ЛИТЕРАТУРА КАК ИСТОРИЯ ОДНОГО МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА

23-09-2001

Взялся за перо под влиянием дневниковых записей Ю. Дикова, опубликованных в первом номере альманаха "Падающий зиккурат" (1995, cc. 49–99). Диков, долгое время занимавшийся Чернышевским, сделал ряд ценных наблюдений над литературным процессом середины XIX в., в том числе такое:

      “Статья "История молодого человека XIX в.". В начале 30-х годов Горький, среди других своих затей, особое значение придавал изданию большой серии именно под таким названием... Почему же история не крестьянина, и даже не рабочего, а именно молодого человека? Может быть, потому, что еще не сделан выбор и не ясно, кто кем командует: человек судьбой или судьба человеком? Может, сделанный выбор — это и есть судьба, а заодно и конец молодости? Но почему тогда XIX век, а не XVIII-й? Почему не вообще от доисторического мальчика до сегодняшнего?.. А может быть, потому, что именно XIX век был преимущественно веком молодых людей? ?то именно его дух, его философия, его динамика принадлежат очень молодым людям?.. Жизнь, которая торопилась себя выразить даже на грани нерасчлененной скороговорки…………………………... В этой проблеме есть что-то, помимо заданной смены поколений, помимо противостояния сына отцу; есть какая-то своя тайна ускорения” (c. 51).

      Писатель и ученый, проницательно заметив принадлежность России XIX века молодым людям, справедливо соотнес основную тему литературы того времени с главным мотивом истории. Но все дело в том, что проблема молодого человека не является особенностью только литературы XIX века, и можно только удивляться, как автор мог пройти мимо факта столь очевидного. Достаточно вызвать из памяти такие имена, как Ромео, Гамлет, Вертер, героев национального эпоса — Гильгамеша, Одиссея, Гэсэра, чтобы понять: молодой человек всегда являлся самым занимательным героем для литературы. Вот отсюда и начнем.

      В отличие от фольклора, чья основная цель — в соотнесении человека с естественным порядком вещей, литература имеет своей целью рассказ о том, как человек захотел стать выше этого порядка и что из этого получилось. Для достижения своей цели фольклор пользуется набором интенсивно повторяемых формул, имеющих восклицательную интонацию и настаивающих на неизменности действий и персонажей. При необходимости изменения произносится заговорная формула, одним скачком переводящая персонаж в новое качество или в иное пространство. Литература же применяет цепь повествовательных, т. е. нейтральных по эмоциональной окраске, предложений, выстроенных последовательно в сторону изменения действий и лиц в пространстве и во времени. Из этих предложений складывается сюжет: вначале (в эпосе) — это описание неожиданных препятствий, с которыми сталкивается известный герой на пути к известной заветной цели; затем (в повести) — это рассказ о чудесных превращениях героя на пути к известной цели (герой уже меняется); и наконец (в новелле и рассказе), — это пристальный взгляд на героя, как бы неизвестного, увиденного впервые, а также рассказ о метаморфозах его души на пути к обретению выстраданной цели. Мы видим, что литературе сюжет нужен как орган, выполняющий функцию изменения героя во времени. Без этого изменения герой остался бы статичным персонажем интенсивно-императивного фольклорного текста, призывающего стать тем, кем нужно, но не показывающего путь к этому становлению.

      Назовем сюжетность литературы ее основным свойством и посмотрим, кто, исходя из из этого ее основного свойства, может стать ее главным героем. Ребенок находится под властью родителей, как общинник — под властью своих старейшин или как человек — под властью своих богов. Он поступает так, как ему скажут, и не может ослушаться совета старших. Старик целиком зависит от своего личного опыта — проявить себя ему мешает, кроме физической немощи, еще и собственная память: он слишком хорошо знает, как нужно жить, чтобы жить долго и правильно. Этому знанию старик учит своих внуков и чужих детей, сдерживая порывы их юности. Мы видим, что и детство, и старость сюжетно неинтересны — там ничего не происходит. Литература же хочет происшествия, поэтому ее главный герой должен быть свободен от оков семьи, традиции и опыта. Он должен преступать, подходить к запретной черте и заходить за нее — тогда появятся непредсказуемость и тот зов небытия, который делает сюжет интригующим (“свалится — не свалится”). Понятно поэтому, что, уже в силу формальных особенностей литературы, ее героем должен стать именно молодой человек. Так и произошло.

