РОССИЙСКИЕ СОСЛОВИЯ

26-05-2002

проф. В.Г.СироткинОсновной опорой власти в Российской империи были два высших сословия - дворянство и духовенство.

Дворянство делилось на две группы – потомственное и личное. Потомственное или “столбовое” (от реального столба, вкопанного перед воротам помещичьей усадьбы, на котором указывалась вся генеалогия данного дворянского рода установка таких столбов практиковалась на Руси с XVI-XVII вв.) по переписи 1897 г. составляло менее одного процента от всего населения Российской империи (в абсолютных цифрах около 1 млн. 200 тыс. чел.), но вклад потомственного дворянства в государственное строительство и управление, в дипломатию и, особенно, в городскую культуру несопоставим с кладом всех других сословий.

Разве что самое массовое сословие – крестьянство, на котором держалась вся экономика и оборона России, могло соперничать с потомственным дворянством.

При крепостном праве, до 1861 г., потомственный дворянин-помещик, подобно феодалу-сеньору в Западной Европе, был не только владельцем крепостных, но и “агентом (представителем) государства”. К нему, как арбитру, шли за разрешением сельскохозяйственных споров (покосы, рубка леса, выпас скота) крестьяне-общинники. Он же разбирал разные бытовые неурядицы, иногда присутствовал на свадьбах, крестинах и похоронах словом, выступал в роли “отца” своих крепостных.

В 1820 г. в Москве было создано даже целое “Общество добрых помещиков”, в которое вошли друг Пушкина князь Петр Вяземский и другие прогрессивно мыслящие потомственные дворяне, пытавшиеся трансформировать дикое крепостничество (“кулак – моя политика” - поэт Н.А. Некрасов) в некий вариант помещичьей морали, основанный на разумной (“отеческой”) эксплуатации крепостных крестьян.

Как и другие сословия, потомственные дворяне имели свои выборные органы самоуправления – уездные и губернские дворянские собрания, избиравшие своих предводителей (председателей).

Для проведения таких собраний в уездных и губернских городах имелись специальные дома, иногда – целые дворцы (у московского дворянства таковым был ныне хорошо известный Дом Советов в самом центре второй столицы на Охотном ряду, рядом с нынешним зданием Государственной Думы). И хотя в реальной повседневной жизни роль этих собраний в XVIII-первой половине XIX в. была незначительной (все больше дворянские балы, принятие приветственных адресов по случаю коронации очередного государя-императора или, наоборот, соболезнований по случаю кончины), тем не менее, как и в других сословиях, дворянские собрания заботились о своих членах: определяли детей дворян на учебу, заботились о сиротах, ходатайствовали за разорившихся помещиков перед властями или Дворянским банком, судили провинившихся дворянским “судом чести” и т.д.

В отличие от средневековой Западной Европы, в России нельзя было купить дворянский титул, но доступ в “столбовое” дворянство все же не был абсолютно закрыт.

Со времен Петра I и его “Табели о рангах” 1722 г. существовал обычай давать дворянский титул за чин и беспорочную службу чиновникам – военным и гражданским (тот же принцип, что и при “присвоении” титула почетного потомственного гражданина у мещан или коммерц-советника у купцов). Такое дворянство называлось личным, т.е. оно присваивалось только конкретному человеку либо за личные воинские подвиги (например, одновременно с награждением орденом Св. Георгия Победоносца, учрежденного Екатериной II в 1769 г.), либо за “беспорочную службу” начиная с 9-го чина титулярного советника (штабс-капитан в армии).

И хотя в 1845 г. Николай I поднял планку до 6-го чина – коллежского советника (полковника), число таких “личных” дворян по мере разбухания бюрократического аппарата Российской империи постоянно росло. Надо сказать, что “столбовое” дворянство весьма холодно относилось к таким бюрократическим дворянам”, презрительно называя их “приказными” (от приказчиков в лавке).

Русская классическая литература XIX в. (особенно, у писателя Гончарова, потомственного дворянина, в романах Обрыв”, “Обыкновенная история”, “Обломов”) полна сцен изгнания “приказных из благородного общества или дома-усадьбы потомственных дворян за хамство и малокультурность.

