ЛАТИНСКИЙ ГУМАНИСТ ИЗ НЕДР АИДА

[о “Записях и выписках” М.Л. Гаспарова¹]

L’enfer c’est autre² оборачивается для меня L’enfer c’est moi³, потому что не может же быть адом такой большой, устроенный, нерушащийся мир. Конечно, он хорош, только пока не под микроскопом, пока не видишь, как мошки пожирают мошек Но себя-то я вижу только в микроскоп.

Гаспаров. “Записи и выписки”.

Два года назад вышла в свет книга воспоминаний и размышлений академика М.Л. Гаспарова Записи и выписки” (М.: Новое литературное обозрение, 2000), сразу ставшая ярким событием российской литературной жизни и породившая множество рецензий самого неординарного характера (кликните в Яндексе: Коллекция рецензий на “Записи и выписки”). Как только ни называли автора книги — и “героем нашего времени”, и “скопцом в серале”, и постмодернистом, и атеистом.

Однако самое замечательное — в том, что все рецензенты до конца приняли правила игры, предложенные автором, и ни один не усомнился, что всё обстоит именно так, как пишет Гаспаров. То есть автор “Записей и выписок” является человеком с плохой памятью, материалистом, атеистом, бездуховным интеллектуалистом, чистым филологом, конкретно мыслящим ученым, не любящим метафизику, и ни в коем случае не писателем. В таком случае нас всех можно поздравить: сеанс гаспаровской черной магии гораздо успешнее сеансов Воланда, потому что никому в голову не пришло потребовать его разоблачения. Если же таковым разоблачением заняться, то картина выходит совсем другая.

Начнем с того, что Гаспаров “не писатель”. А кто? Может ли человек, блестяще пересказавший Геродота, написавший не уступающую куновским мифам “Занимательную Грецию”, постоянно пишущий ярким образным языком предисловия к сборникам различных классиков, не быть писателем?

Именно, именно писатель. Писатель, сравнимый то с Чуковским (написал же он детскую античность — а когда-нибудь напишет и детское стиховедение), то с Гоголем (анекдоты из людей — да такие, что остаются только одна-две черты), то с Горьким (человек как точка пересечения социальных связей), а то и с Чеховым (сидящий в нем “человек с молоточком” постоянно будит совесть читателя, да и застенчивость та же).

Местами даже не писатель — поэт- выдающийся поэт, сказавший об античном человеке, что “Зевс, покровитель странников, бодрствовал над ним”. Как сказано! Добавим сюда единственное опубликованное пока стихотворение Гаспарова “Калигула”, висящее на добром десятке сайтов, и успех его мемуарной книги именно в литературных кругах. Все эти аргументы ясно свидетельствуют о том, что перед нами именно писатель, чрезвычайно одаренная художественная натура, которая предпочитает быть незаметной, оставаясь в тени образа ученого.

Теперь посмотрим на этот самый образ ученого и проведем его разоблачение. Гаспаров существует в двух научных ипостасях: классическая филология и стиховедение. Классик он весьма своеобразный, но упрекнуть его за это нельзя, ибо такова судьба всех или почти всех советских классиков.

Работа Гаспарова в антиковедении — скорее не научная деятельность, а просветительская или та же самая художественная. Как просветитель, он писал вступления и комментарии к переводам греков и римлян, а как художник, — делал эти самые переводы. Б&#243-льшая часть его статей — общие очерки учебно-методического плана, да еще наполовину списанные с немецких работ. Папирусы не издавал, новых этимологий не открыл, в новых интерпретациях также не замечен. Где же тут филология в научном смысле? А каковы могли быть альтернативные пути филолога в то время? Нам известны еще три. Либо уйти из антиковедения в собственную метафизику (как Аверинцев), либо изучать античную историю философии (как Лосев, которому метафизика была официально запрещена), либо писать учебники (как Соболевский). Гаспаров от всего этого отказался и, чувствуя себя в классической филологии компилятором, ушел в совершенно новую область.