      История молодого человека — а значит, и история литературы — начинается с эпических песен о походах юного царя против соседнего племени. Историко-этнографический аспект этого первого литературного жанра прекрасно раскрыт С.Б. Кулланда на примере ведических гимнов юному богу Индре. Анализируя термин “Маруты” (от корня *mer, “молодой мужчина”), примененный для окружения Индры, автор делает такой вывод: “Все вышеперечисленные значения легко возводятся к праязыковому "член половозрастного группирования юношей-воинов", в мирное время угрожающих спокойствию социума, во время войны составляющих ударную воинскую силу и, при условии воинской доблести, получающих право перехода в следующую возрастную ступень и вступления в брак. Впоследствии такие группы нередко эволюционируют в привилегированное воинское сословие, предводители которого становятся военными вождями, — соответственно, вождями племен” (Ранние формы политической организации. М; 1995, 107).

      Точно так же можно, на примере шумерских эпических песен о Гильгамеше, показать его принадлежность к группе молодых людей, не прошедших инициацию и поступающих вопреки мнению старейшин. Какой бы национальный эпос мы впоследствии не взяли, всюду увидим, как группа молодых людей под водительством одного выступает против общинных установлений и отправляется на войну с чудовищем. После победы лидер молодых провозглашается вождем всего племени и претендует на звание царя Вселенной (что хорошо видно на примере Мардука из вавилонской поэмы о битве юного Мардука с силами хаоса). Естественно, ему такое звание дают, и молодой человек начинает махать мечом направо и налево, пока не погибнет или не повзрослеет. Гибель делает его героем, кумиром исторической памяти, взросление — консерватором и сторонником общины. Иными словами: переходя в другую возрастную группу, человек изменяет и тип своего поведения тоже (теперь он становится охранителем семейного очага).

      Литературе молодой человек нужен только до повзросления — вообще же, она предпочитает его гибель. Качества, заложенные природой в этот человеческий возраст — жажда движения, желание нравиться и иметь успех, активное неприятие старого, — используются ею сперва для внешней динамики: он не сидит, а идет; не говорит, а взывает; не рассуждает, а рубит сплеча (так проходит много времени и происходит много событий). А потом — и для динамики душевной: он хочет быть первым, но изменяется и растворяется в мире (Пьер); он хочет быть первым, но не изменяется и погибает (князь Андрей). Молодой человек Гамлет хочет справедливости, а убивает мать; молодой человек Германн (позже — Раскольников) хочет справедливости, а убивает старую женщину. Молодой человек Онегин скучает и со скуки убивает приятеля; молодой человек Печорин тоже скучает и тоже со скуки убивает приятеля. Молодой Дубровский………... опять нужна справедливость — и опять убийство. Короче говоря, активность молодого человека, проявленная с целью отрицания законов мира (будь то бунт или отрешение от мира), обязательно приводит к крови невинных людей. Если этой крови слишком много, — он в ней захлебывается; если герой вовремя одумался (чего не случается почти никогда), — он стремительно взрослеет и принимает законы мира. Молодые люди, написанные вопреки этому основному правилу, либо неполноценны (как Мышкин), либо скучны (как Гринев). Если же поступки юноши совершает пожилой человек, — их чудовищные последствия от этого не умаляются, а сам герой, спорящий со своим возрастом, становится предметом насмешеr и пароди? (таков Дон-Кихот).