Конечно, личные дворяне были как бы дворянами “второго сорта” (“осетрина второй свежести”, по писателю-сатирику М.Е. Салтыкову-Щедрину): ведь их жены и дети остава

лись недворянами, в лучшем случае причисляясь к потомственным почетным гражданам.

Но и у “приказных” была своя “морковка”: в отдельных случаях они все же добивались у царей именных указов о получении титула потомственного дворянина для себя и членов семьи и уж совсем удачливые личные дворяне из высших бюрократов удостаивались царями возведения в “графское достоинство Российской империи”. Несть числа таким “бюрократическим графьям” на Руси. Наиболее известные примеры – “капитанский сын” генерал Никитин при Николае I и бывшие министры финансов и премьер-министры при Александре III и Николае II в 1893-1914 гг. Сергей Витте и Владимир Коковцев.

Привилегированное положение сословия дворян, как потомственных, так и, отчасти, личных, в отличие от Западной Европы, обеспечивалось не только стабильным социальным статусов (поместья, должность в бюрократической иерархии, место в “общественном” присутствии), но и уровнем образования и культуры.

Если скажем, во Франции кануна Революции XVIII образовательное различие дворян и крестьян было минимальным (в смысле умения читать, писать и говорить на одном общефранцузском языке), а во времена Революции почти каждая деревня имела ручной типографский станок и выпускала собственные газеты-листовки типа “дацзыбао” (огромная коллекция этих “дацзыбао” и сегодня хранится в Российской национальной библиотеке в Петербурге), то в России и в конце XIX в. образовательный уровень дворян и интеллигенции был не сопоставим с крестьянским (80 % грамотных среди дворян и почти 80 % неграмотных среди крестьян и инородцев, по переписи 1897 г.).

Поэтому в России “ученость” (уровень грамотности) испокон веков считалась не только начальным элементом культуры, но и средством достижения определенного социального статуса. “Учись, сынок, - говорила мать-крестьянка своему сыну-школьнику, - а то всю жизнь будешь коров пасти”.

Даже в армии и при рекрутчине и при всеобщей воинской повинности (включая, кстати, и сыновей дворян) с 1874 г. для солдат была своя “морковка”: там учили читать и писать. Уцелевший в боях и походах за 25 лет службы солдат возвращался в родную деревню уже “грамотеем” и почти всегда избирался писарем общины, т.е. становился маленьким начальником.

Павлуша Петров, сын псковского крестьянина и будущий генерал – начальник тыла армии Колчака в Гражданскую войну, в 12 лет, закончив четырехклассную сельскую школу, подрабатывал в общине помощником писаря, зарабатывая для многодетной семьи целое состояние – 8 руб. в месяц!

В этом отношении российское дворянство со времен Петра I имело огромные преимущества перед другими сословиями – их дети учились в прогимназиях (неполных средних) и гимназиях (полных средних школах), затем продолжали учебу в губернских лицеях-пансионах (средние специальное образование с дипломом), могли поступить в университеты или специализированные вузы типа училища правоведения или института путей сообщения, наконец, поступить в Пажеский корпус, готовивший придворных.

Дворянские дочки поступали в женские гимназии и имели право продолжать учебу в институтах благородных девиц, самым знаменитым из которых был Смольный в Петербурге.

Девушки из других сословий могли получить высшее образование только за границей, пока в результате “великих реформ” Александра II в 70-х гг. XIX сначала в Петербурге, а затем в Москве не открылись всесословные Высшие женские курсы (по-современному, педагогические институты).

В итоге дворянская культура, особенно, XIX века, оказала огромное воздействие на всю русскую городскую культуру, именно дворяне дали начала такому уникальному явлению в мировой цивилизации, как ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ.

Практически все другие городские сословия – почетные граждане, купцы, мещане, ремесленники, даже дети духовенства (разночинцы) и инородцев – брали за образец культуры русское потомственное дворянство, которое к тому же дали образцы высочайшей литературы, искусства, архитектуры, музыки.

