Подлинная история одного крылатого выражения

Едва отомкнув отяжелевшие после очередной пьянки веки, поручик Ржевский с недоумением обнаружил, что покоится на аккуратно мощеной улочке и что вокруг сплошняком говорят по-немецки. Поймав за штаны ближайшего прохожего, он вопросил его на ломаном дойче:
- Где я, любезный? Неужто у немчуры в Немецкой слободе опять как сволочь нажрался?
- Никак нет, великодостопочтенноуважаемый герр офицер. Вы, осмелюсь доложить, находитесь на территории дивной и милой Австрии.
От неожиданности Ржевский вмиг протрезвел, выпустил из стальных лап рыхлого австрияка – лети себе с миром, и больше не попадайся! – и окинул окрестности вострым орлиным взором.
Заклекотало, защекотало в суровой его душе от восторга и упоения. Вот оно счастье-то настоящее и непреходящее! Вот она, истина первопричинная, вот она, искомая цель гусарского бытия! Все остальное – наглая ложь, пустословие и фарисейство!
Эти лоснящие довольством широченные красные физии, эти стайки добродушных улыбок, порхающих в лазурном фарфоровом небе, эти упирающиеся в ватные облака тысячеметровые пирамиды из кругов разноцветного, разнопахучего сыра, эти пряничные терема с корицей и тмином в обрамлении леденечных, припорошенных сахарной пудрой гор, и главное – о диво дивное! - каждый житель с глиняной кружкой пива или прозрачным бокалом вина в привычной к труду руке, но при этом нисколечки даже не пьян, будто не обыватели это обыкновенные, а графья, виконты или бароны, - все, поистине все вокруг отзывалось в сердце удалого гусара мощным празднично-юбилейным салютом. Чудная музыка фейерверка заискрилась в дремучей, но доброй его душе.
- Боже, поистине велик ты и всемогущ! – вскричал в порыве экстатического благоговения Ржевский, топнул от экзотических чувств-с чугунным своим сапогом по булыжникам, чисто вылизанным языками дотошных австрийских дворников, но, к несчастию, зацепился шпорой за прошмыгнувшего мимо мальца на деревянной лошадке и рухнул навзничь затылком прямо о мостовую, на что чуткая его голова тут же отозвалась малиновым колокольным звоном переспелого астраханского арбуза.
Хорошо еще, что как раз в это время по этой самой штрассенке проезжал на самобеглой коляске настоящий барон, аристократ в тринадцатом поколении, скромный бухгалтер-любитель Эрнст Теодор Амадей Август Генрих Гофман фон Фаллерслебен. Подхватил он жестоко травмированного гусара с мостовой, окропленной невинной русской кровью, уложил его бережно в утлый короб багажного отделения и помчал со всех трех лошадиных сил в ближайшую клинику.
В клинике Ржевский скоро пришел в себя. Он хватал санитаров за белоснежные ангельские их одежды и истошно кричал:
- Господа бароны, голубчики, я с вами! Я ваш! Навеки! А вы – наши? Только честно мне отвечайте, по-баронски или лучше по-гусарски, а то я, е.к.л.м.н., всю вашу клинику шашкой вдребезги разнесу! Боже, господа бароны, как я вас всех люблю. Только, чур, сперва отвечайте – наши вы или не наши?
- Ваши мы, ваши, то есть наши мы, наши, - кротко и терпеливо ответствовали санитары и лепили все новые и новые перцовые пластыри на чудовищную кровоточащую прореху в голове прославленного русского героя.
- Этот русский чудо-богатырь быстро пойдет на поправку, - говорил доктор Шульц, осторожно касаясь огромной шишки папье-маше из перцовых пластырей, возведенной добросовестными санитарами на месте злополучной пробоины. - Это не голова, а поистине башня из слоновой кости!
- Доктор, вы ведь тоже барон? Ведь у вас все здесь бароны? Отвечайте начистоту! Я тоже очень хочу стать бароном. Потому что я определенно ваш. Душою и потрохами. Только ответьте прежде – вы-то сами наш или не наш барон?
- Да ваш я, искренне ваш, - ласково отвечал доктор и быстро отходил к другим пациентам.
Вскоре за Ржевским прибыла карета из санкт-петербургского военного ведомства, и с дикими воплями, бранью и рукоприкладством – едва четыре дюжих гренадера управились – бравого гусара затолкали в конце концов в утлый короб багажного отделения и повезли глухими проселочными дорогами на родину.
В России Ржевского сдали под гербовую расписку в родной N-й полк, где он сначала отсидел десять суток на гауптвахте за самовольное оставление части, а затем принялся докучать офицерам нудными, нескончаемыми рассказами о сплошных австрийских баронах.
- Подхожу я, значит, к нему ближе, беру покрепче за золоченую пуговицу, - обыкновенно бубнил на гусарских пирушках Ржевский, загнав в безысходный угол четверку-пятерку младших по званию мучеников, - и строго его вопрошаю: отвечай мне как на духу, наш ты или не наш барон, а то я живо вам здесь все мертвыми костями усею, так что даже солнце Аустерлица с овчинку покажется!
Так всех достал, что право, хоть волком вой.
Бывало, заманит к себе офицеров на бесплатную выпивку, а сам опять про баронов начнет рассказывать, Те, кто поближе к выходу, проползут-прокрадутся украдкой к двери – только их и видели! - ну а те, которым деваться некуда, возведут глаза в ужасе к небу и курьезами да анекдотами пытаются Ржевского с излюбленного конька свалить, на другие рельсы беседу перевести. Иной раз вроде получалось. Отвлечется, забудется Ржевский и разговорится вдруг про лошадей, карты, пьянки и баб. «Ну, слава богу!» - вздохнут-подумают облегченно боевые друзья-приятели. - «Вот и вернулся к нам наконец наш прежний Ржевский!»
Но не тут-то было.
Только уж вовсе расслабится, успокоится гусарская братия, как Ржевский вдруг снова запнется, задумается да и ляпнет свою крылато-сакраментальную фразу, наводящую на окружающих тусклый, потусторонний ужас:
- Ах да, вернемся к нашим баронам!
Как-то раз, когда после очередной зловещей заминки Ржевский вновь приготовился выговорить свою ненавистное заклинание и открыл уже было для этого рот, корнет Азаров быстро отставил в сторону кружку с дымящимся пуншем и звучно продекламировал, умело подделываясь под курлыкающий баритон ловеласа-поручика:
- Ах да, вернемся к нашим баранам!
Гусары так и покатились со смеху.
Ржевский же смертельно обиделся, зацарапал шпорами по деревянному полу, полетел прямиком к полковнику и потребовал незамедлительно перевести его в самую что ни на есть тьмутаракань. Ему был тут же предложен изрядный по населению, но нескладный, унылый и грязный уездный город Большая Антоновка.
«Бараны» гусарам очень понравились, и уже через несколько дней удачный сей оборот гулял по полку, как стадо овец по пастбищу.
Бывший пленный, но давно обрусевший французишко Жак-Из-Кустов, служивший при полковом штабе начальником протокольной службы и по совместительству толмачом, перевел полюбившееся ему выражение про баранов на французский язык, и вскорости оно долетело на крыльях легкого ветра аж до Парижа, где его живо пришпилил, оприходовал и запустил в свет как собственное дитя один непорядочный борзописец.

Такова подлинная, но, к огромному сожалению, мало кому известная история знаменитой крылатой фразы.

Источники: Архивы ГБ, Сорбонны и города Большая Антоновка.