Русская история от Пушкина до Бродского (хронология самосознания)

Известно, что на один и тот же предмет можно посмотреть по-разному. На русскую историю всегда смотрели официально: летопись ее, заведенная некогда монахами, неизменно датировалась годами правления очередного князя или царя. Позднее, в большевистский период, историю России пытались разделить на "освободительные периоды" — от одной крестьянской войны до другой, от одного революционного демократа до другого. Однако нужно признать, что обе хронологии решительно никуда не годятся. В своей истории российский народ ни от чего не был так далек, как от превознесения монархической идеи. Царь (князь) понимался в древности как старейшина общины, "батюшка", и его присутствие считалось нормальным. Впоследствии царь и народ стали бесконечно чужими друг другу — настолько чужими, что даже начали между собою воевать. Народ убил монархию и начал думать, как бы это так описать свою жизнь, чтобы в ней не было царей. Естественно, что думал он от противного к противному, и начал вести свой род от первых борцов с царизмом (иногда и мнимых): век Екатерины — Новиков и Радищев, время Николая — Пушкин и Лермонтов, время Александра II — Писарев, Чернышевский, Добролюбов, и так далее. Однако, во-вторых, хронология эта касалась лишь незначительной части населения, имевшей определенные взгляды и добившейся своих целей. Поэтому и она с течением времени была отвергнута большинством остального населения. С этих самых пор задача состояла в том, чтобы найти новый принцип хронологии. Но как его искать и на кого при этом ориентироваться ? Если бы кто-то захотел, чтобы им пользовался всякий вообще россиянин, то с этой мыслью пришлось бы расстаться уже на начальном этапе поисков: дело в том, что большинство деревенских россиян живут по прадедову календарю "от Касьяна до Козьмы и Демьяна", а многие городские и Пушкина-то толком не читали. Значит, ориентироваться нужно не на "весь советский народ", а на ту его часть, которая отвечает в народе за сознание и ориентацию во времени, т. е. на интеллигенцию. Теперь нужно выбрать точку отсчета этой предполагаемой хронологии, определив начальное условие, — чтобы она совпала с началом общественного сознания в России. Общественное же сознание — это такое состояние сознания, когда мыслящая часть народа начинает понимать (и со временем понимает все более и более), что у общества есть не только тот путь, которым оно идет от веку, но и масса других, временно нереализованных возможностей. Теперь, когда определено главное — слой общества, воспринимающего новую систему, и точка отсчета всей системы, — рискую предложить новый хронологический принцип.

Не единожды уже замечалось, что для России литература важнее церкви, а литераторы являются духовными вождями нации. Проверим эти наблюдения буквально, на примере русской хронологии. Пусть точкой отсчета будет восстание 14 декабря 1825 г. — день рождения русской общественной мысли. Да, в XVIII в. были Радищев и Новиков, а в начале следующего века — Карамзин. Беда только в том, что двое первых жили в век Екатерины и находились в русле ее реформ, а последний сам отдал русскую историю на милость монарха, отказавшись признать за Россией возможность иной исторической судьбы. Смерть Карамзина открывает длинный перечень судьбоносных смертей русских духовных лидеров, бывших разрешителями проблем очередного отрезка русской истории. Вот основная идея новой хронологии: основная проблема каждого отрезка русской истории (точнее, каждого ее витка) мысленно разрешается лидером русского общественного сознания, после чего наступает смерть этого лидера и начинается новая эпоха, содержащая то, чего усопший лидер более всего боялся и чего при нем сделать не посмели бы. Карамзин более всего боялся бунта против монархии, что свершилось еще при нем, и своевольного обращения со священной историей предков, чего предотвратить он уже не смог. В 1825–26 гг. в России началась эпоха Пушкина.

