ЗАБЫТЫЙ ДУХ

      Я не знаю, читает ли сейчас кто-то Жоржа Батая, но я точно знаю, что французских романистов начала 20 века сейчас не читает никто. Романы их старомодны и сентиментальны, однако настроения и увлечения своей эпохи они, как и всякая литература, передают живо и непосредственно. Одна из таких романисток, Даниэль Лезюэр, пользовавшаяся популярностью в то время (и в России тоже), написала роман под названием «Ницшеанка». Для современности название романа абсолютно невозможное, но тогда…
Тогда, на заре 20 века имя Ницше было стягом всех свободных и высоких сил Европы, всколыхнувшим замедляющуюся в жилах кровь. Безумно было слово его и безумно неслось оно по сердцам европейцев, опьяняя и завораживая своей силой, свободой и высотой. Это было то, что так жадно и долго искали многие их них.
Но мы уже знаем, чем заканчивается возведение любого учения в массовый идеал и государственную идеологию. Как и многие другие великие имена, имя Ницше было брошено в грязь и в кровь теми самыми мальчиками-нацистами. Своими жуткими победами и неизбежной трагедией-поражением сделали они это возможным. Да так и лежит это имя там, в грязи и крови, забытое, страшное, пугающее. 
Но что говорю я? Мне ведь нет никакого дела до современного общественного мнения.
Познакомимся лучше поближе с этим «древним» романом, отражающим ту эпоху. Послушаем ее главную героиню, Жоселину Монтескье, послушаем ее внимательно. Я поддержал бы ее в каждом слове относительно Ницше и судьбы этого имени в общественном мнении, хотя, повторюсь, не совсем это интересует меня. Меня интересует только то, что выделено мной курсивом.

      Франция. Париж. В начале романа Жоселина говорит со своими знакомыми, банкиром Нодером и бизнесменом Робертом Клерье, с которыми она посещает театр, где один из героев сцены величает себя «ницшеанцем»:
- Я ничего не имею против вас, m-r Нодер. Я отлично понимаю, что целый день вы заняты делами, и когда случайно попадаете в театр, вам все равно, что вы там слышите. Вам преподносят под видом Ницше удивительную нелепость, и вы принимаете это за его философию. Меня возмущает то, что если бульварным авторам удается вводить в заблуждение такие умы как ваш, то что же сказать о толпе. Возмутительно, что на нашей лучшей французской сцене самое гордое, самое облагораживающее учение является приспособленным для понимания горилл. Вы спрашиваете, оклеветали ли Ницше в этой пьесе? Конечно, как всегда во всех произведениях нашей убогой французской школы, парализованной снобизмом и бессилием, и сделавшей себе рекламу из Ницше. Эти слабые умы совсем не знают его. Он, гордый учитель аскетизма и энергии, давший нам укрепляющую пищу, в которой так нуждается наш измельчавший характер, нашел у нас или слепых или вероломных толкователей. От имени этого апостола энергии, требующего от каждого из нас величайшего усилия, на французской сцене и во французском романе проповедуют какой-то животный эгоизм.
- Сильно сказано, - отвечает m-r Нодер.
- Недостаточно сильно, чтобы выразить все мое негодование. Но разве и сами вы не содрогались от отвращения при виде этого коммивояжера, к которому прицепили кличку ницшеанца? Знаете ли вы, что Ницше отметил необходимость хороших манер, как одну из форм достоинства и власти над собой? В одном из своих произведений он говорит...
И она процитировала наизусть: 
- «Гордость, радость, здоровье, любовь, ненависть и война, благоговение, прекрасная наружность, хорошие манеры, сильная воля, высшая интеллектуальность, воля к власти, восторг перед природой - вот вещи, придающие красоту и ценность жизни». Не находите ли вы, monsieur, что преступны те люди, которые подобный идеал низводит к пошлой пародии, преподнесенной нам сегодня, да еще в Theatre-Francais?
- Мне не хотелось бы вам противоречить, m-lle, но мне трудно поверить тому, чтобы все учение Ницше было так же возвышенно, как процитированные вами только что строки. Иначе непостижимо, как мог бы весь литературный мир Франции до такой степени ошибаться на его счет, чтобы сделать из него проповедника животного эгоизма. Представление, которое я составил себе о Ницше по нескольким модным книжкам, внушило мне такое отвращение, что я не захотел знакомиться с ним ближе, - вступил в диалог Роберт Клерье.

      Здесь я сделаю паузу, мой редкий читатель. То, что сказала здесь эта удивительная женщина - это и есть тема моего эссе.

