"ВИЗИАЛИСТ" ИЗ ГАЛИЧИНЫ

От редакции: В одной из своих статей ("Опыт умирания") В. Сердюченко в свойственной ему интригующей манере сообщил о загадочном "художнике-галичанине", который передал, то ли якобы передал ему последнюю "Повесть Белкина". Редакция произвела собственное расследование и выяснила, что "художник-галичанин" существует на самом деле. Это Пётр Гейдек, живописец-станковист, достаточно известный по обе стороны океана. Родом он действительно из Галиции, но уже 3 года живет и работает в Германии. Располагает собственным galery-сайтом. Редакция побывала на нем и была поражена симфонической мощью его таланта. Из завязавшейся переписки возник противоречивый образ человека, сочетающего героическое ощущение мира с почти детской открытостью. Впрочем, судите сами.

- Г-н Гейдек, читательская аудитория "Лебедя" далека от проблем профессионального изобразительного искусства. Обрисуйте, пожалуйста, ситуацию "художник в современном мире".

- Недавно я присутствовал при докладе одного профессора-искусствоведа из Ганновера и услышал интереснейшие для себя вещи. Оказывается, в Нью-Йорке функционируют 170 художественных галерей, объединяющих около 25000 художников (где-то среди них и мой львовско-галицкий земляк Юрий Чарышников). За 10 истекших лет эти галереи предложили покупателям десять миллионов художественных произведений. Итак, миллион первоклассных высокохудожественных картин ежегодно позиционирует миру один только Нью-Йорк. А ведь есть еще Сан-Франциско, Лос-Анжелес, Чикаго, Бостон, Филадельфия. И множество других мегаполисов и "просто" крупных городов. А кроме Соединенных Штатов Америки есть еще Франция, Италия, Германия со своими мюнхенами и берлинами. Есть еще Япония и Китай (где рисует каждый двадцатый (потому что каллиграфия у них такая - рисовать учит). Есть еще Россия с демпинговыми ценами на художественные творения. Разные там польши, дании, швеции мы называть вообще не будем, потому что и так ясно: на рынке искусства - чудовищное перепроизводство. Что же бедному художнику делать в этих, ну прямо-таки безнадежных условиях?

Господин профессор пытался ответить на этот драматичный вопрос. Художник, по его словам, чтобы стать экономически самостоятельным, должен перестать относиться к себе как к рупору эпохи, избранному существу, и влиться в скромные ряды “обслуживающего персонала”, подобно, например, парикмахеру, официанту, служащему tour-фирмы. В смысле, нельзя предлагать покупателю полет в Антарктиду, если тот хочет просто бокальчик пива. Так я понял господина профессора.

И мне до сих пор не по себе. Мне говорят: "Ну куда ты лезешь, не видишь, все занято?" А я ведь не лезу, я живу. Почему живу, не знаю, но рисую именно потому, что живу. Других смыслов своего существования я просто не вижу. Правда, упомянутый профессор говорил не о смысле жизни (на Западе этомоветон), а об экономической самостоятельности. И тут каждому приходиться решать, чего ему хочется больше: смысла или самостоятельности. Мне бы, конечно, как Барбосу из старого мультика: и того, и другого, только побольше...

- Вы поразительно искренний собеседник. Ваши воспоминания о жизни в СССР?

- Член Союза художников имел в советские времена огромные привилегии: практически бесплатная мастерская, ежегодные заказы (я только один раз сумел получить такой заказ и за две недели заработал сумму, равную той, что, как директор художественной школы, получал за год!), ежегодные путевки в дома творчества, свободное посещение всех художественных музеев, а, главное, высокий социальный статус. Во Львове, на знаменитом Лычаковском кладбище я наткнулся на циклопическое гранитное надгробие, где было высечено: “ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЧЛЕН СОЮЗА ХУДОЖНИКОВ СССР".

- А "постсоветская" ситуация?