В стиховедении он создал теорию истории европейского стиха и сделал единственное крупное открытие, которое, однако, выходит за рамки всякой филологии и становится необходимо гуманитарной науке в целом. Это открытие семантического ореола стихотворных размеров. Формулируется оно так: каждому размеру присущ свой круг тем и настроений, который легко определяется. А возникает это соответствие н
е вследствие объективной зависимости темы от размера, а вследствие возбуждения в поэте бессознательной культурной памяти в момент написания стихотворения. Например, Пастернак, который пишет “Гул затих. Я вышел на подмостки…”, совсем не думает о Лермонтове, написавшем в том же размере “Выхожу один я на дорогу…”. Просто у него само собой так получается. Почему?

Открытие Гаспарова можно проиллюстрировать арабской притчей о юном стихотворце, который пришел к знатоку поэзии и попросил научить его писать стихи. Знаток сказал, что это очень трудно, но он поможет.

Первое задание: нужно за год прочесть тысячу стихотворений лучших поэтов прошлого. Ученик прочел, пришел через год и сказал, что готов продекламировать всё заданное. Учитель поверил и дал второе задание: в течение года вс выученное нужно забыть. Тогда станешь настоящим поэтом. То есть арабы про этот механизм уже знали… Так вот, Пастернак плохо забыл Лермонтова, а если бы даже хорошо забыл, всё равно написал бы нечто подобное, потому что Лермонтов первым в русской поэзии освоил этот размер. О чем это открытие Гаспарова? О генетической связи стихотворений, о скрытой эмоциональной привязанности всех пишущих в данном размере к отцу размера — и о вытеснении этой привязанности на периферию собственного творчества. Эдипов комплекс поэзии! Фрейдизм в филологии! Помилуйте, да ведь это уже психология, если не хуже, — то есть, если вообще не философия и метафизика. Ничего себе филологическое открытие!

Образ Гаспарова-филолога, человека с конкретным мышлением, бездуховного интеллектуалиста, как мы видим, исчезает. И появляется его истинная, глубоко запрятанная духовная сущность великого теоретика культуры, психолога и философа культуры — очень российская сущность. Чистая филология по-прежнему делается в Германии, в России же филолог неизбежно выходит на философию. Своя метафизика у Бахтина, своя — у Лосева, своя — у Фрейденберг, своя — у Елизаренковой, у Топорова, у Гаспарова. Почему так? Потому что, как говорит жена Сталкера в одноименном фильме, “такая судьба, такие мы…”.

Филолог Гаспаров создал трактат по истории античности, интеллектуалист Гаспаров сделал открытие из области истории эмоций, ученый Гаспаров вдруг взял да и написал законченную метафизику “Записей и выписок”. Многие думали, что автобиографию, а оказалось — метафизику.

Метафизика Гаспарова совсем не туманна и легко излагаема как устно, так и письменно.

Онтология состоит из следующих аспектов: а) Бога нет- б) мироздание представляет собой черную бездну, лишенную жизни- в) время от времени эту бездну пронизывают лучи образующихся живых существ- г) лучи перекрещиваются, порождая новые существа- д) просуществовав короткий промежуток времени, лучи исчезают, и мироздание снова погружается во мрак до следующей вспышки.

Теперь антропология: а) человека как такового нет- б) человек есть точка пересечения общественных отношений- в) человек есть орган понимания в природе- г) человек есть существо субъективное — ему кажется, что он есть и что его отношение ко всему единственно верное.

Потом аксиология: а) высшей цели как таковой нет- б) человек должен стремиться к тому, чтобы быть полезным в своем деле- в) для этого человек должен иметь свое дело- г) конечная цель стремлений человека — человечность, то есть разумное отношение к природе и уважительное отношение к другим людям.

Этика: а) каждый человек одинок, непрозрачен и плохо понимаем другими людьми- б) вступая в общение с человеком, нужно стараться понять его как иное существо, а не подгонять под стандарты собственных представлений о людях.

Наконец, эстетика: а) красоты нет — она придумана вкусом- б) представление о красоте меняется с ходом истории- в) нужно в деталях понимать то, чем ты восхищаешься, — без этого твое восхищение неполно.

Кажется, всё.