      Она снова улыбнулась своей прекрасной улыбкой и прибавила:
- Вы поймете, почему я защищаю Ницше от мнимых жрецов литературы, от этих невежд, которые никогда не понимали его, никогда не читали и которые обманывают глупцов обезображенными обрывками его творений.
- Вы слишком строги.
- Нет. Эти люди причиняют действительное зло. Это работники упадка, увеличивающее зло наших дней - слабость характера.
- Не станешь сильным от одного желания ими быть, - прошептал Роберт.
- Извините, - возразила она, - силен именно тот, кто хочет. Воли, воли к власти, - с ударением добавила она, - вот чего нам недостает. 
Клерье не знал, что этими тремя словами озаглавлено одно из главных произведений Ницше. Сердце его забилось.

      Вот такая она, Жоселина. Ницшеанка! Не правда ли захватывающе… ? Оба ее собеседника, конечно, обречены влюбиться в нее. Они никогда не осознают причин этой своей обреченности. Однако, не то, какая она, хотя это тоже архи важно, а то, откуда она взялась такая – вот что по-настоящему волнует меня! Вот что поразило меня и до сих пор не дает покоя… Окунемся в роман, чтобы послушать и прочувствовать историю Жоселины.

      Роберт наносит ей визит в ее новом доме.
Хотя Роберт не был особенным знатоком предметов искусства, у него было достаточно чуткости и вкуса, чтобы оценить всю гармонию этих редких и совершенных вещей. Он отметил, что красота стен не заслонялась никакими портьерами и кронштейнами. Посреди двух больших панно висели только две пастели Шардена на шелковых лентах такого же цвета vieux bleu, как и гардины на окнах. Роберту доставляло удовольствие угадывать в этих предметах душу той, которая сейчас должна была прийти. Его заинтересовал в особенности стоявший на столе старинный ящичек с секретом, в форме книги с переплетом, из темной эмали, в которой сверкали искорки бриллиантов. Он вертел ящичек, стараясь отыскать пружинку. Ему это удалось, и он был очень удивлен, увидав внутри золотой листок, вложенный сюда, по-видимому, недавно и прикрепленный тонким шарниром. На листке была выгравирована английская фраза:"The man who stands by himself, the universe stands by him also".

      - Вы прочли? - спросила она, протягивая ему руку. - Вы знаете по-английски? Есть ли в мире фраза, более прекрасная, чем эта?
- Увы, mademoiselle, мне стыдно сознаться, но мне кажется, что эту фразу очень трудно перевести.
- Трудно... Я думаю. Вы могли бы даже сказать: невозможно. Эта мысль слишком глубоко англосаксонская, чтобы можно было в точности передать ее значение по-французски.
- Чья же это мысль? - спросил Роберт.
- Эмерсона, - сказала Жоселина, с удивлением поднимая брови. - Я вижу, вы не более осведомлены об Эмерсоне, чем о Ницше.
- Сознаюсь в этом без стыда.
Она улыбнулась его интонации.
- Но вы, по крайней мере, чувствуете всю героическую красоту этой фразы? Я всегда повторяю ее, когда чувствую, что слабею. Какое мужество! Какая сильная воля! Скажите мне ее, пожалуйста, по-французски!
Роберт произнес эти слова таким жалобным, таким смиренным тоном, что Жоселина расхохоталась звонким, веселым смехом молодости.
- О, я вижу, что ваши философы не отучили вас смеяться, m-lle Жоселина!
- Не только не отучили, а они мне возвратили смех. Да... так это слова Эмерсона... Какая жалость, что вы не можете уловить их смысл! В переводе это выходит совсем не то... «За человека, который умеет бороться за себя, будет бороться и вся вселенная».

      Случайный дух.