- После гибели Союза обнаружилось, что большинство художников никому не нужны, и их творчество никто не собирается оплачивать. Даже живые классики вынуждены были решать проблему, как жить дальше. Кому из нас могло придти в голову, что свобода – это в том числе, когда ты никому не нужен. В журнале “Atelier” (Кёльн) я прочитал статью немецкого живописца о том, как он обратился с одним и тем же письмом к 600 депутатам Бундестага. Он написал им о бедственном положении художника в Германии и спросил, что делать, если он не в состоянии заработать своим творчеством на хлеб. Из 600 ответили 17. Все 17 заявили, что в таких случаях художник должен поменять профессию.

Меня судьба вообще-то в трудные "перестроечные" времена хранила: мне везло на спонсоров. Причем не потому, что я такой ловкий проныра, - спонсоры появлялись как-то сами собой. Первым был хорватский бизнесмен, строивший в Трускавце огромный отель. Он вознамерился издать мой альбом и даже выделил деньги на фотосъемку, но потом внезапно исчез, и никто не знал, куда. Ходили слухи, что его застрелили. Он сказал мне однажды: “Я о тебе помню всегда, но из всех моих дел ты у меня на самом последнем месте”. Только теперь, в Германии, я понял, что он, как европеец, сформулировал именно “европейское” отношение к искусству.

Потом появился киевский бизнесмен, президент одной холдинговой компании. Он сразил тем, что при первой же встрече вытащил из кармана 800 долларов, не требуя ни записки, ни расписки, как будто для него 800 долларов, что для обычного россиянина 80 копеек. И тоже захотел издать мой альбом. Заказ разместили в Польше, поляки изготовили печатные формы, взяли за них кучу долларов, а бизнесмен тем временем испарился вместе со своей компанией.

Но потом появился человек, о котором я буду с благодарностью помнить всю жизнь. Это львовский бизнесмен и политик Александр Свистунов - весьма загадочная для меня фигура. Я до сих пор не понимаю, зачем я ему был нужен. Он посмотрел мою первую персональную выставку во Львовском Национальном музее и сказал: “Будем помогать”. И помогал. Четыре года. До тех пор, пока я не уехал с Украины насовсем.

- Честь и хвала г-ну Свистунову. Но продолжайте.

- Сидеть на шее Свистунова было удобно, но неловко. Правда, он просил “не разводить достоевщину”, но я ее все-таки “разводил” и мечтал с его шеи слезть. И тут появляется в моей дрогобычской мастерской бурная дама из Киева, в длиннющей дорогой шубе. "Гейдек,- сказала она,- будь вы хоть трижды Рембрандт, но пока вы сидите в этой дыре, вы никто и никогда! Хотите, выведу вас в большое искусство?"

"Конечно, хочу." Я подписал с дамой контракт и приготовился к оглушительному успеху. Уже чувствовал на плечах сладкое бремя славы. Появились первые восхищенные иностранцы. Один швейцарец бегал по моей выставке и шумел к моему огромному удовольствию: "Я бы все купил, но у меня нет таких денег!"

Я уже представлял, как обзаведусь однажды виллой где-нибудь на берегу Адриатического моря. “Что такое счастье?” - спросили меня однажды, словно какого-нибудь мудреца. И я, словно мудрец, ответил: “Счастье – это сидеть на берегу теплого моря и ждать смерти”.

- Типун вам на язык. Но разве бывшие земляки совершенно обошли вас зрительским вниманием?

- Посмотрел мои картины маститый Георгий Якутович и сказал: я такое искусство не люблю, но перед мастерством снимаю шляпу. "Ну и ладно, - подумал я, когда мне передали его отзыв. - Украинский классик без шляпы перед моими картинами - тоже неплохо..."

Недавно я узнал, что его уже нет на этом свете. Остались после него сотни офортов, линогравюр, рисунков, большинство собраны в разных музеях. А то, что знал и чувствовал только он, исчезло так, словно и не было никогда . Немного погреют нашу бедную душу музеи (я художников имею в виду), но ведь и они когда-то исчезнут.Исчезновение – вот над чем я всю жизнь ломаю голову. Когда-то я сформулировал для себя это переживание так: "визиалист" (то есть я) не только настоящее, но и будущее переживает как прошедшее.

Короче говоря, во львовско-киевскую художественную элиту я так и не попал. С карьерой у меня всегда были проблемы.

- Хорошо. С чего начался ваш роман с Германией?