Хорошо заметно, что на первом плане в этой метафизике проблема видимого и очевидного. Нет априорно принимаемых субстанций и ценностей (например, я или Бога), нет Прекрасного как узреваемого очами, нет восторга и преклонения перед Прекрасным, нет видения отдаленных привлекательных целей (мировой гармонии, царства Божьего и т. п.), как нет и узревания прекрасных идей в материальной форме. К метафизике Гаспарова вполне приложимо картезианское cogito, ergo sum: сперва мысль, потом ощущение. Стремление разложить на атомы самое простое (“а почему нам так нравится это стихотворение?”
), объяснить очевидное, при этом не делая его невероятным. Человек не видит и в то же время не узревает духовными очами. Ему дано только ощупывать с разных сторон, ощупывать и измерять, потому что проблематично видеть целостный образ чего бы то ни было. Он действует, как мертвец в невидимом мире (Аид — “невидимый”⁴), как Баба Яга в интерпретации Проппа⁵.

Атеист ли Гаспаров? Это сложнейшая проблема, которую мы здесь ухватываем только за три крошечных эпизода. Во-первых, он по своей природе акмеист, ибо только акмеист хотел бы спросить Бога, как сделана та или иная часть природы. Не сотворена, не устроена, а именно сделана — как здание или как механизм (“Из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам…”). Поскольку же он акмеист, то, стало быть, по мироощущению античный человек (как Ахматова и Мандельштам, как местами Бродский).

Следующий вопрос: грек он или римлянин? Ответ: римлянин поскольку не любит всё иррациональное и стихийное (такова греческая античность), а тяготеет к рассудочному, мерному и законодательному. Стало быть, во-вторых, он римлянин и акмеист. А к&#225-к “латинский акмеист относится к христианству? Вот именно: в лучшем случае — никак. Христианство есть покушение на разумное устройство мира, требование того, что человек по своей природе исполнить не в состоянии. Значит, теоретически автор Записей и выписок” не должен быть христианином.

Но это не вся правда. В-третьих, сам же Гаспаров, отвечая на чей-то дурацкий вопрос, с иронией называет себя “православным неверующим”.

Это примерно то же самое, что и семантические ореолы. Страна была православной, потом стала неверующей, а от православия остались фрагменты эстетики, системы ценностей и этических норм. И поскольку существует культурная память, то каждый третий в нашей стране может с полным правом назвать себя православным неверующим: Бога нет — всё остальное принимается. Гуманистическое начало метафизики Гаспарова — латинско-православное, только обезбоженное историей России. Отрицая на словах соборность и коллективизм, он не старается заменить их индивидуализмом. Напротив, все думы православно-неверующего Гаспарова — о людях, о том, чтобы им было морально и интеллектуально хорошо в рамках единых представлений о разумном устройстве мира. Чем не соборность?

В-четвёртых, спор Гаспарова с Бахтиным — не столько филологический, сколько философский и даже богословский спор. Бахтин настаивает на диалоге я и Иного, а в подтексте у него — диалог человека и Бога, твари и Творца. Диалог — как именно религия (“восстановление разрушенных связей”). Гаспаров, для которого мир невидим и непрозрачен, берет под вопрос саму субстанцию я: если я не знаю, есть ли я, то чт&#243- я могу знать про Иное? Если я — не я, то объективно нет и ничего другого. Нет твари — нет и Творца. В этом случае жизнь уходит на реконструкцию себя из элементов другого — как бы на окружение своей бесплотной субстанции частями Божьего мира, что в конечном итоге дало бы материальное уплотнение и ощущение дистанции между собой и Богом. Спор конкретный, поскольку именно при такой позиции становится ясно: ты не уверуешь, если не имеешь тверди в себе. А твердь в себе наш автор, как мы уже убедились, имеет только при касании Иного. Говоря его собственными словами, он весь компилятивен, он человек-центон, субстанциально слитый с Иным.

Вот это да! Получается, что сам Гаспаров и есть Бог (или Первоединое), коли он не имеет в себе ничего кроме Иного и занимается непрерывным порождением нового Иного. И перестанет он быть Богом только тогда, когда осознает субстанциальность и дистанцированность своего я. Но ведь, с другой стороны, автор “Записей и выписок” стремится всячески уйти от своего я, растворившись в предмете. Значит, свое я он всё-таки признаёт, хоть и пытается поставить под сомнение.