Пушкин правил с 1826 по 1837 гг; и основной проблемой его царствования была проблема отношения к предшествующей истории Руси. Героями его произведений об эту пору становятся сперва государи и вельможи (линия Карамзина), но впоследствии взгляд духовного вождя перемещается в сторону "маленького человека" — оказывается (и это было ошеломляющим открытием для русского общества), что главным стержнем истории является семья. Именно в семье закладываются основы нравственного и патриотического воспитания (Гринев и семья капитана Миронова), именно с уровня семьи простого человека начинается трагедия государства (бедный Евгений). То, какая это семья — ремесленно-городская или помещичья, не занимало государя-Пушкина так, как угроза семье со стороны бессмысленного народного бунта. Пугачев страшен Пушкину именно посягательством на ход семейно-общинной русской истории,чьи устои он охраняет вместе с Карамзиным, но с другого конца — со стороны освященной им обыденной жизни.

Смерть Пушкина ставит перед обществом задачу следующего уровня: идиллия семейной холопско-помещичьей истории разрушена зачатками промышленного развития. Необходима общая оценка нарождающихся буржуазных отношений относительно их совместимости с предшествующим укладом. Разрешать эту задачу назначен Гоголь, правящий общественным сознанием с 1837 по 1852 гг. В «Мертвых душах» и «Выбранных местах...» новый духовный лидер России ставит окончательный диагноз: старые социальные отношения пойдут на слом, поскольку старые помещики хозяйство запустили (сотнями умирают крестьяне, полно недоимок, воруют приказчики), а новые стремятся завести в деревне фабрики или мошенничают в городе. Кроме того, буржуазные отношения, противные духу православной церковности, серьезно обострили ситуацию с верой в мыслящих русских гражданах. Гоголь призывает всех к покаянию, молитве и посту. Далее заглянуть ему не суждено. Смерть Гоголя свидетельствует об общем кризисе крепостной системы и выдвигает новую задачу — исследовать распад русской государственности на уровне отдельных индивидов. Этот распад выразился в социальном слое разночинства — совершенно ни во что не верящих, соблазненных буржуазностью городских людей, часть которых являлись помещичьими детьми. Требовалось не только вскрыть общественные язвы, но и найти образцы "новых русских", способных вывести страну из кризиса. Россия выбрала для этого сразу двух вождей — Чернышевского и Тургенева, правивших с 1852 по 1864 гг. К сожалению, ни тот, ни другой ее доверия не оправдали: один нашел нигилистов с топором, другой — нигилистов со скальпелем. Этих новонайденных героев оба вождя близоруко относили к будущим спасителям России. России это надоело, и она свергла обоих.

После недолгих поисков этот неблагодарный труд возложен был на согбенную спинуљ каторжника Достоевского, правившего умами с 1864 по 1881 гг. Государь-Достоевский отнесся к порученному делу серьезно. Прежде всего, он понял, что нигилизм сулит гибель всем, начиная с самого нигилиста и кончая общемировым человечеством. Он правильно определил нигилистов как бесноватых, но разумной альтернативы предложить не смог. Основная тема его размышлений — деньги и кровь — позволяла исследовать феномены ростовщичества, игорного бизнеса, торговли недвижимостью, проституции, заниматься уголовным процессом. Однако, сферу промышленности и промтоварной коммерции он не изучал, бюджетом государства не интересовался, поэтому его суждения по вопросу о политической перспективе не выходили за рамки юридической компетентности следователя. Альтернативу разросшемуся дикому капитализму Достоевский видел в воцерковлении Руси, а русский общественный идеал — в блаженном Алексее Карамазове. К тому же, ему был свойственен своеобразный "оптимизированный пессимизм": чем хуже сейчас, тем лучше потом (что впоследствии, как мы знаем, не оправдалось). Больше всего боялся Достоевский обуржуазившегося дворянского сынка, которого нигилизм однажды приведет к открытому террору против общества.љ Это и случилось: через месяц после его смерти террористами был убит "помазанник Божий". Смерть Достоевского разрешила царскую кровь, при виде которой Россия садистически захотела большей. Новому духовному лидеру предстояло обратиться к народу с проповедью о непротивлении злу насилием. На престол вступил Толстой, правивший с 1881 по 1895 гг. Толстой не отличался способностью видеть вперед, и в этом смысле выбор России нельзя признать удачным. Стареющий граф понадобился для примирения поколений: опять возникла пушкинская семейно-помещичья тема, опять, по-карамзински, мысли завертелись вокруг просвещения и научения народа истории. В статьях и пьесах Толстого этого времени чувствуется желание научить не только народ, но и власть, стоящую над ним. Спасением Руси провозглашается опрощение, а идеалом — терпеливый русский мужик. Всем предлагается переписанная и сокращенная Толстым Библия (первый случай цензуры в истории русского духовного водительства!), вегетарианство и работа с крестьянскими детьми. Понятно, что этим никто не удовлетворился, и Толстой был свергнут, как не оправдавший общественного доверия.