      Эта история происходила уже в конце 20 века – в России, в Москве, и задолго до того, как мне «случайно» попался в руки роман Даниэль Лезюэр, изданный в начале века и пылившийся в библиотеке. Однако без этой истории не было бы моего эссе, а вышеупомянутый роман вряд ли серьезно заинтересовал бы меня.
Я знал это существо уже целых четыре года, оно излучало таинственный свет и непостижимым образом сочетало в себе детскую наивность и упрямую силу. У нас не было общих интересов и тем; мне казалось, что мы настолько разные, что наши пути-дорожки вряд ли когда-либо пересекутся. Она была чудесным другом, обожала музыку, могла часами слушать бардовские песни или мои студенческие перепевки российского рока. А еще про таких, как она, люди иногда говорят, что они «не от мира сего».
Волей случая мы оказались в одной компании, и все произошедшее дальше напоминает мне стремительный урок посвящения в этот ее иной, удивительно иной, таинственный мир. Пару раз она произносила такие вещи, от которых у меня непроизвольно отваливалась нижняя челюсть, - пронзительная мудрость в ее устах, мягко говоря, шокировала. Затем, мне совершенно случайно стало известно о ее странном поступке, никак не укладывающемся в мое представление о нормальном.
На практическом семинаре по судебной психологии, она вдруг подошла к подопытному пациенту, которого использовали в качестве наглядной демонстрации некой душевной болезни, и, взяв его за руку, сильно дернула ее вниз, да так, что ее обладатель упал на одно колено, в то же время, не переставая смотреть ей в глаза. Она сказала ему: «Ты сдался, приятель! Ты не увидишь больше звезд!» Больной упал к ее ногам и стал целовать их. А она… она выбежала из помещения и потом никогда и ни с кем не хотела обсуждать случившееся. 
Сейчас, по прошествии многих лет, я не перестаю удивляться всему этому. И я благодарен судьбе за эту встречу с ней и самому себе за мое упрямое любопытство к иному. Я стал интересоваться ею, наблюдать ее движения, выражения глаз, слова и поступки. Что-то необъяснимое отличало ее от окружающих, какая-то самоуверенность, сила, загадочность, проницательность, чуткость и… ироническая отстраненность. Казалось мне это или нет, но эти ее качества прогрессировали. Более того, однажды я вдруг осознал, что она становилась центром не только моего, но и всеобщего интереса и внимания. Как женщина – она была, видимо, рада этому, как человек – вовсе нет, она хотела лишь одиночества и, может быть, еще … друга.
Спустя некоторое время, после моих настойчивых поисков более тесной дружбы (ну это я, конечно, лукавлю), я получил от судьбы неожиданный, безумно желанный и трагический подарок. Ночью, сидя передо мной на коленях, она рассказывала мне свою главную историю жизни. Так назвала ее она сама, она сочла, что я смогу ее понять. Я не буду пересказывать ее в подробностях, - таких историй происходит на земле миллион в каждую минуту, и я не буду литературно изощряться, как это делают авторы романов. Я буду просто излагать, а добавлять краски лишь там, где они затрагивают интересующую меня суть этой истории.
Она страстно влюбилась в очень интересного, но недоступного ей человека (все страстно любимые таковы). Сочетание грубой мужественности и лирической нежности захватило все ее существо, превратило ее в его ментальную рабыню, заполнило все ее сердце, все ее помыслы, все ее чувства, одним словом, всю ее жизнь. Но все попытки объяснений, признания и много разных безумств, не подарили никакого сближения с ним, - она была ему неинтересна.
Как неинтересна? В ее душе расцветали и умирали неземные хризантемы, она готова была взлетать и парить от одного лишь счастья видеть его, ей казалось, что она способна ради него на ВСЁ, забыть о гордости (какая же это чушь!). Как неинтересна? Весь мир был создан для нее и него, все в этом мире было распростерто навстречу их соитию. И разве она не достойна его? Она умна, красива, с сильной и нежной душой, распахнутой навстречу любви.
Сейчас я знаю, что она не была оригинальна. Но тогда… Ее любовь терзала и возвышала ее, бросала ее то на вершину счастья, то в бездну отчаянья. «Мне без него не жить», - так говорила ей ее любовь, ее настоящая любовь.
Далее было все так же банально. Шло время, но ничего не менялось, а это значит, что все только ухудшалось. Одинокие восторги вспыхивали все реже, неумолимо уступая место пустоте и депрессии. И вот любовь сменила цвет.
Безысходность, покинутость, крайняя внутренняя пустота, собственная никчемность, безразличие, подавленность, бессилие родили предельное желание конца, ухода в ничто, мысли о самоубийстве. Неожиданно жизнь озарилась иным тусклым светом страдания, предельного страдания, прежние ценности растворились в неопределенности и хаосе, жизнь смеялась над ней и над ее прежней самооценкой, она чувствовала себя дурой и дурнушкой. Именно в таком состоянии произошло одно, совсем, казалось бы, не относящееся к ее внутренней жизни, событие.
