О КНИГЕ "ПИСЬМА К ДРУГУ" И НЕ ТОЛЬКО О НЕЙ

(Продолжение. Начало Лебедь”, №291)

VII

Пройдя c книгой до половины нашего пути, мы оказываемся в сумрачном лесу критической литературы о Шостаковиче. Здесь много соблазнительных ягод произрастает.

Приглядимся же лишь к одной из них – крошечной, аппетитной, безобидной на вид. Она сама норовит прыгнуть с критических кущей прямиком в читательское сознание. И сколько же читателей соблазняется ею, как неприметно яд ее проникает в их мысли! Рискну назвать ее “волчьей ягодой” прокуратуры и критики. А вот и она в ее классическом обличье:

“Вы сами, ваши псы и ваши пастухи, 

Вы все мне зла хотите 

И, если можете, то мне всегда вредите, 

Но я с тобой за их разведаюсь грехи.- Ах, я в чем виноват?”.

И.А.Крылов. “Волк и Ягненок”

Отчаявшись “делу дать законный вид и толк”, чувствуя, что он тонет, как “общественный обвинитель”, Волк пускает в ход прием, когда жертве обвинения ставится в вину, скажем, проступки или грехи не её собственные, а кого-то из её же pода-племени или иной группы, с которой жертва эта так или иначе ассоциируется. Для изготовления такой отравы прокурор” помещает невинного в один котел с несколькими виновными и, перемешав, выносит общий для всех приговор. Есть ли нужда говорить, что этот прием - свидетельство немощи также и критиков, избравших своим ремеслом судить да рядить?

Их обезоруживает, правда, самый естественный и справедливый вопрос жертвы – “Ах, я в чем виноват?”, за которым – в этом случае – тотчас же следует “правовая капитуляция” обвинения: “Молчи! Устал я слушать…”.

“Тому в Истории мы тьму примеров слышим. Но мы Истории не пишем”. Храня верность нашей теме, мы покажем, зачем и как критики Шостаковича используют эту отравленную ягодку в своей кухне.

VIII

“Мастер из Беркли”

 

&#9-Устойчиво высока репутация профессора музыки из Калифорнийского Университета (Berkeley) Ричарда Тарускина, полагающегося одним из ведущих специалистов по русской и советской музыке, влиятельного критика – как в США, так и в Великобритании. Его знания обширны (правда, далеко не всегда точны), его перо бойко, зуд его критического негодования – завидной силы и постоянства. Его писания – зеркальное отражение работ ненавистных ему критиков наихудших советских времен, практиковавших метод т.н. “вульгарного социологизма”. Сводя великие музыкальные произведения к той или иной политически окрашенной узкой концепции, он словно не видит, что каждое из них своим мастшабом устремляется ввысь, вширь, вглубь, вырываясь из узких берегов какого бы то ни было идеологического постулата. Он пользуется тем, что вся сложность и богатство таких произведений бесплотны. И впрямь – “Монтекки - что такое это значит? Ведь это не рука, и не нога, и не лицо твое, и не любая часть тела”.

&#9-Любопытно то, что для того, чтобы подпереть неустойчивую конструкцию своих умственных построек, Тарускин часто взывает к чувствам читателей. Когда мозг бьется в бессилии доказать недоказуемое, в ход пускается апелляция к “читательским сердцам”.

Так Тарускин, “защищает” – его слово! – зрителей нью-йоркской Сити-опера, раскупивших билеты на “Князя Игоря” Бородина, от “самой националистической из всех русских опер” (N Y Times, 09.04.94). Спустя короткое время, от того же критика досталось и поставленной на сцене Метрополитен Оперы “Леди Макбет Мценского уезда” Шостаковича: Это “глубоко антигуманное произведение искусства”, по словам автора статьи, “должно смотреться и слушаться с… сердцами настороже” (N Y Times, 11.06.94).