Свержение Толстого однозначно сказало России, что эра помещиков закончилась, к Библии ни в каком виде интереса нет, а сельское хозяйство перестает быть главной отраслью русской экономики. Возникла задача иного рода — показать развитие нарождающегося среднего класса, его роль в промышленности и интеллектуальных профессиях, а также приход части среднего класса в буржуазию. Эту задачу взвалили на земского доктора Чехова, правившего умами с 1895 по 1904 гг. Доктор Чехов был для этой роли самой подходящей кандидатурой: аналитичный, но и интуит; не религиозный, но и не атеист; возвышен, но и не восторжен; серьезен, но и склонен пошутить. К концу чеховского правления выводы его исследования были внятны всем мыслящим гражданам страны:

а) русскому человеку необходима свобода от двоедушия, т. е. нравственная свобода;
б) ему также необходима свобода передвижения по планете;
в) развитие капитализма при неразвитости среднего класса может привести к антагонизму между беднейшими и наиболее богатыми;
г) все наивысшие общественные ценности полагаются находящимися в самом человеке, поэтому общественное спасение заключено в человеческом совершенствовании.

Больше всего доктор Чехов боялся революции и призывал государство уступить. Государство не послушалось, и смерть Чехова развязала руки эпохе кровавых воскресений.

Общество опять призвало Толстого (1904–1910) — призвало с той же самой целью погашения народной лютости путем тихой проповеди смирения. Отлученный от церкви, старый граф стал повторять свои идеи 80-х, цитируя на сей раз уже не Библию, а Бхагавадгиту и китайских мудрецов. Людям стало скучно, и начался "серебряный век" — поиск забвения в неистовом искусстве. Все нюхали кокаин, вертели столы, слушали Варю Панину и читали символистов. Тогда же появилось кино, и это было то же самое — люди шли забыться. Толстой говорил, его записывал фонограф, но никто уже не слушал его. Так продолжалось до самой смерти лидера...

Толстой боялся войны и революции. Именно они и случились. Задачей общественного сознания в это время становится поиск адекватного самоощущения России в культурном пространстве Азии и Европы. Поиск этот был начат в эпоху Чехова В.С. Соловьевым, которому, вследствие недоступности отвлеченной мысли для всех способных к сознанию умов, не суждено было занять положение лидера. Поэтому путь Соловьева должна была осваивать российская словесность. Вопрос о Западе или Востоке русского движения был к 1910 году настолько актуален, что достиг политического уровня: крупные промышленники-европейцы открыли в России филиалы своих фирм, рассчитывая на поддержку денежных русских западников; меценатство достигло небывалых высот, Дягилев и Мамонтов покорили Европу. В то же время расположение царского двора склонялось к Распутину, "черная сотня" процветала, народность воспевалась вовсю. Назревал и внешний конфликт, в котором нужно было вовремя выбрать позицию.