- Впервые я увидел Германию - и вообще заграницу - в 1990 году. Я ведь всё время был невыездным со своей густопсовой немецкой фамилией. Германия только-только объединилась, немцы были влюблены в Горбачева. На книжных полках в интеллигентных домах стояли его толстенные тома (и когда только он успел всё это написать?)

Именно в это время мы с отцом на моем стареньком “жигуленке” рванули по европам. Когда я впервые попал на автобан, сразу же засомневался, что останусь живым на этих безумных трассах. Автовладельцем я был всего несколько месяцев и таких скоростей никогда не видывал. Чтобы сэкономить деньги, я въехал в Германию с 4-мя канистрами ворованного бензина в багажнике (тогда в Украине ворованный бензин был доступней легитимного). И все время понимал: один хороший удар в багажник и мы превратимся в вертикальный столб дыма и огня. На первой же немецкой “танкштелле” я наполнил не только бак, но и одну опустевшую канистру - по привычке, "на всякий случай". И обнаружил, что разница между “ослиной мочой” и бензином огромна. Мой “жигуленок” полетел со скоростью 120 км в час и все время норовил что-нибудь обогнать.

Еще помню шок, который пережил, когда на одной из остановок зашел в придорожный туалет. Он размещался в центре розового колумбария и представлял из себя сказочный домик по красой черепицей, а внутри благоухал, светился, да еще и предлагал наборы шикарных сигарет и презервативов (которые я сначала принял за жвачку). Словом, все было, как говорил Жванецкий: “хочешь узнать, как живут в Германии - постели себе в аптеке и ложись”.

- Где и как состоялся ваш творческий дебют на Западе?

- В 1998 году у меня запланировались в Германии целых четыре выставки. Надежная моя поддержка Александр Свистунов выдал пачку долларов (не буду говорить, сколько), и я поехал. Это я так говорю: “поехал”, а на самом деле...

...Чтобы по-настоящему ошарашить Европу, нужно было заказать пристойные рамы. Поскольку я собирался тащить с собой 40 картин (и все достаточно крупные), на это ушла изрядная сумма. Потом надо было везти их из Дрогобыча во Львов, на экспертную комиссию, и получить на каждую штемпель-печать, что они "не представляют художественно-исторической ценности"...

Итак, сорок крупноформатных упаковок. Погрузить-выгрузить, погрузить-выгрузить. Как я ни клялся таможенникам, что кроме картин, в “бусике” ничего нет, они заставили все до единой вытащить. Я уже представлял себе, как они начнут распиливать рамы и подрамники. Но пограничникам вдруг со мной, тупым, надоело возиться, они поскучнели, поставили нам с женой в паспорта нужные штемпеля и поисчезали. И мы, радостные, въехали в Польшу. Всего-то двести метров! Но братья-славяне были неумолимы. И все картины, только что тщательно упакованные, опять пришлось вытаскивать...

Слава Богу, на польско-немецкой границе поляки и немцы проверяли вместе. И обошлось бы без проблем, но оказалось, что за ввоз в Германию своих произведений нужно платить залог. От названной суммы мне стало нехорошо. Это были почти все деньги, что были у меня с собой. Когда я подъезжал к Касселю, где была первая выставка, в кармане у меня оставалось всего 30 дойчмарок.

Именно это хроническое безденежье стало главной причиной моей окончательной эмиграции. Новообретенные друзья из далекой Баварии изо всех сил искали для нас с женой "немецкий" выход. И, наконец, нашли супружескую пару, что согласилась потерпеть нас 5-6 дней, чтобы осмотреться и определиться. А в результате мы прожили у них целых двадцать дней, подружились, и они нас буквально вытащили в Нортхайм, где мы по сей день и проживаем.

- Г-н Гейдек, не обижайтесь, но сквозь ваш бесхитростный рассказ проступают черты довольно предприимчивого человека.

- Предприимчивого? Ну, не знаю. Но дайте дорассказать. Итак, моя первая закордонная выставка состоялась в знаменитом среди художников Касселе. К моему удивлению, тамошняя галерея оказалась маленькой и тесной. При нормальной экспозиции я мог выставить максимум 12 работ. Но я вывесил все сорок! Для этого пришлось их прижать вплотную, как шпроты, но я был доволен. Выставка выглядела свежо и сильно... на мой взгляд. На открытии вместе со мной, моей женой и 82-летним отцом, приехавшим ради этого специально из Бремергафена, присутствовало одиннадцать человек. Я не мог понять, в чем дело. Я ведь такой "интересный художник"... На следующий день журналистка из “HNA” написала: “56-летний художник развернул перед нами свой фантастический мир...”