Ричард Тарускин стоит в авангарде целого ряда “специалистов по русской музыке”, занимающих высокие позиции в нескольких университетах США, деятельность которых в отношении Д.Д.Шостаковича направлена на то, чтобы представить его исключительно, как “верного сына страны Советов”.

Его работы, в частности, силятся показать, что Шостакович даже в мыслях никогда не осмеливался перечить своей “неверной матери”.

Вот почему вышедшие в России “Письма к другу”, где свидетельства этого неприятия есть, грозились раскрошить в пыль тот камень, на котором держалась репутация Тарускина – ниспровергателя Шостаковича.

Свою статью в Atlantic Monthly, перенесенную им почти без изменений в главу о Шостаковиче из его монографии Defining Russia musically (Princeton Universi
ty Press), Ричард Тарускин открывает словами – “Остерегайтесь любящих друзей!”. В И.Д.Гликмана летит весь “джентльменский набор” критических стрел, включая издевку над его литературным стилем.

Наш Вильгельм Телль, однако, понимал, что рано или поздно книга будет доступна англоязычному читателю, что всем его стрелам, вонзенным в Гликмана, суждено будет осыпасться и “истлеть быстрой чередой, как листья осенью гнилой” прямо на глазах у внимательного читателя. Начиная с самой острой стрелы-обвинения, что Гликман, мол, “устраняет все противоречия” в личности своего друга. Теперь, после выхода книги на английском, читатель увидит, что это – ложь, что Исаак Давыдович несколько раз, с болью душевной вскрывает эти противоречия. Включая, пожалуй, самое трагическое:

“Творческое, художническое бесстрашие Шостаковича сочеталось в нем со страхом, взращенным сталинским террором.

Многолетняя духовная неволя опутала его своими сетями и не случайно в автобиографическом Восьмом квартете так надрывно, драматично звучит мелодия песни “Замучен тяжелой неволей”.

(Финал комментария к письму Шостаковича от 19 июля 1960 года).

Наконец, обернулся очевидным кривлянием принятый Тарускиным вид, что он, не доверяя современникам Шостаковича, ищет, ищет и никак бедный! – не может обнаружить подлинных свидетельств антисталинских настроений композитора, свидетельств, относящихся к периоду сталинщины.

Тарускин создает ощущение, что лишь некоему открытому письму протеста Шостаковича против сталинского режима (написанному в 1937 году, должно быть?) дано переубедить его, профессора из Беркли. То есть, в противоположность крыловскому Любопытному, Тарускин ищет Слона, а драгоценные подробности словно ускользают от его взора.

Кроме того, Тарускин, несомненно, знает каждую ноту, написанную Шостаковичем, каждую закорючку в доступных письменных документах, принадлежащих как самому Дмитрию Дмитриевичу, так и всем писавшим о нем.

Ни одной неточности, ни одной измены фактам в словах Гликмана ему обнаружить не удалось. Что делать? И Тарускин, неприметно для читателей, потчует их “волчьей ягодой”, подсыпая ее в свою кашку-бражку.

Фотография: На записи музыки к фильму “Король Лир”.

Сидят (слева направо): И.Шостакович, И.Гликман, Д.Шостакович, Г.Козинцев

Он помещает имя Исаака Давыдовича в список нескольких других авторов, опубликовавших свои свидетельства о Шостаковиче в период перестройки, (в список тот включен и один предполагаемый фальсификатор) и делает вывод, что Гликман, в числе прочих, “держал нос по ветру”, что его работа – дань сиюминутной политической выгоде. Вот это “волчье обвинение” для читателя Тарускина должно казаться убедительным и сейчас, даже несмотря на вышедший ныне перевод “Писем к другу”. Я прежде просил тебя, читатель, запомнить мое свидетельство о том, как И.Д.Гликман “держал паузу”, что само по себе, по справедливому замечанию откликнувшегося на первую часть моей статьи Виктора Кукина, явилось “произведением искусства”.