Одним словом, проблема Пути для России была соловьевской дилеммой двух Востоков, все более решаемой в пользу Ксеркса. В это время и был избран Блок (1910–1921), транслировавший соловьевские идеи софийности, русского скифства и грядущего панмонголизма в русское общественное сознание. В этом, собственно говоря, и заключалась начальная его задача. Но тут грянула вторая революция, и все акценты сместились: предсказанный панмонголизм, с которым предстояло сражаться России, оказался "нашенским", и пришедшие монголы потребовали от общества признания своего исторического преемства. Блок это преемство признал и показал, что иначе и быть не могло: мир вступает в полосу последних глав Евангелия, в мир снова принесен меч, но Христос с нами, а значит — все в порядке. Путь был выбран: старая Россия погибла, и Блок вместе с ней. Он не был свергнут только потому, что некому было свергать: русское общественное сознание качал в море немецкий пароход, а то, что осталось, о Блоке знать не могло.

Блок умер в страхе за судьбы России, и то, что открылось после его смерти, подтвердило самые худшие его опасения. Страна вступала в восстановительный период, но народом он воспринимался как период начального созидания. То было время заложения новых основ, когда дороже всего ценились рабочие руки и организаторский талант. На престол вступил Маяковский (1921–1930), вождь индустриального сознания массы. Отовсюду вылез нэп, мелочная торговля усилилась, увеличилась безработица, мещанство города соревновалось в прибылях с кулачеством села. Маяковский был против — сперва сатирой, потом откровенно доносительскими стихами агитпропа. Однако главная его роль заключается в идеологическом оформлении новой словесности. В досталинский период именно Маяковский закладывает в массовое сознание ранний культ Ленина как явленного историей мстителя за тысячелетнюю несправедливость жизни. Именно Маяковский активно выступает против непримкнувшей к власти интеллигенции, поощряя массы к осуждению неклассовой позиции в жизни и в искусстве. Самоубийство Маяковского — во многом сигнал страха: поэт не смог жить в том обществе, которому помог строиться. После самоотвода такого тоталитарного лидера, как Маяковский, на смену ему мог прийти только человек, окончательно уравнявший общественное сознание с государственным. И этим человеком был Сталин (1930–1953). Можно предположить, что поначалу роль духовного лидера России Сталин отводил Горькому, с каковой целью он и вернул его из Италии. Однако, вскоре довольно быстро выяснилось, что Горький, во-первых, — человек поверхностный в суждениях, а во-вторых, — душевно слабый. Сталин понял это первым и сделал никчемного Горького рупором новой большевистской политики. Вторым шагом Сталина на пути к духовному водительству было воскрешение Маяковского и провозглашение его первым поэтом пролетарской эпохи. Так у России появилось два формальных духовных лидера — живой и мертвый, за каждым из которых скрывался истинный лидер — Сталин. Именно ему принадлежит ряд важных открытий в области русской общественной мысли того времени:

а) все, что несет революция, призрачно и тленно, поэтому опираться нужно не на бунтарей, а на классиков, созидавших русский мир (Иван Грозный, Петр Первый, Пушкин, Гоголь и т. д.);
б) Россию выведет вперед волна массового энтузиазма, направленного на развитие отраслей тяжелой промышленности (по Марксу, группа А);
в) из всего искусства нужно оставить только проверенное временем, в противном случае власть над умами невозможна (жажда "золотой середины");
г) для обособления России в окружении врагов нужно сделать сильный крен на славянофильство и на размышления об особом русском пути (поощряя заодно ксенофобию).

Наконец, главный вывод Сталина гласил: народ только тогда предаст себя в руки государства, когда общественное сознание сольется с государственным. Для этого нужно создать творческие союзы под эгидой власти и связать эти союзы круговой порукой всеобщего доносительства. Путь, выбранный Сталиным и одобренный народом, был безусловно ретроградным, контрреволюционным, ориентированным на институты восточной деспотии кавказско-исламского типа: Пророк, старейшины племен, кровная месть, добровольная покорность власти, поощрение бедняков, священное писание как источник вдохновения для мастеров. Развитие тяжелой промышленности и коллективного хозяйства на селе означало идеологическое предпочтение мастерам тонких промыслов работников тяжелого физического труда, огромная отрасль лагерной промышленности говорила о животной грубости властей и об их пренебрежении ценностью человеческой жизни. Человек эпохи Сталина был лишен вопроса к своему времени, поскольку государственное и общественное было одним — ему давалась одна установка на все случаи жизни. На фронте он обязан был умереть за Родину, потому что только такой ценой Родина могла быть спасена. В мирное время он был прикован к тяжелому производству, из него тянули жилы и обязывали умереть на рабочем месте во имя счастья будущего человечества.