Зато я узнал, что указание возраста – обязательная деталь информации в немецкой прессе. Например: “32-летний велосипедист наехал на 64-летнюю даму”.

- Существуют ли объективные ценностные критерии в современном изобразительном искусстве?

- Именно здесь, в Германии, я стал особенно часто об этом думать. Существуют, конечно. Но только там, где искусство имеет форму, не выполнимую без высокого мастерства. Чтобы нарисовать ваш нос, надо знать, из каких костей, хрящей и мышц он состоит, а потом суметь их объединить в одну общую, узнаваемую массу. Но в двадцатый век ворвались футуристы, раздолбавшие вдрызг традиционную форму и наплевавшие на все носы. И оказалось, что важнее профессионального мастерства – фантазия, наглость, самоуверенность, остроумие и бесстыдство. Недавно я услышал, как сказали о великом Бойсе: “больше гений, чем художник". Изобразительное искусство де-гу-ма-низировалось. Отныне живописцем может называться (и считаться) всякий. Художественные выставки превратились в великолепные скандальные шоу. Это как если бы “Анна Каренина” трансформировалась в анекдот про мужа, жену и любовника под кроватью.

В 1990 году мы с отцом гостили в Падерборне у советско-немецких репатриантов. Они оказались решительнее нас и уехали в Германию, как только Брежнев поставил под Хельсинскими соглашениями свою подпись. Жилище наших друзей (собственный двухэтажный дом) и сам город меня потрясли. Все добротно, красиво. Дома, как из сказок братьев Гримм. Всюду зелень и немыслимые цветы. Через город протекает речушка, в прозрачной воде - изумрудная трава, в траве – стайки серебряных рыбок, сверху – белые лебеди.

На следующий день я попросил наших друзей показать нам какую-нибудь художественную выставку. Мне показали, и выставка меня тоже потрясла. В огромном, белом, абсолютно безлюдном зале с великолепным освещением висели крупные холсты, изображавшие мутные синие потеки. Мазня, одним словом. Однообразная и скучная. Больше пяти минут там нечего было делать. И что самое постыдное, автором всего этого была женщина: чья-то дочь, мать, супруга, возлюбленная.

"Господи, - подумал я, - ведь я и в самом деле Рембрандт на этом фоне..." (Чтобы абстракционисты не бесились, скажу, что, например, холсты Поллока я могу часами рассматривать.)

- Черт возьми, но почему вы все-таки оказались вне поля внимания своих украинских земляков?

- Местные национал-патриоты не сомневались, что я еврей, а, значит, чужд украинской культуре. Несмотря на то, что я являлся членом Культурологічного товариства “Бойківщина”(там были очень интересные люди), я все время оставался как бы сбоку от всего и всех. Не знаю, что значит для читателей вашего веб-альманаха понятие "национальность", но у меня с этим всю жизнь были проблемы. Отец – чистокровный немец, мать – этническая украинка, а вырос я и заканчивал школу на Волге, где начисто забыл и немецкий, и украинский язык своих родителей. Я этнический маргинал, библейская полова. И живопись у меня, как видно, тоже маргинальная. Меня как бы отовсюду что-то выталкивает: то я не член партии, то не украинец, не русский, не еврей, не немец; то слишком молод, то уже стар.

Самое странное, что мне вот уже за 60, а я все еще живу и думаю так, как будто впереди у меня огромное будущее. Но ведь и начал я поздно. Мне было 48, когда я написал живописную работу, что купила Львовская картинная галерея, затавив меня поверить, что у меня дар Божий, что я живописец.

- Не будем заниматься самоуничижением паче гордости. Расскажите о дальнейшей "аккредитации" на Западе.