Натурально, Тарускин не мог этого знать. Но, будь он честным исследователем, он сознался бы, что не обнаружил имени Гликмана среди авторов, писавших о Дмитрии Дмитриевиче до перестройки и, следовательно, ни о какой “перестройке в перестройку” И.Д.Гликмана не может быть и речи.

XI

О единственном исключении.

Было одно исключение, но оно касалось письма Шостаковича, адресованного Гликману в связи со смертью Ивана Ивановича Соллертинского в Новосибирске. Фрагмент этого письма Исаак Давыдович опубликовал (без комментариев) в своей статье об Иване Ивановиче для сборника “Памяти И.И.

Соллертинского” и этот же фрагмент он зачитал в документальном телефильме, вышедшем на экраны в 79-м или 80-м годах. (Из той публикации ханжа-цензура удалила строки, начинающиеся со слов “Друг мой, не забывай меня…” - и до конца).

13 февраля 1944. Москва

&#9-Дорогой Исаак Давыдович. Прими мои самые горячие соболезнования по поводу кончины нашего с тобой самого близкого и дорогого друга Ивана Ивановича Соллертинского. Иван Иванович скончался 11-го февраля 1944 года. Мы с тобой его больше никогда не увидим. Нет слов, чтобы выразить все горе, которое терзает все мое существо. Пусть послужит увековече

нием его памяти наша любовь к нему и вера в его гениальный талант и феноменальную любовь к искусству, которому он отдал свою прекрасную жизнь – к музыке. Нету больше Ивана Ивановича. Это очень трудно пережить. Друг мой, не забывай меня и пиши мне. Я прошу тебя: где хочешь достань водки и 11-го марта ровно в 19 часов по московскому времени выпьем (ты в Ташкенте, я в Москве) по стопке этого напитка, тем самым отметив месяц со дня смерти Ивана Ивановича.

Д.Шостакович

 

X

 

Употребив в своей стряпне “волчью ягоду” и устранив Гликмана, Тарускин, казалось бы, расчистил себе путь к “своему” Шостаковичу – “верному сыну идеологии Страны Советов”. И что же? Он не приметил не только антисталинские (завуалированные, естественно) пассажи в самих письмах композитора, но и сатирический антиправительственный документ, опубликованный Гликманом в “Приложениях” и упоминаемый в письмах Шостаковичем. Повторюсь, Тарускин воспользовался тем, что ко времени выхода его работ “Письма к другу” переведены на английский не были.

 

* * *

 

Из письма Д.Д.Шостаковича к И.Д.Гликману в Ташкент.

 

4 января 1942 года. Куйбышев

“<…> Квартира моя состоит из двух комнат и главное ее достоинство это то, что она отдельная. В этой квартире я закончил 7-ю симфонию. Кроме этой достопримечательности в ней имеются ванная, кухня и уборная. Несколько слов о симфонии <…>

Слушавшие это сочинение дают ему высокую оценку по первым трем частям. 4-ю часть я показывал пока еще лишь очень немногим. Те немногие хвалят, но среди них (похвал) имеются нотки сомнения. Например, <…> считает, что в ней (4-й части) недостаточно много оптимизма. С.А.Самосуд считает, что все хорошо, однако же эта часть, по его мнению, не является финалом, а для того, чтобы она стала финалом, необходимо ввести солистов и хор. Есть еще целый ряд ценных замечаний по поводу 4-й части, но я их принимаю к сведению, но не к исполнению, т.е., с моей точки зрения, хор и солисты не нужны в этой части, а оптимизма вполне достаточно 4) <…>

Жму руку, дорогой мой друг. Привет Татьяне Ивановне. Нина и дети кланяются.

Д.Шостакович

 

Комментарий И.Д.Гликмана

 

4) Самуил Абрамович Самосуд (1884-1964), главный дирижер Большого театра, предлагал заказать для солистов и хора стихи, в которых бы прославлялся Сталин, но Дмитрий Дмитриевич решительно отверг данное предложение. Для этого надо было обладать большим мужеством: шутка сказать! – отказаться воспеть “гениального полководца” в симфонии, связанной с темой войны! И Шостакович таким мужеством обладал в полной мере. В письме сказанное не уточняется, но мне об этом было сообщено Дмитрием Дмитриевичем в Куйбышеве.

