ОТВЕТ ПЫТЛИВОМУ НЬЮ-ЙОРКЦУ

from NY

USA - Friday, August 23, 2002 at 12:32:14 (CDT)

Возьмем самый простой случай. Есть всего лишь одна октава (12 нот), и всего лишь один голос, в котором по длительности используются только четвертные. Вопрос: сколько может быть возможных мелодий в 10 тактах при такой постановке задачи?

Довольно много: 12^4^10 = 12^40 = 1.4 х 10^43. Для сравнения: время жизни Вселенной в секундах: 15 миллиардов лет = 15*10^9 * 365.25 * 24 * 60 * 60 = 4.7 х 10^17. То есть, если с момента возникновения Вселенной начать по очереди проигрывать все возможные 10-тактовые мелодии (скажем, по 10 секунд каждая), то лишь одна миллиард-миллиард-миллиардная часть всех вариантов успела бы прозвучать. При этом большинство мелодий, наверное, было бы бессмысленно в музыкальном плане.

Притом что всё сказанное верно (я не учёный и не могу проверить числовой точности подобных расчётов — хотя то, что сказано, впечатляет вполне достаточно), последняя фраза, кроме того, ещё и глубоко истинна.

Возвращаться сейчас к дискуссии о сущности понятия “мелодия” — контрпродуктивно: об этом можно подробно почитать здесь (начало, окончание).

Замечу лишь одно: настоящий гений стремится не создавать что-то абсолютно новое, а копировать старое, — но непременно таким образом, чтобы в этом повторении был некий новый аспект, новый ракурс, новый “запах” и “вкус”.

(Разумеется, гений ставит себе такую задачу не целенаправленно: его подсознание работает именно таким образом, и иначе оно работать просто не может. В противном случае, вместо Арнольда Шёнберга как раз и получается Адриан Леверкюн.)

Теоретически, легко можно себе представить, что количество абсолютно новых мелодий в миллиарды раз превышает количество реальных, созданных на сегодняшний день. И, как Вы совершенно справедливо обнаружили, эстетическая ценность таких новых” мелодий будет либо равна нулю, либо отчётливо стремиться к нему.

Однако самое важное, на что здесь следует обратить внимание и что непосредственно ведёт к ответу на Ваш вопрос, — это полнейшее подобие механизма внутренней работы гения по искусственному отбору эстетических критериев и механизма естественного отбора в живой природе. Это, пожалуй, — та единственная точка, где Механизм Действия Культуры смыкается с Механизмом Действия Природы, намекая на их глубинное онтологическое родство. Гёте называл это изоморфизмом, Дарвин — эволюцией.

Каким образом гении-композиторы в состоянии создавать?

Ведь очевидно, что случайным перебором — невозможно. Принятое выражение Дар Божий, но ведь, по-Вашему, Бог не вмешивается — это для него мелочь.

Частично я уже ответил на Ваш вопрос. “Дар Божий это всего лишь фигура речи. Да я и сам, для простоты, употребляю эту же фигуру (вот, например, в статье о Вагнере и его негодниках-хулителях, которую надеюсь вскорости окончить). На самом деле, попытаюсь объяснить, в чём я вижу здесь прямую связь с геологией.

Схема такая. Механизм естественного отбора способствует наилучшей выживаемости биологических видов. Наилучшая выживаемость биологических видов обеспечивает триумф эволюционного принципа. Эволюционный принцип — наиболее эффективный сегодня способ функционирования живого вещества биосферы. Но ведь и само живое вещество биосферы (проще говоря, биосфера как таковая), в свою очередь, — тоже наиболее эффективный способ сохранения и функционирования всего вещества Вселенной, ибо только живая материя способна к самоподдержанию жизни. Среди всей живой материи человек сегодня — самая её биологически эффективная фракция. Только homo sapiens в качестве уникального инструмента естественного отбора сформировал внутривидовую субфракцию так называемых “гениев”. (На всякий случай, проакцентирую: данное высказывание не несёт в себе никакого оценочного характера!)

Говоря схематично (т. е. держа в уме всю высказанную цепочку): субфракция гениев — это биологический венец геологической эволюции космического вещества. Однако такая схема справедлива лишь на данном этапе планетной эволюции (по Вернадскому: этап превращения биосферы в ноосферу). О ноосфере мы знаем только со слов Вернадского, который хотя и был абсолютным гением, но не смог бы — ни практически, ни теоретически, ни даже гносеологич
ески — ни предсказать всех последствий этого превращения, ни описать их в виде системы.

(Его учителю Менделееву в этом смысле повезло больше — но у того и предмет, и аспект рассмотрения были значительно &#253-же.)

Тем не менее последствия этого Великого Перехода могут быть самыми неожиданными. Например, эволюционный механизм “производства гениев” может, за ненадобностью, утратить свою актуальность просто потому, что человек ноосферы может перестать нуждаться в таком способе познания мира (то есть себя — то есть биовещества планеты — то есть материи Космоса).

При этом мы сейчас не можем предсказать ни причин, почему такая трансформация могла бы вдруг произойти, ни самого механизма такой трансформации.

С другой стороны, полным фиаско современного научного мышления стал бы отказ от поиска этих причин и от анализа такого механизма лишь в силу когнитивного пессимизма современного этапа культуры. Я имею в виду механизм переадресации Непознанного Сверхъестественному: то есть, в сущности, обратный ход философии — от удручённого Ренессанса (Микеланджело) к просветлённому Средневековью (Брунеллески).

Однако нельзя не признать и того, что, с точки зрения ноосферного человека, Фиаско Науки, возможно, вовсе и не окажется Фиаско Познания. Возможно, эволюционный “институт производства гениев” даст полный “останов” в силу того, что дробное восприятие мира через комплекс Религия—Философия—Наука—Искусство сменится каким-то новым восприятием, которое сможет преодолеть эту дробность и которая сегодня кажется наивному биосферному (предноосферному) человеку чем-то плюралистически заманчивым…

А Бог в это время резвится — да хоть бы и “в кости играет”. Что Ему? Процесс пошёл — есть Космос.

И он ещё повоюет с Хаосом!