- Через несколько месяцев после переезда в Германию я начал активно европеизироваться: купил с помощью отца (денег-то собственных не было) компьютор, завел сайт, где разместил около пятидесяти своих работ (кстати, вы тоже можете в него заглянуть: www.peter-heydeck.de), и стал ждать звонков со всего мира. Звонков не последовало. Тогда я попросил американского закомого дать адрес моей web-странички тамошним галеристам. И неожиданно получил “эмайл”: меценат (-тка) была в восторге. Я предложил ей издать несколько моих работ – и оценил американские темпы: в течение полутора месяцев три моих работы были изданы. Крупный формат (около метра по горизонтали), великолепная печать на плотной "тяжелой" бумаге. Теперь мне надо было лететь в Америку подписывать каждый лист собственноручно. "Вот, - подумал я, - за чем я сюда приехал. - Разве мог я в Дрогобыче рассчитывать на такой успех?"

Правда, одно обстоятельство портило мне удовольствие: я совершенно не знал (и до сих пор не знаю) английского. Учил французский, учил итальянский, теперь вот учу немецкий, а на английский всё сил не хватило. И однажды - уже в Америке - крепко влип из-за своего лингвистического невежества. Случилось как-то, прямо посреди Южной Дакоты потерять собственную женую Потом-то она нашлась, но преживания были самоубийственны и чрезвычайны. В американских разговорниках есть слова “я хочу открыть счет в вашем банке”, но нет слов “у меня пропала жена”. Поэтому я всем “совкам” советую: учите английский, учите английский, без английского хуже, чем без русского...

- Ваши впечатления от Америки?

- Самые потрясающие. Я побывал с супругой (и переводчицей) в Миннеаполисе и в конце маршрута – в Южной Дакоте, в Репид-Сити, где меня ждала моя меценатка-галеристка. Дакота странным образом напомнила мне Россию, сочетанием бесконечной шири с беззаботной неряшливостью. И еще контрастами: рядом с фешенебельным банком стоит какой-нибудь задрипанный цех по производству консервов. Посреди леса в Черных горах (где бегал Гайавата) я находил кучи мусора – старые протекторы, еще какая-то дрянь.Чувствуется, что земли у американцев навалом и они не трясутся над каждым квадратным метром, как немцы. И еще сразу замечаешь, что без машины в Америке нельзя вообще. Американские бомжи не имеют крыши над головой, но МАШИНУ имеют. Мы видели такие колымаги на дорогах, - похожие на ржавую кучу металлолома, шнурками подвязанные, с полиэтиленом вместо стекол, двери открываются и закрываются пинком - в Европе такой “машине” и 10 метров полиция бы не дала проехать.

Так вот, о моей галеристке. Встретила она нас в аэропорту, покидала вещи в огромный “шевроле” и повезла к себе "на дачу". Утром мы с женой проснулись в огромном шикарном бунгало совершенно одни. Обошли все жилище, никого не обнаружили. Ноги по щиколотки утопают в мягком паласе, интерьер остроумно переходит в экстерьер. Вокруг дома огромный пустырь: пару кустиков, ржавый автомобиль, дальше просто лес. Обыкновенный сосновый лес, как в России.

Но остальное – не совсем как в России.

Где-то около 11 часов моя хозяйка вернулась, и я попросил разрешения позвонить в Германию сыну. “А у вас есть карточка?”-спросила она. - "Какая карточка? Вокруг лес, а мы только что приехали". - “Купите карточку и звоните, - был ответ.

Я оторопел. Телефонный разговор – ведь это даже для меня, очень небогатого человека- копейки...А вместе с тем она предоставила отдала в бесплатное пользование на целый месяц свое роскошное бунгало, хотела также отдать один из своих автомобилей. Но я, не привыкший к огромным машинам, во время первой же поездки снес начисто ступеньку деревянного крыльца. Американка испугалась и отобрала машину. Должен признаться, взаимной любви у нас не получилось. Мы как-то не понравились друг другу.

- Выше вы процитировали чье-то мнение о Бойсе: "больше гений, чем художник". Прокомментируйте, пожалуйста.