Духовенство было вторым столпом сословной монархии в России. Оно, подобно дворянству, то же делилось на две категории – черное (монахи) и белое (сельские и городские священники-“батюшки”). Судя по переписи 1897 г., оно также обладало высоким уровнем грамотности, занимая второе место после дворян – 72,3 %. Однако внутри этого внешне весьма высокого показателя были существенные отличия – только один процент духовенства (как правило, высшего – митрополиты) имели законченное высшее образование (духовные академии). Остальная серая масса “батюшек” с грехом пополам закончила средние церковные училища (семинарии – 34,5 %), а остальные 60 % были рукоположены в сан, как и в XVII-XVIII вв., на базе сельских двухклассных церковноприходских школ (где они до свирепого указа Петра I об их закрытии затем сами и учили ребятишек), а после восстановления этих школ при Александре III (но уже четырехклассных) – на основе начального образования.

Любопытно, что это четырехклассное начальное обучение в XIX-начале XX в. было в России эталоном базового образования для “податных” сословий: не только сан сельского священника, но и чин офицера (но не выше штабс-капитана) давался на основе четырехклассной школы. Особенно типичным это стало в годы Первой мировой войны, когда в массовом порядке в армию пошли “офицеры военного времени” (характерно, что при Сталине образовательный уровень для присвоения чина офицера в годы Второй мировой войны повысился всего на три класса – командирские погоны давали с 7-классным образованием).

Конечно, среди высших иерархов христианских (православных, католиков, протестантов), исламских и буддистских церквей имелось немало ученых-теологов и богословов, не уступавших ни в чем выдающимся дворянским умом.

Но основной фигурой православной церкви были не “яйцеголовые” митрополиты с окладистой бородой, а сельские батюшки, по образу жизни (огород, скотина, косьба) и образованности мало отличались от своих прихожан – деревенских мужиков и баб, не говоря уже о католических кюре (ксендзов), вообще не имевших ни семьи, ни хозяйства.

В этом был свой глубинный смысл, идущий от “византийского чина” христианства-православия. Ведь в далеких провинциях населенной языческими народами Восточной Римской империи (Византии), пережившей Западную Римскую империя на тысячу лет, невозможно было огнем и мечом (как это случилось в Латинской Америке) внедрять “чистое христианство” без риска разрушить Византию. Поэтому был избран вариант “мягкого христианства” - включения в каноны православия языческих обрядов, сложившихся веками обычаев, связанных с природными циклами (например, играть свадьбы только после уборки урожая или до весенней пахоты). Византийские православные миссионеры сквозь пальцы смотрели на то, что славянский мужик молится не в церкви, а у колодца, у амбара с зерном, у “священного” дерева – лишь бы он произносил не языческие шаманские заклинания, а читал молитву “Отче наш”. В результате многовекового приспособления “византийского православия” к издревнему язычеству Руси получился удивительной сплав христианства и язычества, где наряду с христианскими догматами мирно уживались языческие суеверия (вера в “сглаз”, домового, ведьм и т.п.).

Более того, многие природно-языческие праздники – Вербное воскресенье, Яблочный спас и др. – вошли в число официально признанных церковью православных праздников.

Такое “христианское язычество” - не исключительное явление, присущее только народам бывшей Российской империи. Это явление общемировое. Например, в самой большой стране Латинской Америки – в Бразилии, мы и сегодня видим подобное “двоебожие”. Официально Бразилия – страна католическая, и гигантская статуя Иисуса Христа на горе над Рио-де-Жанейро удостоверяет этот факт визуально. Но наряду с официальной есть и религия неофициальная – макабэ. Это занесенное из Африки языческое шаманство со своим ритуалом, божками из черного дерева и т.д. И все молодожены – и не только черные, но и белые – совершают обряд брака дважды: сначала идут венчаться в католическую церковь, а из нее сразу – к жрице-шаманке макабэ. Иначе жизнь молодой семьи не будет счастливой.

