ОБ ИСААКЕ ДАВЫДОВИЧЕ ГЛИКМАНЕ

21-04-2002


“Мы, члены кафедры, стояли в классе, беседовали, но вот вошел Гликман и возникло ощущение, что в гавань, где толпились утлые судёнышки, вплыл гигантский корабль”.

(Татьяна Крамарова, педагог и оперный режиссер).

Александр ИзбицерВсё в Гликмане величественно, театрально и достоверно.

Образ жизни, чуждый суете. Крупная, высокая фигура. Отчетливые, выразительные и столь разнообразные жесты. Выпуклые, скульптурные черты лица с подвижной или застывшей от внимания ли, погружения ли в размышления, но всегда неповторимой в своем красноречии мимикой. Импульсивность и непредсказуемость его точной, часто еретической, парадоксальной мысли, казалось бы, такой в его устах естественной и убедительной, но при этом резко контрастирующей с мнениями расхожими. Русский язык в своем великолепии, отражающий эти мысли – неожиданный, бегущий прочь от банальностей, но лишенный при этом вычурности и “красивостей”. Высшая похвала оратору или писателю из уст Гликмана – “Здесь каждое слово на своем месте!”.

Яркость его эмоций, которых ни его голос, ни лицо, ни все его существо не в состоянии сдержать.

Да, собственно говоря, Исаак Давыдович и не привык обуздывать себя. Его покойная жена Вера Васильевна Антонова (замечательная певица и педагог, пожертвовавшая своей сценической карьерой во имя столь непростой “карьеры” жены Гликмана) , воспринимала такую несдержанность мужа, как крупный недостаток его поведения в обществе, и всегда тихонько, но отчетливо полу-шептала ему имя-пароль: “Громыко!”. Это укрощало (правда, всего на несколько мгновений) Гликмана, ибо в их семье Андрей Андреич воспринимался, как воплощенные бесстрастие и самообладание. По наблюдению Исаака Давыдовича, на теле-экране лицо Громыко, подобно маске, при всех обстоятельствах было непроницаемым и не предавало его чувств, словно их и не было.

Но каким наслаждением было наблюдать за Гликманом на спектакле, концерте, при чьей-то речи! Воистину – большой ребенок, то превращавшийся в самоё внимание, со скоростью ртути реагировавший на происходящее на сцене (экране, кафедре), то хохочущий до слёз, то скорбящий с увлажненными глазами, то, что-то неодобрительно и громко бурча, демонстративно и презрительно разворачивавшийся в профиль к сцене. Я последние десятилетия жизни в Питере частенько сиживал рядом с ним в обоих залах филармонии и в театрах и наблюдал эти двойные представления – на сцене и с правого боку – столь спонтанные, естественные “спектакли” Гликмана.

Однажды на сцене Ленинградского Концертного зала у Финляндского вокзала (зала, который Гликман называл “филармонией для бедных”), музыковед Имярек читал вступительное слово перед балетом “Три мушкетера” на музыку В.Баснера. И не успел несчастный оратор бросить, словно в воздух, казавшийся ему риторическим вопрос, долженствовавший оттенить “новаторство” и “свежесть хореографии от “устаревшего” первоисточника – “Ну кого, в самом деле, в наше время может серьёзно занимать роман Дюма?”, как сам докладчик и весь зал вместе с ним – вздрогнул от мощного баса Гликмана, грянувшего из ложи: “МЕНЯ-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!!!!”

Его щедрость – это щедрость неустанного собеседника- учителя, непрестанно убеждающего и обучающего питомцев, воспитывающего их вкус и мировоззрение- щедрость гостеприимного хозяина (ни одно из бесчисленных пиршеств, устраивавшихся Верой Васильевной, забыть нельзя), щедрость завзятого “тостмейстера” на бесконечных пирушках преимущественно ленинградских (но и столичных также!) литературного, театрального, музыкального, кинематографического, профессорско-студенческого миров.

И при этом – особая разборчивость в выборе собеседников для более тесного общения. Не говоря уже о друзьях.

“Саша, а с кем вы дружите? Я, например, дружил с ИваномИвановичем Соллертинским, Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, Николаем Семеновичем Рабиновичем (замечательный ленинградский дирижер А.И.). Вот, пожалуй, и всё… А ныне слово “друг” стало расхожим. “Друзьями называют просто приятелей. А, между тем, дружба сама по себе очень большой раритет, mon cher ami. Дружба предполагает абсолютное единство во взглядах, внутреннее единение, которое редко встречается меж людьми. Ой, редко!

