РУССКАЯ АНОМАЛИЯ

В последнее десятилетие XX в. старый спор “западников” и “славянофилов получил в отечественной историографии как бы второе дыхание. Двойная катастрофа в 1917 и в 1991 г., дважды на протяжении всего одного века – обострила внимание не к поверхностным оценкам субъективных политических ошибок “вождей - Николая II, А.Ф. Керенского, В.И. Ленина – И.В. Сталина, Н.С. Хрущева Л.И. Брежнева и, наконец, М.С. Горбачева – Б.Н. Ельцина, а к глубинным истокам этих двух трагедий, стоившим жизни и сломавшим судьбы десяткам миллионов людей.

Так родилась концепция Русской Аномалии (акад. Леонид Милов, доктор исторических наук Александр Боханов, социолог и историк проф. Игорь Бестужев-Лада, полковник Андрей Паршев и др.). Признавая вхождение России в ареал индоевропейской расы и христианской цивилизации с ее православными особенностями, отмечая общность культурный корней (гуманизм) Западной Европы и России, эти авторы примерно с 1990 г. начали в то же время обращать внимание на ряд базовых (аномальных) отличий в природно-климатической среде (Россия – вторая “Аляска”), социальной структуре (не классы, а сословия), неукоренении западноевропейского принципа частной собственности (“земля ничья – она Божья” - идеология иерархов Русской православной церкви) и, как следствие, отсутствие на протяжении столетий стоимостной оценки недвижимости (указ о проведении такой оценки был подписан Б.Н.

Ельциным только в июле 1998 г.!?).

Как объективный результат этих аномальных (по сравнению с Западной Европой) базовых различий в России не сложилось разделение собственности и власти (у кого власть – у того и собственность), не возникло гражданское общество с его уважением к юридическим нормам законов (“закон – что дышло: куда повернул, туда и вышло”), надолго укоренилось понятие “воли” в противовес “свободе”, а из десяти граждан Российской Федерации девять и сегодня на вопрос – “как тебя судить по закону или по совести”, наверняка ответят – по совести (притом, что каждое сословие на Руси имело свою “совесть”).

Реформы Петра Великого, попытавшегося силой, топором, за волосы” втянуть Россию в Европу, лишь обострили эту аномалию: “Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав, - писал в 1917 г. будущий “красный граф” и прислужник Сталина А.Н. Толстой, - А подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде – рабою”.

В плане социально-бытовом реформы Петра I лишь усугубили прежний допетровский социальный раскол на бояр и холопов. Введенное “Медным всадником” в средние и высшие учебные заведения Российской империи западноевропейское образование окончательно разделило “бар” и “народ” на “белых” и “черных”. Отныне любой “ученый”, т.е. окончивший губернскую или уездную гимназию дворянин и по знаниям (латынь, французский, немецкий), и по культуре, и даже по одежде (шляпа, трость, пенсне) был “чужим”, “нерусским”, “немцем” (т.е. “немым”, не умеющим говорить на народном русском языке – “чаво”, “кубыть” и т.п.).

В 1909 г. авторы известного сборника статей о русской интеллигенции “Вехи” (особенно, пушкинист М.О. Гершензон) с ужасом констатировали эту даже чисто бытовую аномалию, призывая царское правительство защитить их своими штыками от “этого народа” и неминуемой резни всех “культурных людей”. Так оно и случилось после Февраля 17-го года, когда любой чеховский интеллигент в пенсне и любая швея-модистка в шляпке автоматически превратились в “буржуев” и “буржуек”, место которых – у стенки.

Объективная разница условий жизни в городе и в деревне в условиях русского бездорожья и разгильдяйства (вспомните гоголевское о “дураках и дорогах”), когда и сегодня половина населения Росси, как и триста лет тому назад, живет в избах, топят печку дровами, бегает до ветра” в клозет типа сортир, носят воду из колодца, а бабы, как во времена Владимира Мономаха, полощут белье в речке или в пруду, петровской реформой была лишь усугублена. Да, и в городах России в XVIII-XIX вв.

топили барские дома дровами, да, носили воду из колодца, но кто это делал – “баре”? Как бы не так – многочисленная прислуга, “челядь”, “дворовые девки, мужики и бабы.

Так что не в одном “классовом различии”, как любили в советские времена писать наши историки, было дело. Дело заключалось еще и в том, что, в отличие от Запа
дной Европы, в России не сложилась НАЦИЯ. И не столько в национальном смысле (это было бы невозможно по-западноевропейскому принципу в Российской империи или СССР без распада этих империй на 140-200 самостоятельных государств, по типу Латинской Америки в XIX в. или Африки в XX в.), сколько в культурно-цивилизационном.