Подолгу живших в России иностранцев всегда удивляло огромное количество православных религиозных праздников – из 365 дней 98 дней (или более трех месяцев) праздники, т.е. нерабочие дни. В 1894 г. жур. “Нива” провел по этому поводу даже специальное расследование и опубликовал его результаты. И оказалось, что внешне русские больше всех отдыхают – у англичан 87 дней в году на отдых, у итальянцев – 67, у американцев – и вовсе 57 дней. Авторы материала в жур. “Нива” установили, что почти половина из 98 праздничных дней в истоках своих – бывшие природно-языческие празднества.

Однако и они упустили одну важную деталь: да, у американцев в 1894 г. было всего 57 выходных праздничных дней, но… при 8-часовом рабочем дне. А у русских в деревне – при 12-16-часовом, от зари до зари, пока “вёдро” (ясная погода) стоит и нет ни дождей, ни заморозков.

Как при таком нечеловеческом напряжении восстанавливать физические силы? Ведь ни домов отдыха, ни санаториев для селян тогда не было. Да и оплачиваемый отпуск в Российской империи до 1917 г. был положен только “служилым людям” - чиновникам и офицерам.

Вот как природная АНОМАЛИЯ обернулась для православия, повседневного труда и “западных образцов”, на которые и тогда, и сегодня равнялась российская столичная интеллигенция из числа “реформаторов”.

Надо сказать, что в истории Русской православной церкви (РПЦ) было немало попыток вернуться к “чистоте христианства”, устранить из ее обрядов язычество. Крупнейший раскол, связанный с патриархом Никоном, произошел в XVII в. Полного “очищения” так и не произошло, но РПЦ раскололась на “никонианцев” и “староверов” (старообрядцев), который затем три века подвергались гонениям: лишь на пасху 1905 г. указом Николая II и решением Священного Синода в Москве и других городах и селах были “сняты печати” со старообрядческих храмов и официально признан статус старообрядческой церкви, с тех пор имеющей своего патриарха.

Со времен Петра I, упразднившего патриаршество на Руси и посадившего на место патриарха в Священном Синоде высшего государственного чиновника – обер-прокурора Синода, РПЦ находилась под жестким правительственным контролем.

Государство и церковь не были разделены и православие являлось официальной религией империи, благо 71 % населения в конце XIX в. (перепись 1897 г.) исповедывало греко-российскую веру (православие), причем не только славяне, но и некоторые национальные меньшинства (осетины на Кавказе, чуваши в Поволжье и др.).

Правительство хорошо понимало, что в Российской империи православие – это больше, чем религия, это одновременно и образ жизни и мысли (менталитет).

Не случайно великий русский писатель Федор Достоевский говорил: “Православие – это и есть наш русский социализм”, а другой великий русский человек, Петр Столыпин, наоборот, видел в этом “православном социализме” главное препятствие для своих западнических реформ, называя такую формулу “развращающими началами казенного социализма”.

Тяжелым крестом на РПЦ со времен Петра I лежит вмененное духовенству противопастырская обязанность “стучать” полицейскому начальству о настроениях прихожан, раскрывая при этом тайну исповеди.

Ни для кого из просвещенных людей в России это не было тайной, и резкая критика правительства за это святотатство слышалась в либерально-демократической печати со времени “великих реформ” Александра II, усугубляя раскол в русском обществе.

Во многом именно этим, да еще низким, по сравнению с дворянским, культурным уровнем основной массы православного духовенства (чего стоит сатирическая картина русского художника-бытописателя Вл. Е. Маковского “Чаепитие в Мытищах”) объясняется то “отщепенство” (термин Достоевского), повторенный бывшим “легальным марксистом”, а затем одним из авторов сборника “Вехи” Петром Струве) российской интеллигенции от религии и государства. Ведь подавляющее большинство из столичной интеллигенции в конце XIX-начале XX в. ходила в храм крайне редко, по большим религиозным праздникам (Рождество, Пасха), да и то потому, чтобы “прислуга не смотрела косо” (из воспоминаний современника).