Помнится, в прежние времена на различных собраниях да м

итингах на трибуны поднимались людишки Корневиля и говаривали с эдаким приторным сожалением – “Петр Петрович мне , конечно, друг. Однако “Платон мне друг, но истина дороже”. И во имя истины я скажу – он, Петр Петрович – троцкист (или – уклонист, или – оппортунист, или - формалист)”. В их устах само слово “друг” превращалось в бранное, расхожее, площадное слово.
Это было мерзко, гадко! И тогда, на заре моей туманной юности, я перекроил эту предательскую формулу: “Истина мне дорога, но Платон дороже!”. Так я говаривал, когда был еще аркадским принцем. Ведь истину можно вертеть и так, и эдак, но дружба – штука незыблемая. На какую-нибудь истину вы попытались было опереться локтем, и, неровен час, грохнулись вместе с нею о земь. А друг – ваша единственная надёжа и опора. Да, мой юный Александр, истина мне дорога, но Платон дороже! Дороже мне Платонушка, о, канальство наших дней! Дороооооооже!”

Как передать на письме все краски его устной речи, все неимоверное богатство его интонаций? Его мощный бас, громоподобно обрушивающийся – как правило, внезапно – на уши слушателей. Его также внезапный отчетливейший шепот, сопровождающийся утрированными (но всегда уместными и потому естественными) движениями губ и вытягиваемой вперед шеей, которая затем словно всасывалась назад, в плечи. Один удачно найденный вдруг оборот или слово; или же припомнившаяся и восхитившая заново формула Гомера, Гоголя или Чехова повторяются многократно с различными динамическими нюансами, в разных темпах – медленно, нараспев или вдруг россиниевской скороговоркой; на самых низких нотах или в высоком регистре. Великолепный, блистательный актер старой школы, украсивший бы сцену Александринки или Комеди-Франсез.

Его ремарки, его тосты, его полемические речи при обсуждениях спектаклей или фильмов – самой высокой, неведомой нашим поколением пробы. Они, разбрызгиваемые щедро в течение многих десятилетий, достойны были бы особого издания. Но нет – Исаак Давыдович любил и продолжает горячо любить каждое мгновенье быстротекущей жизни. Никогда не видел его – и не могу вообразить – долго и кропотливо вырисовывающим буквы, склонясь за письменным столом в “портретной” – небольшой комнате в небольшой квартире на Большой Пушкарской 44 Петроградской стороны. (Невольный каламбур).

Вся жизнь – в неспешных прогулках по Невскому, в посещениях театров и концертов, в застольях, в дружеских беседах. Dolce far niente!

Но тогда как и когда родилась его монография о Мольере, оцененная многими знатоками французской литературы, как чуть ли не лучшая работа в отечественной “мольеристике”, где Мольер предстает “во плоти и крови”, с несравненным по проницательности, неожиданным и полемичным анализом мольеровских комедий? Как стало возможным издание его глубокого и по-своему уникального исследования “Мейерхольд и музыкальный театр”?

Когда Гликман успел подготовить к публикациям, откомментировать и написать предисловия к великому множеству литературных изданий? В том числе - к сборнику рассказов Ф. Брет-Гарта и к сборнику поэзии Николая Языкова.

Статьи, предваряющие публикацию трилогии Сухово-Кобылина, сборники поэзии Николая Щербины, Ивана Козлова (оба – в “Большой библиотеке поэта”), статьи о драматургии Ж.-Ф.Реньяра – в т.ч., для “Библиотеки драматурга”.

Не упоминая уже о поистине бесчисленных публикациях в периодике, не перечисляя созданные им балетные либретто и переводы для музыкальных театров. Среди последних назову лишь “Кармен” (первая, оригинальная версия оперы Ж.Бизе) и “Периколу” Ж.Оффенбаха.

Последняя по времени большая работа – “Письма к другу” - публикация писем Д.Д.Шостаковича к И.Д.Гликману (1941-1975) со вступительной статьей и, словно слитыми воедино с письмами комментариями Гликмана. Книга, переведенная и изданная, в т.ч., уже во Франции, Германии и – только что – в Лондоне.

И.Д. Гликман-литератор близок, но и отличен от “устного”. В литературе он не позволяет себе вольностей устной речи. Здесь “каждое слово – на своем месте”. Но под академическими одеждами его трудов кроется столько неожиданного, захватывающего! В них пульсирует его неустанная мысль и всегда горячее сердце.

При этом – служба в течение нескольких десятилетий на киностудии “Ленфильм”, членом художественного совета которого он состоял. И.Д.Гликман был редактором или консультантом фильмов

  • “Мистер Икс” с Г.Отсом,
  • “Все остается людям” с Н.К.Черкасовым,
  • “Ведьма” по Чехову с А.Ларионовой,
  • “Дон Сезар де Базан” с О.Заботкиной,
  • “Третья молодость” – о М.Петипа,
  • “Прощание с Петербургом” - о И.Штраусе,
  • фильмы-оперетты “Свадьба в Малиновке”, “Крепостная актриса”, “Москва-Черемушки”,
  • фильмы-оперы “Евгений Онегин”, “Пиковая дама”, “Катерина Измайлова”, “Князь Игорь”, “Флория Тоска”.

Для некоторых из них он также писал сценарии. По приглашению Г.М.Козинцева И.Д.Гликман – исторический консультант и редактор фильма “Гамлет”.