Получается какая-то невнятная или лукавая позиция. Похоже, что автор “Записей и выписок” — одновременно Бог и атеист (то есть, в данном случае, отрицатель собственной природы). И его диалог с предметом есть одновременно диалог с самим собой, которого он хотел бы избежать.

Противоречивость понимания я у Гаспарова хорошо видна на такой, например, мысли: “Я стремлюсь к самоотрицанию- к самоутверждению стремится тот, кто его недостоин”. Отсюда силлогизм: я достоин самоутверждения.

Автор “Записей и выписок” превосходно ощущает свое достоинство, свою непо

хожесть, даже свое интеллектуальное превосходство над другими людьми. Более того, к таковому превосходству он начал стремиться еще в юности. Чего стоит один только эпизод из детства, когда герой захотел узнать то, чего не знала бы его эрудированная мама… По таким свидетельствам мы можем ясно понять, что герой книги очень амбициозен. Но что означает здесь эта амбициозность: избыток или нехватку я? Это такое я, которое чрезмерно и хочет себя нивелировать, или такое, которое чувствует себя неполноценным без каких-то компонентов? Сложный вопрос, и нам сейчас его не решить.

Безначалие-безбожие Гаспарова, как уже замечено многими рецензентами, имеет одним из своих источников безотцовщину. Не было отца и деда — нет и любви к старине (так пишет он сам). Но интересна не эта каузальная цепочка, а желание многих подобных детей сублимировать проблему безотцовщины в своем творчестве. Так, Николай Федоров, незаконнорожденный сын князя Гагарина, никогда не имевший отчего дома и собственных детей, возвел проблему воскрешения отцов потомками на космический уровень. Так же и автор “Записей и выписок”, не имея отца и почти не имея семейной истории, сублимировал свое несчастье в систематических занятиях сперва генезисом европейского стиха, а затем генезисом семантики стихотворных размеров. Он успешно нашел предков русскому стиху и российской поэзии и, судя по всему, остался доволен своим филологическим способом воскрешения отцов. Однако слова не вернули ему ни собственного отца, ни Бога.

Проблема я, проблема очевидного и проблема начáла теснейшим образом связаны у Гаспарова с проблемой имени. Автор “Записей и выписок” напоминает мальчика из пролога фильма “Зеркало”. Мальчик заикается, слово для него проблематично, но в конце концов под напряженным взглядом врача он четко произносит: “Я могу говорить”. В отличие от фильма, здесь проблема имени намного острее: из имени, отчества и фамилии подлинным у человека является только имя. К нехватке собственных имен добавляется заикание. Результат — дистанция между собой и своим словом и понимание чужого слова в обход своего. Особая чуткость к чужому слову и неприятие с трудом рождающегося своего. Есть ли я, если нет имени? Есть ли Бог как Имя Имен, если у меня нет собственного имени? Таковы насущные вопросы жизни, перерастающие в острые вопросы метафизики.

Скрывается ли Гаспаров от жизни и политики? Он-то сам полагает, что скрывается. Но книга показывает, что трудно найти более вовлеченного в жизнь и пристрастного человека. Отец двоих детей, добросовестный руководитель отдела, действительный член Академии наук, автор “Записей и выписок” выдает все свои политико-эстетические пристрастия. Разночинец, западник и еврей, он не любит славянофилов, русских почвенников и православных философов (это видно по ироническим заметкам о Розанове, Рубцове, Кожинове, Лосеве, Бахтине), подтрунивает над слишком “духовным” Аверинцевым и положительно отзывается о классическом марксизме. То есть политически и эстетически он совершенный базаровец, либерал 1860-х годов (“природа — не храм, а мастерская, и человек в ней работник”). В нынешнем политическом спектре он был бы умеренно левым со склонностью к центризму (все прирожденные начальники склоняются к центризму). Если бы ему было всё равно, если бы была плохая память, — анализировал бы Рубцова и Есенина наряду с Мандельштамом.