В конце 40-х заводской энтузиазм исчерпал себя, и перед Сталиным встала двуединая задача:

а) превратить пролетарско-заводской энтузиазм массы в энтузиазм национально-патриотического сплочения против космополитов, в связи с чем
б) полностью устранить из общественного мнения влияние старых литераторов и специалистов.

Вокруг Сталина оказывается группа молодых партийных выдвиженцев из всех созданных им творческих союзов, и с их помощью он начинает грандиозную программу по национал-социалистическому возрождению Российской империи (во многом учась теперь у мертвого Гитлера). Парадоксальным образом, своими последними действиями Сталин разбудил погубленное им в 30-е общественное сознание: общество разделилось на национал-социалистов с партбилетами и коммунистов-интернационалистов, симпатизирующих Западу. Возникли толстые журналы тех и других, в журналах началась робкая полемика. Это было преддверие новых разговоров о выборе пути...

Смерть Сталина выдвинула на первый план постоянный предмет его поздних страхов — вопрос о языке и мышлении. У людей появились новые мысли, но они не знали, как их следует выражать. Возникла потребность в очищении языка, точнее даже, в его освежении — человек вдруг увидел лес, траву, поле и огромное небо над головой. То, от чего он отвык или с чем привык бороться — природа, — настойчиво входила в сознание, напоминая о родстве с душой. Стали вспоминать Блока, Есенина, но они жили давно и были безучастны к сегодняшнему. Требовался лидер с чистым языком и размышлениями о прожитом недавно. Тогда из глубины дачного участка появился Пастернак (1953–1960) с прозрачными стихами о прекрасном и с романом, претендующим на эпопею советской жизни. Как и в случае с Толстым, выбор Пастернака на роль духовного лидера оказался неудачным — оба не видели времени, в которое жили. Пастернак сперва очаровался Лениным, потом Сталиным, затем нашел утешение в прославлении военных подвигов советского народа, а когда и это кончилось — стал уходить в ортодоксальное православие, воспевая героя-Иисуса. Одним словом, ему постоянно нужен был объект восторгов и очарования, поэтому здраво рассуждать о России он не мог. Со всех концов страны съезжались к нему молодые литераторы, которые тоже страшно ему нравились (чего не скажешь об их стихах). Пастернак решил, что все опять удивительно хорошо, как и прежде... — и поскользнулся на шаткой лестнице общественного признания. Едва вышедший из тени полупризнанности в авторитеты стиля и языка, он был раздавлен мнением народа, которому не принес ни нового содержания, ни новой мысли о народной судьбе. Пастернак был слишком эстет и философ: поэтическая мысль его была слишком отвлеченной и красивой (а порой и невнятной), чтобы общественная мысль последовала за ней. Однако судьба пастернаковского романа о России явилась для всех сознательных граждан введением в новую эпоху размышлений о правильности избранного пути. И эпоха эта связана с Солженицыным (1962–1974).

