"НАШ БРАТ, СРЫВАЮЩИЙ С НАС ШИНЕЛИ"

“Всё выходит теперь внаружу,
всякая вещь просит теперь принять
и ее в соображение, старое и новое
выходит на борьбу, и чуть только
на одной стороне попадут в излишество,
как в отпор тому переливают и на другой”.

Н.В.Гоголь

Пролог

“Есть люди, о которых чем больше размышляешь, тем меньше понимаешь, кто это такое. Их душа находится полностью вне нашего нравственно-психологического опыта. Они, возможно, читают в нас, как в открытой книге, мы же не можем прочесть в них ни строчки: клинопись, марсианское письмо.

Таков - Путин. Спокойно, читатель, усмири свою гордыню и допусти хоть на минуту, что в этом мире может быть кто-то, интереснее единственного и неповторимого тебя. Иначе окружающим будет непросто понять, почему ты еще не президент и не Александр Солженицын, а работаешь Акакием Акакиевичем Башмачкиным в фирме с ограниченной ответственностью”.

(В.Сердюченко, “Сталкер”. “Лебедь 275)

Есть люди, о которых чем больше размышляешь, тем меньше понимаешь, кто это такое. Их душа прикасается к нашей то одной, то другой своей стороною, но никогда – вполне, никогда - единовременно. Они, возможно, читали бы нас, как открытую книгу, мы же, несмотря на все усилия постигнуть их, остаемся очарованными их загадочностью.

Таков Акакий Акакиевич Башмачкин. Спокойно, читатель, усмири свою гордыню и допусти хоть на минуту, что в этом мире может быть кто-то значительнее единственного и неповторимого тебя. Иначе окружающим будет непросто понять, почему ты еще не святой, почему твоим правительственным циркулярам, как прокисшим винам, никогда уж не настанет свой черед, и, наконец, почему служишь ты неким правителем какой-нибудь державы в кабинете с ограниченным влиянием на людские умы и сердца.

1

Не пустой случай принудил меня дерзко пригласить тень Акакия Акакиевича на юбилейный ужин “Лебедя”. Он был здесь одним из самых часто поминаемых гостей-призраков – если не самым частым – как множеством из трехсот выпусков альманаха, так и его форумом. Скажу больше Лебедь” стал трибуной для самых полярных мнений о судьбе России. И, в pendant этому, само имя Акакия Акакиевича становилось на его страницах знаком вещей самых противоположных. Один из таких образов-символов озвучивал годами в альманахе В.Л.Сердюченко, заочным спором с которым и явится в немалой степени моя статья. Многими прочими авторами “Лебедя” Акакий Акакиевич почитался с гораздо большим пиететом, однако примечательно то, что всегда его имя упоминалось с различных точек и углов, а это – ясный знак того, что Башмачкин до сих пор бежит ученого-литературоведа, который пытается всеми силами пополнить им свою “nature morte collection”, зафиксировав его там единой булавкой-определением.

Башмачкин из тех, чья душа находится в таком глубоком, хотя и таинственном соприкосновении с нами, что даже произносим их имена мы с опасением – недостаточно трепетное обращение с ними может разлучить нас. Мы боимся, что они оставят нас так же внезапно и так же навсегда, как – да позволено мне будет такое сопоставление!

Амур, пробужденный упавшей на него каплей расплавленного воска, упорхнул от Психеи, когда та, нарушив клятву, дерзнула во мраке почивальни зажечь свечу, чтобы и глазами насладиться красотой забывшегося сном своего таинственного возлюбленного.

Впрочем, чего опасаться, когда не видно конца путанице во взаимоотношениях России и Башмачкина? Когда самые, казалось бы, проницательные труды, посвященные ему, оказываются бессильными поверить алгеброй таинственную, фантасмагорическую гармонию гоголевского создания и отравить ядом рассчетливого рассудка очарованность этим образом иного читателя? В частности, того читателя, которого скудные умом нувориши вкупе с чрезмерно мудрыми элитными концептуалистами” современной России окрестили наимоднейшим и пошлым словечком – “духовка” (первоначально – пародия на слишком расхожее слово духовность”).

Но Гоголь подпустил в ткань “Шинели” несколько узелков, которые, кажется, никому и никогда не дано распутать. Правду сказать, гоголеведение”, выдало одну из тайн “Шинели”, предательски сдернув с нее столь тщательно ткавшийся Гоголем покров – о

дну из мистерий, в которую он окутал свою повесть. Так что уж теперь скрывать – в известном смысле предтечей Башмачкина был святой Акакий Синайский, с которым Акакий Акакиевич имел столько касательств в судьбе. Начиная с общего имени и общих для них служб чистописцами – т.е., занятиях обоими тем смиренным ремеслом, которое чтилось в монастырях чуть ли не превыше прочих. Так и шли оба Акакия, разделенные веками, вместе, до той самой петербургской зимы, которая разлучила их, напустив между ними свою морозную стужу и превратив к концу в противоположности. (Подробнее – в очень интересной, приятной во мноих отношениях, но, с моей . зр., по духу своему “антигоголевской” статье И.Василенко “История трех предательств”http://plyaski.narod.ru/gogol.htm).