Один умный еврей сказал: “История – это не то, что было на самом деле, а то, что записано на козлиной шкуре”. Об этом я все время вспоминал, когда первый раз оказался в знаменитой Мюнхенской пинакотеке. Ведь я что всю жизнь учил? Что Рубенс – великий художник, а Йорданс – один из его талантливых учеников и не больше. А тут я вижу потрясающе свежую, добрую, с хорошим юмором картину Йорданса (“Сатир в гостях у крестьянина”), а неподалеку - гигантские мыльные полотна Рубенса, самый настоящий кич, толстые задницы с одинаковыми багрово-лиловыми рефлексами. И я стал понимать, что у Рубенса был доступ к перу, которое “записывало историю на козлиной шкуре”. А вот у Августа Риделя, например, не было, и он так и остался в бесчисленном сонме посредственных художников, хотя почти каждый посетитель, как бы ни был утомлен длительной прогулкой по бесконечным залам пинакотеки, столбенеет перед его “Юдифью” (1840). Во второй половине девятнадцатого века в изобразительном искусстве исчез главный принцип, который позволял даже несведущему “на глаз” определять, где настоящее искусство, а где не очень. Я имею в виду техническое мастерство. Чтобы упаковать Рейхстаг в полиетилен, не нужна никакая художественная академия. И тут на передний план опять выходит “козлиная шкура”. Если записано в ней, что эта метла никакая не метла, а выдающееся произведение современного искусства и стоит 1 000 000 долларов, обязательно найдется желающий этот миллион заплатить. После чего по всем законам рынка метла и в самом деле перестает быть “просто метлой”, а репродукции ее можно будет найти во всех солидных монографиях. Тихий художник с кисточкой, анахорет, эстетически и бескорыстно переживающий тайны мироздания, здесь, на Западе, почти вымер.

- Г-н Гейдек, деликатный вопрос: вы относите себя к матерально обеспеченным людям?

- В школе на уроке обществоведения учитель рассказывал нам, как будет при коммунизме. “Вот,- говорил он, - не сможет человек по какой-то причине работать, или просто не захочет,- ради Бога! Он все равно будет получать от государства все, что необходимо для нормальной жизни. Потому что при коммунизме каждый член общества будет защищен от нужды”...

С удивлением думаю, что здесь, в Германии, я нашел именно такой “коммунизм”, о котором рассказывал нам лет 45 назад наш учитель. Мы с женой приехали сюда, не имея в багаже ничего, кроме моих картин. Через две недели после приезда мы нашли отличную квартиру, оплачивать которую взялось государство. За счет государства мы купили себе подержанную, но в прекрасном состоянии мебель (с такой мебелью в Дрогобыче мы считались бы жирными буржуями). Государство ежемесячно выдает нам деньги “на пропитание” и оплачивает при необходимости визиты к врачу. На языке эмигрантов это называется “сидеть на социале”. Кроме эмигрантов “на социале” сидят только больные или неудачники. Это, по немецким понятиям, – самое дно жизни, дальше падать некуда.

Сейчас моя жена дружит с одной дамой, которая год назад пережила разорение. Их огромный дом был продан за долги. Муж (адвокат) сел за эти долги на два года в тюрьму, а даме пришлось переселиться в “маленькую дешевую квартирку” под самую черепичную крышу. “Маленькая”- это около 70 кв. метров! “Дешевая”, но удобная и красивая, в тихом зеленом районе. Однако то, что нам казалось благом, было трагедией для них. Женщина даже пыталась покончить с собой.

- Продаются ли ваши картины?