Пастернак боялся, что русской историей займется неинтеллигентный человек — и это его опасение в полной мере оправдалось: русская история оказалась под огнем беспорядочной критики "озверелого зека". Солженицын с самого начала действовал, как тотальный разрушитель существующего строя. Целью его был погром советской системы и осмеяние всех ее вождей и авторитетов. Поняв порочность созданного в 1917, Солженицын на правах первооткрывателя русской истории обратился и к предшествующему этапу, начав исследования по Первой мировой войне (эпоха Блока). Там он тоже обнаружил много нехорошего и стал идти дальше, к реформам Александра II. Естественно, что свой идеал русского общества он нашел именно в том времени: ранее не было ничего, а позднее уже пахло революцией. Поэтому предложение Солженицына русской общественной мысли звучало на удивление просто: "Давайте, вернемся в 60-е годы прошлого века, после которых Россия свернула с истинного пути. Восстановим законность, возродим земство, укрепим на селе частное хозяйство, восстановим крепкий семейный уклад, вернем на свое законное место официальную церковь". Общественное сознание воздало Солженицыну должное, а дальше стало интересно: созданные некогда Сталиным лагеря толстых журналов отнеслись к Солженицыну каждый со своих позиций: западники хвалили его за критику советской системы, националисты поощряли мысль о возвращении к корням. Солженицын благодарил и тех, и других, но воевал с официальной властью, целью которой было удержание режима любой ценой и безо всяких идей. Опирался же Солженицын больше всего на слой русских почвенников из глубинки, всегда дававших ему кров и поддержку. Нелюбовь Солженицына к столицам и молодежи сослужила ему плохую службу: будущее страны он проглядел, и уже ко времени высылки полностью исчерпал свой потенциал духовного лидера России.

Как уже было сказано, больше всего невзлюбил Солженицын цивилизацию с ее бездуховными столицами, и молодежь с ее безумными идеями. Поскольку же будущее принадлежало именно этим двум, России требовался лидер, сочетающий в себе стопроцентного горожанина, выходца из типичной средней семьи и яркого представителя творческой молодежи. Так на российском престоле появился Высоцкий (1974–1980). Появление его чрезвычайно для страны: в 1974 г. власть решила покончить со всяким проявлением печатного свободомыслия: высланы Галич и Солженицын, умирает при загадочных обстоятельствах Шукшин. Но голь на выдумки хитра — и духовным вождем становится носитель свободомыслия непечатного, поскольку цензура на магнитофон невозможна. Почему же тогда не Галич, а Высоцкий? Во-первых, Высоцкий молод и лишен комплексов, свойственных поколению войны. Во-вторых, Высоцкий патриотичен и потому любим всеми возрастами. В-третьих — и это самое главное, — Высоцкий несет в себе сознание человека постиндустриальной эпохи. Бóльшую часть концертов он дает в НИИ — у физиков, кибернетиков, оборонщиков, — словом, у "технарей", занимающихся наукоемкими производствами. Духовное водительство Высоцкого вводит Россию в новую эру, где на месте тяжелого оборудования (танк, трактор) оказывается космический корабль, а в перспективе — и персональный компьютер. Высоцкого интересует только средний класс и его возможности. Отношением народа к власти он не занимается и 17-й год не трогает, видя бесполезность сослагательного наклонения в истории. Никаких социальных рецептов он не предлагает — напротив, повсюду видит тупик и предчувствует грядущий "сгиб бытия". 22 января 1980 г. в Москве одновременно происходят два события, свидетельствующих о смене эпох: Высоцкий официально выступает на Центральном телевидении как поэт и актер, а академик Сахаров высылается в Горький. Направление Высоцкого торжествует — лидером и героем общественного сознания становится ученый-оборонщик, предлагающий миру рецепт спасения. Наступает действительный сгиб бытия, и Высоцкий уходит, увидев перед смертью сбывшееся пророчество своей жизни.

В последних стихах и песнях Высоцкого слышится одна непрерывная трагическая нота: мир не должен погибнуть по вине разумного существа. Решать задачу спасения предстояло Сахарову (1980–1989). Его план оказался разумен и конкретен:

а) необходимо слияние систем, чтобы прекратилось их военное соревнование;
б) мир един, и проблема одной его части является общечеловеческой;
в) Советский Союз должен сам решать свою судьбу, и каждая его республика должна иметь право на независимость;
г) в стране необходимо восстановить демократические и правовые институты с целью постоянного соблюдения прав человека.