 

* * *

 

О своей командировочной поездке к Шостаковичу за партитурой Седьмой симфонии во время войны из Ташкента в Куйбышев И.Д.Гликман, как всегда, с большущим мастерством, повествует в “Предисловии” к книге.

 

При столь глубинном взаимопонимании между друзьями у них не мог не сформироваться – тем более, в то время! – и особый язык общения, в котором не только полунамеки, но и молчание, но и опущения были столь красноречивыми. Не говоря уже о языке-шифре переписки, смысл которого понимался друзьями безошибочно, но нуждается в комментариях для взгляда постороннего. И с этой точки зрения содержание многих писем Шостаковича без комментариев Гликмана было бы недоступно для нас. Как в случае с письмом, фрагмент из которого сейчас последует.

 

(Будь я теоретиком музыки, я бы соорудил целое исследование о том, сколь характерен был для Шостаковича-композитора и – на основе его писем – Шостаковича-человека тот сатирический ход его мысли, который он воспринял у “Похвалы глупости” Эразма Роттердамского. О “Похвале глупости” пишет Гликман, хотя и по другому поводу, о чем – ниже).

 

31 декабря[1943], Москва

Дорогой мой друг. Поздравляю тебя с Новым годом…. Этот год принесет нам много радости.

Свободолюбивые народы наконец-то сбросят ярмо гитлеризма, и воцарится мир во всем мире, и снова мы заживем мирной жизнью, под солнцем сталинской конституции 1). Я в этом убежден и потому испытываю величайшую радость. Мы сейчас временно разлучены с тобой; как мне не хватает тебя, чтобы вместе порадоваться славным победам Красной армии во главе с великим полководцем тов.Сталиным.

А пока крепко обнимаю тебя. До скорого свиданья. Пиши.

Д.Шостакович

 

Комментарий.

 

1) Шостакович ненавидел гитлеровское изуверство и тиранию, но это чувство сочеталось в нем с ненавистью к сталинскому террору 30-х годов, и когда во второй половине войны с новой силой вспыхнули безудержные, восторженные славословия в честь Сталина, “великого полководца”, которому народ и армия обязаны всеми своими успехами, Дмитрий Дмитриевич с большой тревогой думал о том, что после долгожданной победы снова возобновится произвол “под солнцем сталинской конституции” (каноническая довоенная формула, не сходившая со страниц печати).

 

Слова Шостаковича о “величайшей радости” по поводу предстоящего возвращения к довоенным временам и порядкам наделены горькой и скорбной иронией.

 

И.Д.Гликман

 

Читая письма того времени, не забудем и заключающей “Предисловие” строчки –

 

“На конвертах и открытках стоял неизменный штамп “Проверено военной цензурой”.

 

* * *

 

Если и есть в моей жизни что-то немногое, за что я мог бы себя погладить по головке, то к этому немногому принадлежат и то, что мне удалось убедить чрезмерно, с моей . зр., скромничавшего И.Д.Гликмана опубликовать в “Письмах к другу” тексты и вокальные строчки сочиненного им цикла т.н. “Спасибных” песен. Главными моими “аргументами и фактами” при этом было и то, что песни эти записал на нотную бумагу сам Шостакович, и, главным образом, то, что они не однажды упоминаются в письмах. В частности, здесь:

 

23 декабря 1942, Куйбышев

Дорогой Исаак Давыдович.

<…> Ты совершенно прав: твои песни не устарели и никогда не устареют 3). Жаль, что ты так мало уделяешь внимания этой стороне твоих многочисленных талантов. У тебя задатки настоящего народного песельника и в славной плеяде Дунаевского, Покрасса, Кручинина, Хейфа, Зиновия Дунаевского, Каца и многих других, ты можешь занять, если не первое, то далеко не последнее место…..”