Все попытки мыслящих иерархов РПЦ еще во второй половине XIX модернизировать церковь, призывы религиозных философов к царям и Синоду не костенеть в догматах, модернизировать службу (мессу) и восстановить независимость церкви от власти (серия статей философа Владимира Соловьева, сына историка Сергея Соловьева, в “толстых” журналах конца XIX в.) отклика не имели – иерархи РПЦ и цари стояли на ультраконсервативных позициях.

Даже патриаршество при царях не было восстановлено – Поместный собор был созван лишь с санкции Временного правительства, а первый в XX веке патриарх Тихон избран этим собором уже после большевистского переворота.

Да что говорить о прошлых веках – и сегодня, в начале третьего тысячелетия, РПЦ вновь не собирает Поместный собор и не переходит в богослужениях на понятный современный русский язык – как и тысячу лет назад, “батюшки” служат по-церковнославянски, сами его едва понимая. Такой консерватизм присущ кроме РПЦ только Сербской православной церкви – все остальные (в Греции, Болгарии, Румынии и др.) давным давно перешли на свои современные национальные языки.

Инородческое сословие. Картина русского общества до первой катастрофы в 1917 г. была бы неполной без характеристики нацменьшинств Российской империи, по официальной статистике (перепись 1897 г.) насчитывавшей на 115 млн. населения 140 “малых и больших народов”. При этом надо иметь в виду два обстоятельства.

Первое – сам термин “инородец” (иного, другого рода) в те времена, в отличие от нынешних, никакого оскорбительного звучания не имел, ибо происходил из церковнославянского и по смыслу означала нехристианин (“нехристь”, по бытовому). Таких “инородцев-нехристей” в России конца XIX в., в отличие от СССР, проживало сравнительно немного – около 15-17 %, примерно столько же, сколько сегодня их живет в Российской Федерации (около 20 %).

Во-вторых, в Российской империи многие десятилетия официально западное понятие “нация”, “национальность” не применялось ни в “ревизских сказках” (переписях), ни, что было более важным, в быту и повседневной жизни.

Эти понятия заменялись на “вероисповедание”, “веру”. Такой подход властей был присущ не одной России: до революции 1848-1849 гг. аналогичный принцип применялся в Австро-Венгерской империи, до распада в 1920 г. – в Османской, много столетий – в “Поднебесной империи” - Китае. После 1921 г. и присоединения Западной Белоруссии и Западной Украины, тот же принцип был взят в национальной политике и властями возрожденной независимой Польши: католик – значит поляк.

Это не значит, конечно, что нации и национальности в реальности во всех этих империях не существовали. В переписи 1897 г. впервые была введена, наряду с вероисповеданием, графа “национальность”.

Вот как выглядел нацсостав России в конце XIX в.:

Таблица национальностей в России в 1897 г.

Русские (великоросы)

47,7 %

Литовцы

1,2 %

Украинцы (малоросы)

19 %

Башкиры

1,1 %

Белорусы (беларосы)

5 %

Армяне

1 %

Казахи и киргизы
(в переписи “киргизы”)

3,7 %

Молдаване

1 %

Евреи (иудеи)

3,3 %

Поляки

1 %

Татары (включая
азербайджанцев)

3,2 %

Эстонцы

0,9 %

Узбеки

1,5

Мордва

0,9 %

Черкесы (все горские
народы Северного Кавказа)

1,4

Чуваши

0,7 %

Латыши

1,2 %

Грузины

0,7 %

Немцы

1,2 %

* Перепись 1897 г. была неполной – она не проводилась в “русской” Польше, Финляндии, среднеазиатских эмиратах Хиве и Бухаре, Бурятии, Калмыкии. Отсюда число узбеков и поляков явно занижено, а финнов, бурят, калмыков и многих других нет вообще. – прим. авт.

** Сванов, имеретинцев, аджарцев (как “турок”, по религии ислама) переписчики к “грузинам” не отнесли. – прим. авт.

 

Авторское отступление – национальности России в конце XX в.

Полезно сравнить таблицу 1897 г. с современной таблицей через сто лет:

Таблица национальностей в России в 1999 г.
(по данным переписей населения; тыс. чел.)