Нет, память очень хорошая. Это наследственная память потомка выходцев из еврейских местечек, люто ненавидевших российское православное имперство и заодно с ним всю русскую этническую культуру (как и поляки). Отсюда едкий афоризм: “Жить корнями — это чтобы Чехов никогда не уезжал из Таганрога”. А ведь если задуматься, — он никуда из него и не уехал: действие всех его значительных произведений происходит “в уездном городе N”. А Пушкин, обретший себя в Михайловском? А Толстой, не писавший вне Ясной Поляны? А Бунин, в эмиграции памятью возвращавшийся к своим корням? А далече ли сам Гаспаров отъехал от родной Москвы? Нет, неправильный афоризм, но очень показательный. Какое уж тут беспристрастие!

Как и всякий выдающийся человек, автор “Записей и выписок” — человек совестливый, но, как немногие выдающиеся люди, — до самоедства. Ему совестно, что он не имеет способности легко учить языки, что в античности он только переупаковывал чужие мысли, что помог не всем, кто в нем нуждался, и т. д. Такой же счет он предъявляет и всем остальным людям. Недавно он сказал, что каждый думающий и пишущий человек должен чувствовать ответственность за все теоретически возможные способы интерпретации своей мысли во всех эпохах и у всех народов. Ему пробовали возражать, но совершенно беспомощно, потому что гаспаровская совесть — уже из эпохи гипертекста. И совесть — это, пожалуй, единственное, в чем автор демонстративно не отказывает себе на страницах своей книги.

Итак, разоблачение черной магии завершено. Что получили в итоге? Очевидный зазор между тем, каков автор есть, и тем, каким он кажется самому себе (или пытается показаться нам, что гораздо менее вероятно). Писатель и поэт, переполненный эмоциями и оценками (что видно из всех заметок), непрерывно философствующий, душевно чуткий, памятливый и совестливый человек видит себя конкретным ученым, играющим в слова, холодным интеллектуалистом, скрывшимся от действительности в ученых занятиях, отрицающим оценочность и вкус. Поэтому и книга получилась не про себя, а про свой образ; главный ее персонаж — не сам Гаспаров, а его тень, некий лирический герой (как у Ерофеева Веничка).

Абсурдистское, хармсовское начало записок Гаспарова, равно как и символизм его снов, мы оставляем для разбора другим рецензентам. В книге также много анекдотов, интересных мыслей, но все они как-то забываются, и по прочтении остаешься один на один с атмосферой этого произведения. Пожалуй, самый большой комплимент, который можно сделать литературному произведению, — констатация того, что у него есть определенная аура или атмосфера. Так вот, как бы это полегче выразиться… Когда у человека есть надежда на избавление от страданий — следует читать Евангелие. А вот если надежды уже нет и со дня на день следует ожидать неизбежного — лучшего чтения, чем “Записи и выписки”, не найти. Идеальный вытрезвитель от жизни, лучший путеводитель по Подземному миру, утешитель с той стороны мироздания (“ничего, здесь тоже люди живут”). У всех больная совесть, все люди и все смертны. Поэтому будем читать Гаспарова — латинского гуманиста, без иконы, но со свечой в руке встречающего нас на пороге невидимого мира.

…А кстати, что у Артемидора⁶ означает: “читать во сне “Записи и выписки””? Боюсь, что ничего хорошего. Или самоубийство, или переход на другую работу.

Для справки

¹ Гаспаров Михаил Леонович (1935) — академик РАН, доктор филологических наук, переводчик с классических языков (Эзоп, Федр, Аристотель, Пиндар, Диоген Лаэрций, Овидий, Светоний, средневековые латинские поэты, ваганты и др.), стиховед, теоретик культуры. Автор книг “Очерк истории русского стиха”, “Очерк истории европейского стиха”, “Занимательная Греция”, “Метр и смысл. Об одном механизме культурной памяти”, “Статьи об античной поэзии”, “Статьи о русской поэзии”, “Записи и выписки” и др. Лауреат Государственной премии РФ и премии им. Андрея Белого.

² L’enfer c’est autre (фр.): “Ад — это другие” (Ж.-П.Сартр).

³ L’enfer c’est moi (фр.): “Ад — это я” (М.Л. Гаспаров).

⁴ Аид — царство мертвых у древних греков.

⁵ Баба Яга в интерпретации Проппа — мертвец, слепое существо, способное только к обонянию и осязанию (“Исторические корни волшебной сказки”).

⁶ Артемидор — античный писатель, автор сонника.