Петровский раскол “по вертикали” (“начальники” и “народ”) был всегда более существенным в России, чем “по горизонтам” (межнациональные и межконфессиональные противоречия), ибо киргизский бай, дагестанский имам, татарский мурза, еврейским коммерц-советник жили на одном “верхнем этаже с русским дворянством и интеллигенцией, а их сородичи вместе с русским мужиком – даже не на “первом”, а в подвале.

Характерно, что это казалось бы давно исчезнувшее деление на “бар” и “быдло” живуче до сих пор. Несколько лет назад одна из либерально-демократических московских газет полностью опубликовала письмо деревенского жителя из села Малая Сердоба Пензенской области РФ Сергея Пчелинцева: “Прежде всего не могу не провести параллель между нынешними демократами и теми сытенькими, кругленькими господами дореволюционной России, которые могли себе позволить воды в Германии, беспечную жизнь в Париже или безболезненно проматывать состояния в Монте-Карло. Кто они были для нашего пензенского мужика? “Господа”, “баре”. Вы можете себе представить нашего русского мужика в лаптях, убивающего время на ночных улицах Парижа или выгоняющего камни на водах в Германии? Кто же для “господ” и “бар” был русский мужик?

В лучшем случае – просто “любезнейший”, в худшем – быдло. Причем образ жизни в помещичьей усадьбе и мужицкой избе настолько разнился, что материальные различия приобретали какую-то ярко выраженную национальную окраску (выделено мною – Авт.). Господа, они и есть господа – живут в Германии, говорят по-французски. Для мужика они, собственно, и русскими-то не были”.

Поразительна в этой связи заочная, через десятилетия, полемика “барина” Федора Степуна, философа, выпускника Гейдельбергского университета (Германия), “революционного демократа” Февральской революции и начальника ее “агитпропа”, в 1922 г. высланного Лениным и Троцким на “философском пароходе” за границу, и “мужика” Сергея Пчелинцева.

Всю свою заграничную жизнь осмысливая причина катастрофы 17-го года, Ф.А. Степун (1884-1965) в цикле университетских лекций в Германии “Мысли о России” (1926 г.) винил во всем “темную лень” русского мужика, царское правительство за “непросвещение народа светом агрономии”, что привело к “стилю малокультурного, варварского хозяйствования”, да еще “русскую интеллигенцию за то, что она, вместо того чтобы учить народ производительному труду, подстрекала его к революции”- все это вместе взятое и привело к Кровавому Октябрю, в котором “решающую роль в революции должно было сыграть культурно никак не воспитанное, культурно бесформенное, с одной стороны, убогое, а с другой – определенно религиозное мужичье сознание”.

И вот как “мужик” Пчелинцев отвечает нынешним последователям кающихся дворян” типа “революционного демократа” Федора Степуна: “Поэтому, когда эти холеные московские господа начинают по телевидению рассуждать, какой у нас в деревне ленивый и пьяных мужик, урезоньте их в своей “Общей газете”. Лгут они. Путь они оставят деревню такой, какая она есть, деревня себе сама путь выберет. Всегда в России мужики общиной жили, коль нужда заставит, помогали друг другу. Трудно средь бескрайних снегов одному выжить”. И далее наш современник пензенский мужик делает весьма пессимистический прогноз для России и СНГ на XXI век: “Потому и реформы буксуют, что для пензенского мужика московский демократ – это прежде всего “барин”, господин”, заботы которого ох как далеки от его мужицких деревенских забот и чаяний. Московский демократ не стал для мужика своим, нашим, русским, в конце концов. И на все реформы ваши он смотрит как на барские забавы, синяки и шишки от которых – это мужику. А барин? Так что же, притомится барин, заскучает, двинет на воды в Германию, развлекаться в Париж… А. Там, глядишь, и история опять по кругу пойдет – с пепелищами от усадьб да кровавой вакханалией войн и революций”.

В сущности, в этой заочной полемике с разрывом почти в 70-лет барина-демократа и почвенника-мужика столкнулись два извечных подхода, две правды в оценке русской Аномалии – европейского рационалистического ума и российского крест
ьянского здравого смысла, идущего от природы.

И снова слово Сергею Пчелинцеву: “Вот сейчас все говорят: фермер спасет российскую деревню. Америку, там, Голландию по ТВ показывают.