Кстати сказать, вот заключительные слова рецензии на этот фильм крупнейшего и ядовитейшего критика Англии того времени Кеннета Тайнена, откликнувшегося таким образом и на работу И.Д.Гликмана в т.ч. – “И хотя мы знавали Гамлетов получше (чем И.М.Смоктуновский – А.И.), но такого Эльсинора нам уже не увидать”.

В Ленинградской консерватории И.Д.Гликман воспитал – именно воспитал, а не только обучил, в традициях старых учителей,– несколько поколений ленинградских музыкантов и режиссеров музыкальных театров, читая лекции по истории зарубежного, русского и советского театров.

В течение нескольких десятилетий И.Д.Гликман был членом городского художественного совета Ленинграда.

Лишь однажды его талант был отлучен от служения Музам – во время кампании по борьбе с космополитизмом он был изгнан из Малого театра оперы и балета, в котором работал заведующим репертуарной частью.

Но есть область деятельности, с моей точки зрения, равнозначная по объему и значению все, только что поименованное мною. Я упоминал об этом вскользь. Это – неведомый многим, “устный” И.Д.Гликман. Невозможно даже начать перечисление имен тех писателей, композиторов, режиссеров кино, сцены и телевидения, которые, жажда оценки или совета Исаака Давыдовича, показывали ему эскизы своих работ. И это – в течение почти семи десятилетий. Скольким обязана ему наша и – да, да! – мировая культура…

Только несколько примеров, взятых из упомянутой книги “Письма к другу”. Из писем Д.Д.Шостаковича и комментариев читатель узнал, что именно по совету Гликмана Шостакович обратил внимание на опубликованные в “Литературке” стихотворения молодого Е.А.Евтушенко, ряд из которых, начиная с “Бабьего Яра”, Дмитрий Дмитриевич вскоре “омузыкалил” в 13-й Симфонии. Гликмана композитор попросил внести ряд изменений в либретто оперы “Катерина Измайлова” (в первой редакции – “Леди Макбет Мценского уезда”), в неудовлетворившие его строчки переводов поэзии для “Четырнадцатой Симфонии”. Многие статьи, выходившие в советских изданиях и прессе за подписью Шостаковича, были написаны, по просьбе композитора, Гликманом. То есть, он был тем, кого англичане и американцы называют “ ghost-writer” - “писатель-призрак”.

Его наставниками были энциклопедически образованные гиганты-“старорежимники”, ставшие впоследствии его приятелями (академик Владимир Федорович Шишмарев) или друзьями (Иван Иванович Соллертинский) в том числе.

Как-то не скучно мне было только что выписывать “информативные” пассажи. Трудно было не соблазняться деталями, избегать ответвлений, связанных с практически каждым фактом или именем. Теперь признаюсь, что эти заметки – лишь введение в мои будущие публикации об Исааке Давыдовиче Гликмане, начало которым невольно положил его рассказ о Е.А.Мравинском (“Лебедь”, №265). Почему-то убежден, что они привлекут интерес многих.

Сколько лет я, направляясь домой в ночном трамвае, проплывавшим мимо его дома, вскидывал голову, чтобы взглянуть на его окно на втором этаже, освещавшееся настольной лампой. И этот свет, и тень его, бросаемая на штору светом из-за спины, с потолка “портретной” и, заодно, тень от дымящейся “беломорашки” – наполняли меня радостью от простейшей мысли: “Жив, жив курилка! Жив и здоров мой дорогой Исаак Давыдович!”.

Часто, просиживая с ним до трех – четырех утра, слушая его бесчисленные “россказни” (его выражение) и куря, как и он, одну за другой “пахитоски” (тоже его слово) “Беломорканала”, я, щекоча свое тщеславие, воображал его, ведущего бесконечные разговоры со своим ближайшим другом – Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем. Но тот курил “Казбек”. И тоже, до недуга, беспрерывно.

Я звоню переодически в Петербург. Исаак Давыдович не меняется. Хотя его острый слух притупился (девяносто один год – не шутка!), но он – “вечно тот же, вечно новый”. Тот же ясный ум, душевный жар и поразительные памяти – “память сердца” и “рассудка память печальная ” (по Батюшкову) – хранящие в неприкосновенности нюансы, детали и впечатления о людях и событиях почти всего прошлого столетия. Столетия, столь неповторимым зрителем и действующим лицом которого он явился. Та же страсть к жизни, передававшаяся всегда и мне в минуты моего отчаяния. Та же неуемная энергия – даже когда он ворчит на несовершенное здоровье своего “органона”, на “одряхлевшие члены”. Та же, знакомая уже более двадцати лет (при без малого тридцатилетнем нашем знакомстве), разрывающая душу мольба-требование: “Приезжайте! Плюньте на все и приезжайте!” Когда я жил в Питере – “Приезжайте сейчас! Через пять минут!” Теперь, когда живу в Нью-Йорке, срок изменился: “Приезжайте немедленно! Завтра!”.

О, если б я мог…

Комментарии

Добавить изображение