По курсу западной философии ей необходимо было написать плановый доклад на одну из предложенных преподавателем тем. Время было перестроечное, ранее запрещенные авторы выходили из своего подполья, и вот продвинутый младший научный сотрудник почти по секрету предложил ей сделать доклад на тему «основные идеи учения Фридриха Ницше». Про Ницше в то время советские люди знали только одно – он был идеологом национал-социализма в фашистской Германии и поэтому везде был запрещен.
Она согласилась, впрочем, ей было все равно, что Ницше, что Гегель, что Кант, что Маркс, ей было все равно в самом общем понимании этого выражения, поэтому оно накладывалось на все, что она делала в это время. Ей было все равно, - мучилась ее любовь и от этих мучений она готова была умереть сама. Она получила от преподавателя два потрепанных томика Ницше, изданных в начале двадцатого столетия. Там были три работы Ницше: «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла», «Рождение трагедии из духа музыки».
У студентов, особенно гуманитариев, много свободного времени, а если кто помнит себя в подобном состоянии, тот понимает, что время еще и бессмысленно тянется из часа в час. Она засела за обычный студенческий доклад...
Она не читала ничего подобного за всю свою жизнь, хотя считала себя начитанной всезнайкой литературы. «Заратустра» Ницше захватил ее настолько, что она прочла его два раза к ряду. Он как будто обращался к ней, как будто знал ее стремления, ее сердце. Несколько раз у нее даже перехватывало дыхание от тех неожиданных чувств и мыслей, которыми была наполнена эта книга. Эти чувства и мысли были абсолютно созвучны ее исканиям, мучениям и … потерянности.
Здесь надо бы привести ее слова дословно: «Меня как будто взяли за руку, и повели показывать мне саму себя. Мне показывали всю подноготную моей души, меня учили любить себя со всем моим злом и всем моим добром. Меня заставили увидеть всю свою грязь и убогость, проистекавшие из моей слабости, мне открыли глаза на все мои достоинства (даже на мою красоту, которую я почему-то прятала за своими мозгами), тлевшие во мне из-за того, что я не отдавала им всех моих сил. От меня, человека с почти законченным высшим образованием, впервые потребовали не знаний, а веры в себя, меня учили понимать и любить этот мир и себя в нем, подчинять мир и себя своей воле, ценить каждое мгновение, обретать свой собственный смысл. В течение двух дней непрерывного чтения я была потрясена своей предшествующей слепотой. Вдруг кончился этот бесконечный проливной дождь, и я шагнула навстречу солнцу, очищенная и переполненная сама собой. Мне казалось, что я окунаюсь в невероятную, кипучую, сильную, прекрасную и настоящую жизнь. Выражаясь религиозно, я была спасена». 
Целый месяц она провела в поисках любых сочинений этого загадочного человека, она читала их взахлеб и не переставала удивляться их силе, нежности, простоте и… возможности запрещать такое!
Ее доклад о Ницше был крайне эмоционален. Молодой преподаватель с интересом уставился на нее и с тех пор даже стал оказывать ей однозначные знаки внимания, сокурсники, хотя ничего и не поняли, но прониклись особым к ней отношением, которое со временем только росло и укреплялось. Она пыталась говорить об открывшемся ей новом взгляде на жизнь с ними, со всеми близкими ей людьми, но, натыкаясь каждый раз на холодное равнодушие или насмешки, со временем просто стала смотреть на всех со снисхождением и иронией.
Она постепенно становилась другим человеком, она становилась тайной ницшеанкой (так она назвала саму себя), в чьем сердце разгорался невиданный огонь, огонь собственного преодоления, самопрославления и самолюбия. 
А что же ее любовь? Она потихоньку почила, она преодолела ее, очень скоро тот любимый человек перестал быть ей интересен. Зато стала всем интересна она. Она стала женщиной с большой буквы, и много мужских сердец было разбито у этой неприступной высоты. О нет, она не хотела этого, как бы она могла теперь такое хотеть? Сердце ее носило только благородство, то самое невозможное в наше время благородство, которое для ее владельца означает лишь одно – гибель.
Да, так и погибла она - в расцвете сил, одинокая, страстная, волевая, нежная, прекрасная моя ницшеанка. Темным вечером на безлюдной улице она с неразумной решимостью вступилась за избиваемую (убиваемую) подлецами женщину. Она стала их второй и отнюдь не легкой жертвой.
Но ее загадочное благородство – именно этими словами можно объединить все то сочетание так поразивших меня в ней качеств – навсегда зажглось не тускнеющей звездой на моем небосводе.
Да, никто и никогда не узнал бы, что действительно произошло в ее сердце, что превратило обычную женщину в недосягаемый и манящий символ, если бы я не был среди тех, кто без памяти влюбился в нее, и кому единственному она однажды ответила чем-то вроде взаимности. Мы не могли и не должны были быть вместе, мне трудно и невозможно писать об этом, потому что многое из наших отношений лежит за пределами здравого смысла и должно остаться тайной, но из этой взаимности и родился этот короткий рассказ, рассказ о единственной русской ницшеанке конца двадцатого века.