Сам не помышляя о том, Сахаров стал неформальным идеологом перестроечной политики Горбачева, потому что других идей у общества не было. Что же касается ролиљ в общественном сознании, то на первых порах это была скорее роль мученика и подвижника, чем духовного вождя: Сахаров терпел и молчал, не отрекаясь от своих взглядов. После возвращения из ссылки он стал слышим, и теперь стали думать уже не над его поведением, а над смыслом сказанного. Сейчас же появились статьи Солженицына, полагавшего, что Сахаров ведет Россию по западному пути. Патриоты из глубинки присоединились, и голос Сахарова стали глушить не хуже, чем глушили "вражеские голоса". Пока власть решала, чтó делать с Союзом, он стал разваливаться сам собой — начались кавказские войны. Сахаров предупреждал, что идея конвергенции и свободного определения народов связана с экологией Земли и что промедление смерти подобно. Но его не послушали, и страна стала потихоньку спускаться в беспредел...

Смерть Сахарова в декабре 1989 г. открывала двери разрухе и насилию, которых он так боялся. Начались парламенты, перевороты, войны, инфляция и первобытный русский рынок. Общество все более склонялось к идее fin de siecle с его неразберихой, мистикой, падением вековых авторитетов и стремлением к чистому классическому вúдению мира. Тогда на Западе был срочно отыскан Бродский (1989–1996) — человек, наиболее зоркий именно к "вещам тупика". Стихи, написанные им в последние годы, не оказали большого влияния на общественную мысль. Но вот созданное в 60-е, предотъездные годы стало в 90-х неоспоримой классикой именно по причине "конца прекрасной эпохи". Бродский до совершенства довел мысль о бесперспективности бытия, сведя природу к перечню вещей и одушевленных предметов: человека — к желанию постоянного одиночества, путешествие — к рассмотрению архитектурных сооружений, и даже Бога — к моменту его появления на свет, после которого он был уже поэту неинтересен. За бортом поэзии Бродского оставлен человек как носитель души, поскольку одушевленное рано или поздно вытесняется вещами (или пространством). Вот это редкое бездушие в отношении человека к другим людям (проще говоря — мизантропия) при любовном отношении человека к вещам и стало ключевой темой русской общественной мысли в эпоху Бродского: появились "новые русские" — очень "бродские" по самоощущению люди. Можно сказать, что в некотором смысле Бродский — это анти-Пушкин, как по своему отношению к душе, так и к семейной истории России. Все наперекор — вещи, мое святое я, отсутствие у меня памятника, поскольку после смерти нет формы, ненависть к Корану вместо подражания ему. Бродский и эпоха Бродского безнадежно и беспощадно трезвы, им не хватает пастернаковской очарованности и блоковского прозрения, "высоцкого" увлечения жизнью и сахаровского знания ее законов.

Теперь Бродский умер, и это может означать, что содержание эпохи меняется. Человек ли захочет стать более человечным, или его вынудит к тому природа, сказать трудно. Ясно одно: грядущий духовный лидер России будет решать задачу российского пути в перспективе пути общечеловеческого. Прежде чем понять, куда идет Россия, нужно определить перспективы планетарного развития. Исходя из этого, будет начато создание общечеловеческой этики на началах русского коллективного сознания и всемерной поддержки ИТР-овского среднего класса. Время индивидуалистов на престоле, думается, миновало, время коллективистов, не считающихся с мнением индивидуума, минует раньше, чем они рассчитывают. Индивидуальное и коллективное в человеке неразрывно так же, как материальное и идеальное в нем. И задачей следующей эпохи будет осознание и примирение этих двух начал.

От Пушкина до Бродского Россия перестала быть крепостнической, разночинской, буржуазной, большевистской, промышленной. Выходя на рубежи информационной цивилизации, она становится космической, компьютерной, что потребует восприимчивого интеллекта и пристального общего внимания к жизни. И хронология ее отныне будет непростой: от начала Руси до Карамзина — жизнь в несознании себя; от Пушкина и далее — в сознании собственного пути и вúдении своего будущего...

Хотя почему только так? На один и тот же предмет всегда можно посмотреть с разных сторон. И если вы хотите предложить свою хронологию русской истории, ничто в наши дни не помешает вам сделать это.