Счастливые коровы… Оно понятно, фермер, конечно, не помещик, он трудяга.

Но у нас в Пензе не Америка и не Голландия, у нас Россия. У нас 7-8 месяцев в году зима. И за 4-5 месяцев тепла нам в деревне надо успеть все: вспахать, забороновать, посеять, обработать, скосить, обмолотить, опять вспахать и т.д. Вот почему для крупного товарного производства в деревне нужны масса техники и масса народа в одном кулаке. Чтобы завершить все полевые работы в максимально сжатые сроки – до дождей, до снега, до морозов и т.д.”.

Нельзя сказать, что русские историки и географы и в прошлом (С.М. Соловьев, А.П. Щапов и др.), и в настоящем (профессор-географ из МГУ Борис Хорев, знаменитый Лев Гумилев сын поэтессы Анны Ахматовой, академик-историк Иван Ковальченко и др.) не прислушивались к этому “гласу земли”.

Крупнейший русский историк Сергей Соловьев первым концептуально установил прямую связь между “приполярными” природно-климатическими условиями и отличиями в повседневной жизни россиян от их “братьев по разуму” в Западной Европе. Эти отличия (холодная затяжная зима, скудные почвы, огромные расстояния, отсутствие дорог, экономически слабые города и др.) наложили глубокий отпечаток как на характер общества, так и на форму государства. Действительно, веками русские люди жили как бы на континентальном “архипелаге”, весной и осенью отрезанные от “большой земли” распутицей и наводнениями.

Страна-континент (одиннадцать часовых поясов от Калининграда до Камчатки), равная по площади Африке или Южной Америке, имела и имеет почти 70 % непригодной к продуктивному земледелию территории (вечная мерзлота тянется в Восточной Сибири от Ледовитого океана до озера Байкал).

Даже во времена Екатерины II и Николая I, когда Россия окончательно вышла к “теплым морям” (Азовскому и Черному), пригодные к земледелию угодья составляли всего восемь процентов от ее территории.

К XX веку, после строительства Транссибирской магистрали и столыпинским переселением крестьян из Нечерноземья на Алтай, в Забайкалье и Приморье в начале века, а также хрущевское освоение целинных земель в Северном Казахстане дало прибавку всего в два процента. Но сегодня, после распада СССР, и из этих мизерных десяти процентов пригодных к земледелию площадей половина вновь оказалась за границей – на Украине, в Казахстане, в Закавказье и Прибалтике.

Однако и эти более и менее пригодные к землепользованию территории России и СССР были подвержены климатическим влияниям – то дождь, то засуха, то ранние заморозки. В результате настоящим бичом России на протяжении веков были неурожаи, и как следствие – голод, что нашло отражение даже в поэзии:

Есть в мире царь,

Этот царь беспощаден:

Голод названье ему

Поэт Николай Некрасов

Например, из ста лет XVII века 24 года были голодными, причем настолько, что население в панике, сметая все кордоны, бежало из “коренной России” (Нечерноземье) на юг, к “теплым морям”. Даже в период столыпинских аграрных реформ, давших благодаря эффективному ведению хозяйства прибавку зерновых в целом по России на 14 % (а в Сибири и на Алтае – даже на 25 %), в стране в год убийства Столыпина (1911 г.) в отдельных губерниях случился голод.

Правительство с XIX в. имело всегда неприкосновенный запас зерна на случай голода, а в крестьянских общинах традиционно, еще с XVII в., хранился особый амбар с неприкосновенным запасом хлеба.

Помогала голодающим и Русская православная церковь, особенно, монастыри, но все же “спасение утопающих было делом самих утопающих” - государственной системы социальной защиты до прихода большевиков к власти в России не было. И прав был философ-эмигрант Иван Ильин – “русские никогда не жили (как на Западе – Авт.), они всегда выживали”.

Отсюда главной чертой русской АНОМАЛИИ и ее отличием от Западной Европы с ее благоприятным климатом и плодородными почвами (3-4 стабильных урожая в год) было не противоречие человек (общество) государство, а человека – природа, что, судя по письму нашего героя-мужика Пчелинцева, сохранилось до конца XX века и, похоже, перейдет в России и в СНГ и в третье тысячелетие. Во всяком случае, знаменитые шесть соток” у горожан в Росс
ии вряд ли отомрут в XXI веке.

Природно-климатические условия стали главным фактором экстенсивного расширения территории Руси от земель Московии до Тихого океана на восток и до побережий Черного и Каспийского морей на юг. Они же определили и характер русского государства с сильным центром и авторитарной властью, начиная с Ивана IV Грозного.