- Через 8 месяцев после приезда я получил от местного банка в бесплатное пользование (немыслимо для Германии!) огромную мастерскую почти в центре города. На открытие моей персональной выставки в помещении того же банка пришло 145 человек- абсолютный рекорд по здешним понятиям. Одна русскоязычная газета в Ганновере назвала меня “лучшим художником Германии и не только”.С выставки я продал две картины по ценам, о которых тут раньше и не слышали. Этих денег хватило, чтобы мы с женой слетали на месяц в Америку и купили автомобиль (конечно, бывший в употреблении, но мы им довольны). Вокруг меня есть друзья, которые любят то, что я делаю. Но, чтобы жить, не нуждаясь в помощи “социала”, мне нужно ежегодно продавать как минимум три-четыре картины. Нельзя один раз продать, а второй раз не продать. А вот с этим обнаружились серьезные проблемы. Жаждущих приобрести мои картины по “нормальной” с моей точки зрения цене оказалось поразительно мало. Все вокруг вроде бы согласны: да, для картин такого качества нормальная цена, но это картины скорее для музеев или крупных галерей,- слишком большие, слишком сложные, слишком серьезные. Послал несколько писем в различные художественные галереи. Все поблагодарили и пожелали творческих успехов. Пытался претендовать на творческие стипендии - отказы. "Абстракционисты,- думаю, - везде абстракционисты при власти." И вдруг нахожу объявление: в одном городке возле Штутгарта состоится большая выставка немецких художников. На этот раз тема, ну просто для меня: “Игры реализма”. С помощью друзей выбрал работу (честное слово, хорошая работа, можете посмотреть на моем сайте- “Прогулка короля” называется) и повез. Сдавал-смотрел, что другие попривозили. Тьфу! Ни техники, ни художественной идеи, ни элементарного вкуса. "Ну, - думаю,- пожалуй, я тут еще и приз отхвачу!"... И на радостях поехал вместе с женой и сыном в Венецию. Вы бывали в Венеции?

- Нет.

- И не надо. Мать честная, нас с самого детства окружали мифами и враками! Вместо архитектурной сказки, воспетой тысячу раз стихами и прозой, пером и кистью, я увидел вонючий облезлый город, сумасшедше дорогой, очень неудобный и нездоровый для жизни. Вода в каналах прозрачна всего сантиметров на десять, мутная, мертвая, дома вдоль каналов как будто уже лет триста больны проказой, - никакая штукатурка на них не держится. Площадь Св. Марка огромная и монотонная, нет никакого желания ее обходить, потому что слева увидишь то же, что и справа. Вся набережная занята неграми, они торгуют сумками из крокодилов и бегемотов, а еще компьютеризированными игрушками, которые сияют электрическими глазами, гавкают, ползают у тебя под ногами и стреляют из автоматов. Мы с женой заплатили 138 евро за одну ночь в старинном пансионате (который даже запечатлен на одной из картин Каналетто). Это был самый дешевый ночлег, что нам удалось здесь найти. Туалет - в коридоре, один на всех. Душ - этажом выше, тоже единственный на весь пансионат. Окно номера выходило на мутные воды венецианского залива. Попытался я увидеть всё это глазами Казановы и Гварди, Гоголя и Брюллова – но ничего не вышло.

Да, а на выставке “Игры реализма” приза я не получил, потому что туда даже не прошел. Ездил сын забирать мою работу, посмотрел экспозицию и сказал: “Ты и не мог там пройти. Ты рисуешь из любви, они рисуют из ненависти”...

- Прекрасно сказано! Но наше интервью начинает превосходить мыслимые форматы и пределы.

- Вы сами виноваты. Не приложу ума, как вы нашли меня в бездонных глубинах Интернета. Но раз уж нашли – выслушайте. И да не подумают читатели "Лебедя", что моя творческая судьба сложилась счастливо. Знаете, где я расположил свою очередную выставку? В витринах бывшего магазина по продаже женского платья (сейчас он впадает в банкротство) вперемежку с блузками, кофточками и джинсами я развесил свои картины, в каждой из которых часть моей жизни. А сегодня я везу несколько своих работ в одно деревенское кафе. В кафе пахнет навозом, потому что рядом крестьянская ферма. Под потолком висят липучки, облепленные мухами. Кафе не просто старое,- древнющее. Ему лет 400 и никакого “евроремонта” оно никогда не знало. Но в него заглядывают посетители, любящие экзотику. А главное, меня тудапригласили... Потом у меня будет большая выставка в доме для престарелых. Я должен считать честью для себя, что меня туда тоже пригласили...

Один хороший друг, который очень любит мою живопись и все время пытается мне как-то помочь, недавно сказал : “Спасти тебя может только чудо... ”

- Мужайтесь, дорогой Питер. "Исчезновение" – эпиграф к биографии каждого из нас. Вы, во всяком случае, всех переживете своими картинами. Smiling!

И последнее: что это за история с "последней повестью Белкина"? Читатели "Лебедя" заинтригованы.

- Заинтигован не меньшего. Только это и могу покамест сказать.