 

Комментарий

 

3) <…> В 30-х годах у Шостаковича прямо-таки чесались руки, чтобы омузыкалить в пародийном плане ненавистные ему высказывания, лозунги и сентенции Сталина, которые бесконечно цитировались, заучивались наизусть “прогрессивными” людьми страны. Такое намерение Дмитрий Дмитриевич осуществил лишь много лет спустя, создав свой сатирический “Раек”.

 

Разговоры с Шостаковичем на эту в высшей степени крамольную тему натолкнули меня на мысль сочинить по мере своих очень скромных сил цикл пародийных песен, в которых по принципу “Похвалы глупости” саркастически прославлялись бы Сталин и его ближайшее окружение. Песни эти, во избежание непоправимой беды, конечно, сохранялись в глубокой тайне и не доверялись бумаге, но они были известны узкому кругу моих друзей и в первую очередь Шостаковичу, любившему напевать их в сопровождении рояля. Именно поэтому он отважился под большущим секретом записать слова и музыку (без аккомпанемента) этих пародий и выставил на нотах роковую дату: 1937.

 

В своем письме, досадуя на беспорядки на железной дороге, помешавшие мне встретить Софью Васильевну (маму Дмитрия Дмитриевича – А.И.), он вспомнил припев из моей “Путевой песни”, звучавший так:

Лазарь Мойсеич – наш первый машинист,
Ведет он наш поезд сквозь грохот и свист.

Лазарю Мойсеичу спасибо за комфорт!
Наш большевистский поезд – первый сорт!”

 

И.Д.Гликман

 

Полагаю здесь нелишним опубликовать и некоторые другие тексты, помещенные в “Приложения”.

 

Припев из песни о Железном наркоме
(о Н.Ежове – А.И.)

 

“За всё, за всё тебе низкий поклон: 

За ясный советский небосклон, 

За бодрый и радостный тон, 

За счастливый и спокойный сон!” 

Историческое высказывание о сказке Максима Горького

 

“Эта штука, эта штука, эта штука сильнее, 

Чем гётевский “Фауст”: 

Любовь тут побеждает смерть, 

Любовь тут побеждает смерть, 

Любовь тут побеждает смерть.” 

Сам Бог велел мне учинить здесь и сейчас скромную премьеру – первое исполнение одной из песен (а именно: “Путевой”) на сцене “Лебедя”. Поскольку от песни сохранилась лишь вокальная строчка с текстом, поскольку неизвестно, как именно аккомпанировал себе на рояле сам Шостакович, я дерзнул всё это домыслить и сыграл аккомпанемент в собственной аранжировке.

 

Запись производилась в присутствии гостившего в Нью-Йорке Виктора Кукина, благодаря коему она стала доступной и тебе, благосклонный читатель. Мы с Виктором приглашаем тебя стать на время столь же благосклонным слушателем.

 

Повторюсь, что Тарускин – эрудированный специалист и человек, поднаторевший в полемике. Он пустил в ход свою отраву, в нашем случае, лишь однажды, но весьма эффектно для читателя несведующего. Однако гораздо чаще мы наблюдаем иное – люди не вполне знающие или же вооруженные недостаточным опытом, в панике да отчаянии швыряются “волчьими ягодами” направо и налево.

 

В дальнейшем мы увидим, что еще один ниспровергатель “Писем к другу”, Антон Сафронов, значительно уступая Тарускину как в знаниях о Шостаковиче, так и в понимании роли Гликмана в жизни Дмитрия Дмитриевича, тем не менее, совершенствует употребление сей отравы так лихо, что оставляет Мастера из Беркли далеко позади себя, превращая его в жалкого подмастерье. Но чем совершеннее и чаще он это делает, тем более вынуждает нас приникать к подлинному, чистоструйному и оздоровительному источнику. Посему,

 

продолжение нашего путешествия последует.