ШИ СЭНЭТОС

Як-42 загнан в тумане на заснеженную окраину города-аэропорта во Франкфурте. Франкфурт на манне. Лету отсюда в Кишинев часа два, большей частью над панцырными Карпатами в съехавшем набекрень снегу, над обширной Румынией, где, рассказывают, крестьяне до сих пор ходят в домотканном.

Большие самолеты в Кишиневе не садятся: то ли полоса коротковата, то ли экономическая кольчужка.

Салон скорее вполовину пуст, чем наполовину полон, и пассажиры в пальто безучастны, как в автобусе. Из селедочного цвета потолочной обивки шляпками долу неуместно торчат вполне земные гвозди. Две стюардессы, смахивающие на учительницу первую мою, разносят холодное: твердый сыр, колбасу, вино, изъясняясь, по необходимости, на одном из четырех языков, два из которых были освоены в Инъязе.

Дверь в кабину пилотов неполиткорректно распахнута, чтобы из середины салона можно было увидеть приборную доску и небо с овчинку. Маленькие страны – маленькие проблемы, большие страны – проблемы большие. Маленькую страну можно поставить в угол, потом простить ей ее детские долги и открытую кабину пилотов.

В Кишиневе проблем много. Маленьких, личных, местных, едва ли не уютных, как пенсионная смерть во сне. Будет ли горячая вода, паровое отопление этой зимой, не отключат ли газ в городских кварталах того или этого района, выплатят ли трудовые, найдется ли работа за три доллара в день? Французская транскрипция Кишинева – Шизино - обыграна моим старым приятелем, кишиневским бардом Сашей Соломоновым в прекрасной одноименной песне, смысл текста которой клаустрофобически сводится к тому, что весь мир – Шизино.

Однако, коль существуют мир и молдавские политики, то ставятся и крупные задачи, разрабатывается серьезная стратегия, раскрываются большие, даже великие, судьбоопреляющие темы.

Быть ли с Россией, с вообще востоком, с Китаем, или – с ЕС. Кому быть придатком, у кого малой картой в колоде? Быть ли Швейцарией, черт подери?

Со стороны этого всего почти не видно, особенно если приглядеться, и почти совсем не больно.

В приграничном молдавском городе N местные женщины набивают на себе чулки и трусы сигаретными пачками, везут в Яссы по железке контрабанду. Три года тому, как местный начальник таможни ссадил меня (сошли и жена с сыном, молдавские граждане) с ночного поезда: оказалось, въездные визы дают в Леушенах, а в N нет еще пока печати. Пока еще нет.

Мы пили с ним офицерский трехзвездочный в здании вокзала, похожем на старинную тюрьму, закончившую жизненный путь краеведческим музеем. Таможенник угощал, извиняясь, тревожно жалуясь на погоду, начальство, повседневность, пока жена и сын гоняли в Кишинев на такси с моим синим паспортом. Прямо в зале ожидания, деловитые, крупные тети без стеснения спускали трусы до колен, закладывая сигаретные пачки. Несколько мужчин молча курили у дверей в одинаковых черных полупальто, драматически нахохлившись.

Таможенник отводил голубые глаза. Зарплату не получал он уже полгода, уголь кончился, нечем топить. У этих, добавил он, тоже семьи, которым есть, то бишь кушать надо. И топить.

Время шло, жена все не возвращалась. Большие снега, всякое может быть.

Решено было выслать следом машину, и один из лейтенантов выехал, чтобы тут же разминуться с предметом поиска. Привезен был паспорт с красивой трехцветной вклейкой, которой ради пришлось разбудить хорошего, старого и не очень внешне красивого человека. Правила гостеприимства, оппонирующая им буква закона и сумма таможенного сбора в очередной раз были чудесным образом соблюдены, гармония сложилась, и вселенная с облегчением вздохнула.

Молдаване говорят, как едят. Молдавский язык вкусен. В него добавляются мягкие знаки, как масло в кашу.

Мужчины пьют вино, держа стакан двумя пальцами. Один из привычнейших крестьянских жестов, ибо пальцы грубы.

Пока вино выпивается, пьющий не делает глаза, не уходит в себя, напротив, он сосредоточен на разговоре, на том, чем заполнен радиус в три метра.

Выпивание, как дыхание, не является специальным, выделенным процессом, и дыхание и беседа не прерываются. За столом в селе пьют из одного стакана: страна хороводных танцев. Что исключает тосты и хоровое пение. Вино свое, тонн пять на год, слабокислое, пахнет водой, свежим виноградом.

Для молдаванина – еще и детством, надо полагать. Впрочем, спроси я о том, был бы вчуже понят, ибо детство не является общим п
онятием. Многое не выдерживает здесь обобщенности, ухода в некое вообще. Война, то же вино, женщины. Каждый троллейбус имеет свой номер. Ши сэнэтос. Будь здоров.

Интересно, существует ли смерть вообще, вне каждого живого существа.

Одно дело самолет на земле, другое – в полете. Можно сказать, насыщенность самолета исполненным предназначением прямо пропорциональна беспомощности пассажира с его завтраком, позволяющим схватиться зубами за земное.

И дело, конечно, не в бренности механизма, но в глубокой духовной потребности человека к самостоятельному ли, при посредстве ангелов ли, полету как идее свободы.

Эрзац самолета ужасен, ибо в нем наша слабость достигает уровня нашего хитроумия. Так обретает себя реальность нашей слабости, чье благоденствие порождается наличием укрощенных сил, изменяет с ними природной безмятежности нашего предопроеделения. Потому, едва приземлившись, беспомощный, угловатый самолет отводится в стойло наших представлений о тяготении, к которому оставались бы мы презрительно равнодушны в отсутствие летательных аппаратов.

Здесь мы берем реванш, делаем с ними все, что хотим, вплоть во капремонта, даем им понять ху есть ху.

Нет ничего нелепей самолета на земле, в особенности заснеженной – в конкуренции с другой небесной субстанцией, оказавшейся в плену у неожиданных и непреодолимых сил. Плод ума и рук человеческих, приземлившийся самолет неадекватен, как пойманный предатель с бомбой, картой и планом злодейского покушения на товарища сталина наших лучших чувств.

Молдавия – что-то вроде самолета, которому некуда и незачем лететь, загнанного на окраину, в самый угол летной Европы. Местный житель почти тайно любит это создание и жалеет его, как любят и жалеют беспутного и бесталанного сына в профессорской семье, безуспешно пытаясь отыскать и секретно подсунуть ему занятие по душе, разводя руками, тщетно матерясь и беспомощно улыбаясь.

Друзья дома стараются обходить эту щекотливую тему.

В Кишинев, однако, сложно не возвратиться, как если бы ты был здесь посеян. Дело в том, что именно здесь можно окончательно, навсегда, никогда и ничего не делать. И каждый третий-четвертый присылает сюда деньги из какой-нибудь Португалии-Италии, где поденствует, не разгибаясь, годами, чтобы когда-нибудь вернуться и сесть за хороший стол в доме, где полным-полно детей. Выйти в аэропорт в стране, изуродованной коррупцией, взять такси, взять двумя пальчами стакан, на три четверти полный черным вином, и сказать жене и брату: ши сэнэтос.