Это очень точно подметил еще Сергей Соловьев: “когда части народонаселения, разбросанные на огромных пространствах, живут особною (изолированной – Авт.) жизнью, не связаны разделением занятий, когда нет больших городов…, когда сообщения (нет дорог и мостов Авт.) затруднительны, сознания общих интересов (основной признак западноевропейской нации – Авт.) нет”. Что же могло “стянуть” это малонаселенное разными народами и племенами гигантское пространство без риска изначально превратить его в “Африку (негры) или “Америку” (индейцы) и объект территориальных претензий более сильных цивилизованно (Китай) или конфессионально (турки, поляки-литовцы) соседей?

С.М. Соловьев отвечает и на этот вопрос: “…раздробленные таким образом части приводятся в связь, стягиваются правительственную централизациею… Централизация… разумеется, благодетельна и необходима, ибо без нее все бы распалось и разбрелось”.

Современники великого русского историка не оценили по достоинству его историко-географическую концепцию, хотя у него и были последователи, в частности, Афанасий Щапов.

В XIX в. это непонимание объяснялось главным образом тем, что в русском дворянско-разночинном “верхнем” обществе господствовала концепция западноевропейских натурфилософов XVIII в. из эпохи Просвещения: человек – царь природы”. Революционный демократ Писарев в годы выхода соловьевской “Истории России” звал молодежь химией преобразовывать жизнь и природу.

Чеховские интеллигенты мечтали сажать сады и видеть небо в алмазах.

Характерно, что в своих рекомендациях изменить природу и климат России эти интеллигенты (“демократы”) ничем не отличались от античеховских (“реакционеров”).

В 1906 году один из авторов аграрной программы черносотенного “Союза русского народа” и ярый враг реформы П. А. Столыпина (частная собственность на землю и “фермеризация русской деревни) профессор Д. И. Пестржецкий в своей книжке “Пищевое довольствие крестьян и принудительное отчуждение” (помещичьих земель. – Авт.) призывал русских крестьян, наплевав на климат России, брать пример с крестьян... Англии и Германии, где под парами (т.е. невозделанными, отдыхающими” землями”) находится всего 2-5 процентов пашни (а в России в начале XX века – до 40 процентов). Тем самым, утверждал профессор, сам собой отпадет вопрос об “отчуждении” помещичьих земель. Но ведь пары в русской нечерноземной деревне – не от “одурения”, лени или беспробудного пьянства мужиков, а потому что иначе земля перестанет давать урожай.

В Англии-то и в январе – вечнозеленая трава и никаких сугробов, дров для печки и ягнят-козлят в марте в избе, чтобы не замерзли в хлеву.

В Нечерноземье хоть ты крестьянин-общинник, хоть колхозник, хоть ельцинский фермер, но сенокос летом – максимум 20-25 дней (во Франции или США – до 90 дней). И никакие столыпинские или ельцинские фермеры, сталинские колхозники или хрущевские агрогорода природу и климат изменить не в силах, какие бы постановления ЦК КПСС или указы президента РФ ни выпускались.

Придя к власти на волне гигантского крестьянского бунта, бессмысленного и беспощадного”, большевики-политические эмигранты, многие из которых полжизни провели за границей, в Западной Европе и образно говоря, не могли отличить русскую корову от французской лошади, первоначально, как и Петр I, потащили Русь за волосы снова в Европу.

Была у них и своя “национальная” (точнее – интернациональная) идея, над сочинением которой ельцинское окружение тщетно билось в 1996-1998 гг. Это – идея мировой революции, всемирного братства, “бесклассового общества, “отмирания” государства, границ, “буржуазных” суверенитетов и даже денег.

Понятное дело, что в пропагандистских целях концепции подобно соловьевской сходу объявлялись “реакционными”, “буржуазно-помещичими”, как и вся история России до Октября 1917 г. “Термин “русская история есть понятие реакционное” - вещал глава марксисткой школы М.Н. Покровский в 1929 г. на съезде аграрников-марксистов. “Сбросим Пушкина

 с корабля современности” - призывал Маяковский на поэтических вечерах в Политехническом музее в Москве (что, впрочем, не мешало ему втихомолку “судиться с Богом” из-за дождика).