Все население

147022

Лезгины

257

Аварцы

544

Марийцы

644

Адыгейцы

123

Мордва

1073

Балкарцы

78

Немцы

842

Башкиры

1345

Осетины

402

Белорусы

1206

Русские

119866

Буряты

417

Саха (Якуты)

380

Евреи

537

Татары

5522

Ингуши

215

Тувинцы

206

Кабардинцы

386

Удмурты

715

Калмыки

166

Украинцы

4363

Карачаевцы

150

Цыгане

153

Карелы

125

Чеченцы

899

Корейцы

107

Чуваши

1774

Крымские
татары

21

Чукчи

15

 

Источник: “Московский комсомолец”, 7 окт. 1999 г.

Первые попытки оформить живущих на территории России “инородцев” (прежде всего, мусульман) в отдельное сословие относятся к указу Екатерины II “О терпимости всех вероисповеданий в Российской империи” в 1773 г. Еще ранее, в 1758-1763 гг. царица проявила свою веротерпимость в отношении “инородцев” тем, что пригласила их представителей на первые (и последние) Генеральные штаты (т.н. Уложенную Комиссию) в Кремле, которая по замыслу Екатерины – “дочери Просвещения” (Вольтер) – должна была выработать первую европейскую конституцию (уложение) России. О значимости приглашения “инородцев” на сей всероссийский “хурал” свидетельствовало и то, что в кураторы к их депутации был приставлен фаворит императрицы всесильный светлейший князь Григорий Потемкин-Таврический.

Екатерининская задумка по внедрению демократии “сверху” (по сути, речь шла о введении в империи режима конституционной монархии) закончилась грандиозным конфузом. Депутаты от различных сословий, особенно, от государственных крестьян, считавшихся не крепостными, а “свободными хлебопашцами”, казаки и “инородцы” никак не хотели обсуждать абстрактные идеи Монтескье о разделении властей, вотуме доверия – недоверия, урнах – бюллетенях, а все больше говорили о покосах, рубке лесов, межевании, воровстве и взяточничестве разного рода царских чиновников на местах и т.д.

Поскольку грамотеи и ораторы они были никудышные, то в споре между собой все чаще в качестве аргументов стали пускать руки, плевки, выдергивания волос из бороды оппонента. К концу такой “легислатуры” в ход пошли стулья и посохи. Вначале матушка-императрица пыталась урезонить буянов, даже издала распоряжение о рассаживании депутатов “на три сажени врозь, дабы плевок одного не достигал личности другого”. Не помогло. Не помогла и порка розгами наиболее ретивых буянов в предбаннике залы, учиненная Потемкиным.

И императрица махнула рукой на демократию – разогнала Уставную комиссию, правда, получив через семь лет мощное крестьянско-казацкое восстание Емельяна Пугачева. Когда восстание было жестоко подавлено, выяснилось, что среди ближайших советников самозванного “царя Емельки” оказалось несколько “кремлевских депутатов”.

Позднее, объясняя приехавшему к ней на поклон в Петербург великому философу-энциклопедисту Дени Дидро причины краха этой первой в Европе попытки воплотить идеи Просвещения в России, Екатерина II с горечью заметила: “Вашими благородными мыслями приятно наполнять книги, жить же по ним невозможно”.

Преемники Екатерины последующие 150 лет больше таких конституционных экспериментов не производили и лишь Николай II под давлением обстоятельств (революция 1905-1907 гг.) ввел в 1906 г. режим думской монархии, правда, не обсуждая предварительно ни на каком сословном “хурале” дарованные им сверху “Основные законы”. При этом важно подчеркнуть, что, в отличие от своей прапрабабки Екатерины II Николай до конца сопротивлялся введению даже весьма, умеренной конституции, какой являлись “Основные законы”: “Да, России даруется конституция, - писал он ген. Дм. Трепову, который требовал у царя не конституции, а патронов. – Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло…”.

