - сказала мне мама Владимира. – «Здесь хоть и невесело порой бывает, зато свое, родное. А вы-то сами как там? Домой не тянет?» Я замялся, не зная, что и ответить. «Сердце-то где? Там или здесь?» – уточнила она, засмеявшись. «Сердце-то здесь», - вздохнул я и повесил трубку...

25

- Приехали, - объявил Ипполит и заглушил мотор.

По крыше машины сыпало крупным горохом. Через мутное лобовое стекло, омываемое водами теплого летнего ливня, сверкал неоновой иллюминацией подъезд «Честерфильда».

Табачный намек в названии ударил в нежные наши ноздри, как только мы переступили порог заведения. В гигантском по сравнению с «Беллзом» зале было сильно накурено. По крайней мере, так показалось двум изрядно подвыпившим странникам в московской ночи. После шумно-упругого, пышущего горячечным жаром пространства «Бэллза» в «Честерфильде» - вялый, малокровный банкет, вокзальный зал ожидания. Скучающие бармены, ленивые школьные танцульки с явным преобладанием представительниц прекрасного пола. Опять, что ли, студентки?

- А концерт или шоу будет? – спросил Ипполит у бармена.
- Нет. - А почему?
- Будний день, - пожал плечами бармен.

С горя мы выпили по двойной водке. Чуть погодя, Ипполит заказал себе кружку пива.

- Ну, что, теперь по домам? - сказал я.
- Может, потанцуем? Вон, гляди, сколько девок. Правда, смурные какие-то. И прикинуты по-колхозному. Наверное, люберецкий или балашихинский десант.
- Нет, Ипполит, спасибо.
- А, может, еще во «Вьетнамский летчик» заскочим? Там, говорят, по будним дням хорошие аккустические концерты бывают. Легкий джаз. Фолк-рок всякий.
- Слушай, хорош скрипеть. Опять ведь прокол выйдет. Не задался что-то вечер. Давай на сегодня завяжем?
- Ну тогда – в натуре по домам. Только извини, я тебя отвезти не смогу. Смотри в каком я состоянии. Мне бы самому до дому добраться. А к тебе в Перово я пилить не готов. Не дай бог, гаишник остановит. Я тебе сейчас лучше частника поймаю. У меня это хорошо получается…

26

Я стоял на крыльце в относительной сухости и сохранности, а Ипполит ловил мне под проливным дождем частника, бегая по шоссе в прилипшей к телу, полупрозрачной белой рубашке. Кого-то остановил. Сунул голову в полуоткрытую дверцу. Замахал мне рукой. Я сорвался с крыльца под струи косого дождя, загребая коварными туфлями воду.

Опять «Жигули» оказались, с той же ржавчиной и разводами, но иной уже масти.
- Ты сказал, что мне в Перово?
- Сказал. Ну, давай. Завтра позвоню.
- Звони по мобильнику. Я забыл тебе сказать, что домашний телефон у меня отрубился. Утром сегодня выглянул из квартиры – а над дверью растерзанные провода во все стороны как серпантин свешиваются. Телевизор и домофон тоже, кстати, не работают. Какой-то гад, говорят, сосед-алкоголик, спьяну или от избытка классовой ненависти все провода перерубил или перерезал, а, может, и перегрыз…

27

Сегодня я вместе с бухгалтером из ДЭУ долго звонил по этому поводу соседу Анатолию, который долго шуршал, кашлял и ухал в своей квартире, а затем, наконец, открыл.

- А чего это вы у меня спрашиваете, что здесь случилось? Откуда я знаю? Это у вас там на Кубе все работает, а у нас здесь вот такой вот бардак! – буркнул пьяненький Толик и захлопнул дверь.

Щелкнула замком дверь с противоположной стороны площадки. Из-за двери осторожно выглянула другая моя соседка, неприметная пожилая женщина, и громко прошелестела:

- Это Толик у вас все вчера раскурочил. Я сама в глазок видела. Пьяный был сильно. Кричал, бушевал. Что же вы, сами что ли не слышали ничего, а?..

28

- Ладно, - сказал Ипполит. - Или лучше сам позвони. Слушай, я весь вымок. Извини. Пока.

Он побежал к своей машине.

Я наклонился к дверце. Водитель – плотный мужик средних лет. На круглом небритом лице – печать экзистенциальной угрюмости и великосветской брезгливости.

- Только через Измайлово ехать придется. Шоссе Энтузиастов наверняка затопило. Две сотни даешь?
- А в канат не врежемся?
- В какой канат? – забеспокоился ночной извозчик.
- Который поперек всей Москвы натянут.
- Чего-чего?
- Ладно. Пошутил я. Даю, даю две сотни, - сказал я и нырнул в черное, пропахшее «Беломором» и прелой овчиной нутро полуночного мини-экспресса.

* * * * Ферней-Вольтер, февраль 2001 года.

* Автор предупреждает, что некоторые имена и названия изменены.