Л.Д. Троцкий даже в первый год НЭПа на III Всемирном конгрессе Коминтерна летом 1921 г. в Москве в своем докладе, подобно своему антиподу профессору Пестржецкому, предлагал брать пример с Германии. Правда, не в смысле сокращения паров (вряд ли “демон революции” что-либо понимал в русском сельском хозяйстве), а в смысле приглашения в промышленность СССР 300 тыс. германских инженеров и техников, дабы они навели порядок с “русской обломовщиной”, с “пьянью” и “рванью” в рабочем классе.

Однако по-своему большевики понимали: Россия – это не Западная Европа, и с природой и климатом им не справиться даже при помощи мировой революции. Отсюда ленинский план электрификации ГОЭЛРО, сталинские пятилетки и лесозащитные полосы, каскады ГЭС на Волге (ныне не знают, что с ними делать: воды нет, из 6-8 турбин работают едва 2-3) вплоть до поворота сибирских рек в Среднюю Азию уже при Горбачеве. Общую линию на большевистское изменение природы и климата отражал мичуринский лозунг: “мы не можем ждать милостей от природы – взять их у нее – наша задача”.

А чего стоят песни-марши советских времен? “Мы рождены чтоб сказку сделать былью” (сталинский “Марш энтузиастов”). А надежды хрущевской “оттепели” на то, что “И на Марсе будут яблони цвести…”?

На таком бодряческом фоне в брежневские времена появляются решения в духе приснопамятного черносотенного профессора из 1906 г. В 1974 г. ЦК КПСС и Совмин СССР издают совместное постановление – довести в Нечерноземье производство зерна до... 45 млн. тонн в год (затем, правда, скорректировали до 29 млн. тонн). И это в зоне рискованного земледелия, где своего зерна испокон веку “до Покрова” (ноября) не хватало. И немудрено, что и эта программа (как и все предыдущие) с треском провалилась, ибо никогда “коренная Россия” (Нечерноземье) не была зерновой житницей: лен, овес, овощи, молочное животноводство по пойменным лугам – вот ее сельхозпрофиль.

И все социальные эксперименты, взятые на Западе, разбивались в русской деревне о грубый природный фактор “приполярья”.

И тем не менее все управители России (СССР) равнялись или на США, или на Западную Европу. Помните ленинское высказывание об “американской деловитости”, хрущевскую любовь к американской кукурузе, горбачевский “европейский дом”?

И лишь в начале 90-х годов ушедшего века настала пора вернуться к здравым мыслям мудрого историка Сергея Соловьева, отказаться от химерических попыток преобразовать “приполярную” Россию в “субтропическую” по типу Франции или США и ответить на послание пензенского мужика Сергея Пчелинцева, которого с “московскими барами” сегодня соединяет не автострада в село Малая Сердоба, не мобильный телефон и тем более не “Сникерс” с авокадо, а один лишь “ящик” - телевизор.

В этой связи трудно переоценить усилия Леонида Милова, академика истории РАН и профессора МГУ, не только вернувшего нам концепцию С.М. Соловьева, но и развившего ее далее в своем фундаментальном трактате “Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса” (М., РОССПЭН, 1998). Суть этого трактат очень точно отразила газетная статья того же автора – “Природу нельзя отменить, как бы этого не хотели политики (о прошлом и будущем русского крестьянина)”.

Несомненным достоинством Л.В. Милова как ученого является также популяризация своей концепции как за рубежом (доклад в Калифорнийском университете в США в феврале 1991, публикация статей в Германии, Канаде и Италии), так и в российских журналах.

Безусловно, и до Милова в советской литературе были отдельные публикации на ту же тему, в частности, обобщающая работа по исторической географии СССР, но только в его трудах природно-климатический и географический фактор сталь тесно и доказательно был увязан с социально-экономической историей России в XVII-XVIII и особенностями самодержавия как формы государственного устройства, словом – с базисными истоками русской АНОМАЛИИ.

В частности, академик Милов очень убедительно показывает преобладание “казенного” (государственного) хозяйственно-экономического сектора над “частным”, не бравшимся за такие “циклопические проекты”, как строительство пограничных городов-крепостей, многокилометровых засечных полос-укреплений, чугунолитейных заводов на Урале в XVI-XVII вв., прорытие каналов, строительство морских портов, верфей, “казенных” оружейных заводов и т.п. в XVIII в. При этом такие западные, капиталистические понятия, как “стоимость”, “рентабельность”, “прибыль”, “цена рабочей силы” (какая “цена” - рабский труд тысяч крепостных, из которых 200 тыс. погибли от холода и болезней только при строительстве Петербурга) в расчет не принимались, коль скоро требовалось “оборонить Державу”.