На практике в XIX-начале XX в. сословием инородцев занимался специальный Департамент духовных дел иностранных исповеданий МВД империи. Его же “конституцией” был утвержденный еще Николаем I “Устав духовных дел иностранных исповеданий”. “Устав” определял постоянные “места расселения” инородцев, запрещая им при этом пересекать “черту оседлости”. В обширной литературе о еврейских погромах в 1881-1882 и 1903-1907 гг. понятие “черта оседлости” сводится только к еврейским местечкам. Это неверно – “черта оседлости” распространялась на всех инородцев – киргизов, черкесов, татар и др. Другое дело, что со второй половины XIX в. для богатых или образованных инородцев она не представляла большого препятствия, ибо и у инородцев была своя “морковка”. Служилые инородцы (в армии) за верную службу “белому царю” могли получить личное и даже потомственное дворянство (например, в конце XIX в. из татар таковых было 5,3 %). Бурятские мурзы-буддисты охотно принимались начальниками тюрем, включая Петербург и Москву, а черкесы (особенно, чеченцы и ингуши) служили даже в личном конвое (охране) Его Императорского Величества Николая II.

Откусывали свой кусок от этой “морковки” и евреи: купцы 1-й гильдии и тем более коммерц-советники могли жить вне черты оседлости, в том числе и в обеих столицах. То-то перепись 1897 г. зафиксировала среди всех российских купцов 25,5 % иудеев (напомним – при удельном весе евреев во всем населении России в 3,3 %).

Впрочем, к началу XX в. былая “черта оседлости” для евреев совсем пришла в упадов: 50 руб. в зубы околоточному – и живи в столицах сколько хочешь…

Сословно-конфессиональный принцип построения Российской империи долгое время позволял властям не обращать особого внимания на национальный вопрос в той мере, как это уже давно делалось на Западе (откол Норвегии от Швеции в 1814 г., “развод” Нидерландов на Бельгию и Голландию в 1830-1831 гг. и т.д.), за исключением “русской” Польши. Там самодержавный принцип непризнания “нации” не работал. В 1830 г. поляки в очередной раз восстали. За это Николай I лишил их автономии (Великого царства Польского) со своей конституцией, сеймом, армией, полицией, финансами и судами), дарованной его братом Александром I в 1815 г. Попытка найти управу на поляков с помощью папы римского (визит Николая I в 1847 г. в Ватикан и последующее заключение конкордата об уважении религиозных прав католиков в России) большого успеха не имели – в 1863 г. поляки снова восстали. Дело едва не дошло до новой общеевропейской войны по типу Крымской, т.к. в защиту польских инсургентов выступили Франция и Англия.

Польское восстание было жестоко подавлено – тысячи повстанцев были убиты или повешены, еще больше с семьями были навечно сосланы в Сибирь. В 1864 г., в самый разгар либеральный реформ в “коренной России” (суд присяжных, земства, цензурные послабления для печати), для Польши под одобрительные крики как правых, так и либеральных дворянских деятелей принимаются крайне суровые законы. Начинается насильственная русификация “русской” Польши (делопроизводство – только на русском, как и преподавание в школах и университетах, торговые вывески – на русском и т.д.). Более того, на бытовом уровне поляков ассоциируют с евреями. В армии на уроках “словесности” новобранцы зубрят такие ответы: вопрос унтера – “хто есть враг унутренний? – Ответ: так что нихилисты, скубенты, поляки и жиды!”

И все же нацменьшинства в Российской империи, кроме поляков и финнов (у них с 1809 г. была своя автономия по типу польской и они ревниво ее охраняли), почти двести лет, до конца XIX в., не доставляли царским властям слишком больших хлопот. Ситуация начнет меняться только в начале XX в., особенно, в результате Первой русской революции 1905-1907 гг., разворошившей российский многонациональный “муравейник”.

И, поэтому, похоже прав немецкий исследователь А. Каппелер, когда он пишет: “Россия была не национальным государство русских, а династически-сословно легитимизированным многонациональным государством. Хотя в имперском патриотизме, который его объединял, имелись элементы, общие с русским этническим самосознанием (православие, общность истории и культуры), в нем все же превалировали наднациональные черты”.

Комментарии

Добавить изображение