      С XVIII века литература в Европе начинает проявлять активный интерес к другим возрастам — детству (Том Джонс, Симплициссимус), зрелости (Фауст) и старости (Гобсек, отец Горио, Шабер). Впоследствии появятся Диккенс со своими романами о детстве и Гюго со смешанным детско-старческим сюжетом “Отверженных”. Таким образом, в европейской литературе XIX века проблема молодого человека начинает уступать место проблеме иных возрастов, что связано как с идеологией просветительства, так и со стабилизацией европейского развития: главной задачей европейца с этого времени становится не накопление, а оборот.

      Напротив, в развивающейся России, по ряду причин не имевшей национального эпоса, зато имевшей молодых героев 1812-го года, молодой человек к началу XIX столетия только еще выходит на первый план. Это может показаться странным, однако, во-первых, былины так и не выявили героя, который стал бы на Руси воплощением национального характера (как это произошло в древности с Одиссеем, Гильгамешем или Энеем). Во-вторых, время создания былин неизвестно, и русская допетровская традиция, основанная на церковном предании, никак не пересекалась с былинной. Вспомнили о былинах только в конце XVIII в. собиратели древностей. Что же касается народа, то в русских исторических песнях реальные цари играли куда большую роль, чем былинные молодцы, а в календарные обряды герои былин не попали, поскольку здесь безраздельно господствовали святые. Поэтому можно сказать, что былинно-эпическая традиция на Руси осталась на периферии официально-церковной и народно-обрядовой. И это очень показательно: недоразвитие традиции, связанной с подвигом молодого одиночки, с его личной инициативой, доказывает, что идеология молодежи, которая должна была быть развитой в языческое время, с принятием христианства пресекается старческой идеологией православия. Царской власти как таковой нет вплоть до XVI века, а власть княжеская подотчетна в своих действиях патриарху или местному митрополиту. То есть, нет простора для личной инициативы. Такое состояние длится до эпохи молодого Петра, которому это мешало и который попытался это отбросить. И вот Петр – первый истинный былинно-литературный герой, материализовавшийся в России.

      Но вернёмся в XIX век, когда русская литература за короткий период дала огромное количество первоклассных исследователей молодости: Пушкина (Онегин, бедный Евгений, Дубровский, Германн, Гринев), Лермонтова (Мцыри, Демон), Гончарова (Обломов, Аркадий), Достоевского (русские мальчики), Тургенева (Базаров), Чернышевского (новые люди), Толстого в "Войне и мире". На мой взгляд, такой всплеск литературы о молодых людях именно в России XIX веке свидетельствует о незадействованности молодежи в старческой православной идеологии Руси. С развалом старых общественных отношений страна все дальше уходила из объятий старчества — стало понятно, что до нового общества еще далеко, а переходный период лучше всего отдать молодым (как любителям ломать себе шеи). И с 30-х по 80-е годы русская литература переживает как бы открытие собственного эпоса, с той только разницей, что “русские мальчики” прошли путь от вождей битвы — через разочарованных помещичьих детей — к новым людям Чернышевского и террористам-цареубийцам, которых почуял Достоевский. После таких подвигов старейшины не дали им власти, поэтому “мальчики” решили уничтожить и старейшин, и саму их власть. Прецедентом был 1825-й год...

      Появление в литературе Чехова, Роллана, Пруста, Гессе и Маркеса означало конец молодежного периода мировой литературы. Отныне и по сей день литература все дальше уходит от молодого человека к зрелому. Происходит это оттого, что все средства насильственного воздействия на жизнь в этом мире уже испробованы, мировая кровь пролита, и человеческое хотение остановлено сознанием тщетности императивных усилий. Отныне и свобода от мира, и завоевание власти над миром становятся невозможны. Диалог между человеком и миром становится существенней сюжета, откочевавшего в жанры детектива и фантастики. Интрига в происшествии привлекают меньше, чем собирание себя из частей распавшейся на атомы Вселенной. Все противоречия, присущие миру, оказываются также и свойствами человеческой натуры, поэтому для преодоления их требуется смирение сердца и проницательность ума. За эту основную тенденцию в современном развитии литературы последнюю можно назвать “литературой остывающего пафоса”, или литературой взрослеющего человечества.

Комментарии

Добавить изображение