Никогда, боюсь, мне не станет вполне ясно, какая сила перемешала в нас самих заботу о том, чтобы лишь защитить себя от мороза с нашими же мечтами обладать еще непременно и воротником из куницы. Остается таинственным для меня: кто привел Акакия Акакиевича, более питядесяти лет жившего жизнью праведника посреди грешной столицы, к своей противоположности – фантому-призраку, срывавшему и продолжающему срывать шинели с плеч своих и чужих обидчиков, да и просто с невинных людей. Почему это Башмачкин, этот “несостоявшийся преподобный Акакий Петербургский” (остроумное, хотя и циничное определение И.Василенко) пребывал в безвестности, но как только затравленный страдалец, после кончины своей стал на какое-то время исчадьем ада, то заставил о себе говорить всю столицу, вызвал ее священный страх?

Но, так или иначе, Акакий Акакиевич умудрился впитать в себя столько несовместимых черт, что назови праведника его именем – не ошибешься. Назови иного грешника им – и в том не будет большой ошибки, при всей, для меня, хромоте последнего сравнения. (Уже упоминавшийся мною И.Василенко, кажется, переступил границу – не говоря уже об убежденности некоторых в том, что Акакий Акакиевич стал предтечей бесов-революционеров – Р. Киреев, “Революционер Акакий Акакиевич”, http://www.repetitor.org/materials/gogol1.html. Последняя мысль мне представляется, хотя не лишенной эффекта, но лишенной здравого смысла, не ведающего таких пошлых крайностей – особенно в отношении Гоголя и его стилистики).

2

Закономерно и то, что, думая в эти дни о создателе альманаха, В.П.Лебедеве, я отметил, что имя его также постигла судьба имени Акакия Акакиевича – почитаемого высоко одними и без устали порицаемого другими. Более того, однажды на форуме он оказался связанным с героем “Шинели” самым фантастическим образом.

“Т.е. к великим и знатным -- одни правила, а других можно и пощекотать по сусалам? Если так, то у тебя, милок, двойная мораль и никто тебя не застрахует от того, что какой-то Акакий Акакиевич вдруг не ответит тебе так, что долго не забудешь, а вспомнишь и вздрогнешь”.

(Ничья бабушка USA - Tuesday, June 18, 2002 at 10:36:53)

С одной стороны, я увидел в словах Ничьей бабушки такое глубинное понимание одной из сутей Башмачкина, которое, с моей точки зрения, преподавателю русской литературы из Львова могло бы лишь пригрезиться – Башмачкин приобрел свой подлинный масштаб. Но с другой – заметил какой-то абсурдный разворот, словно гоголевский же оборотень явился.

Бабуленька ты моя, хотя и ничья! Да в кого же ты, родимая, плеснула словами своими? Разве Валерий Петрович не радеет денно и нощно о своем альманахе, имея за это шиш да с маслицем? Разве не лелеял он его все эти годы, не нянчил, как дитятку? И разве не соприкасается он сам с Башмачкиным хотя бы этим своим боком? Но и то правда – подвижнический труд башмачкиных неприметен, тихохонек. Конечно, с Башмачкиным его и разнит многое – так и ремесла у них различные! А общего-то поболе наберется. Например, где же ты заметила в нем чинничание, страсть к сильным мира сего? Словно ты Акакия Акакиевича на Акакия Акакиевича же и натравила… Впрочем, и в хуле, и в хвале надо идти не дальше порога. А то мало ли ободьев перегнули мы на веку своем?

3

Вот мысль, по-моему, очень достойная:

“…Мне кажется, что именно эти не всегда и не совсем русские разночинцы, чиновники и ученые средней руки, эти жалкенькие Башмачкины и Макары Девушкины - и есть русский народ”.

(Александр Левинтов. “Отеческое наследство”. “Лебедь” № 104).

Да, это, несомненно, так, если бы только знать, что эпитетом “жалкенький” по отношению к Башмачкину А.Левинтов вшил в свои слова двойную подкладку – ту же, что и Гоголь – в свою повесть.

Впрочем, Александр Левинтов уже дорог мне тем, что высказал одно свое ненапрасное опасение в статье “Буква 61” (“Лебедь”, № 129):

“А через десять лет не наберется и 2% процентов, кто бы знал и понимал Акакия Акакиевича. И, между прочим, страшно жить среди людей, не знающих Башмачкина, среди глухоморальных”.

Продолжу Александра Левинтова: страшно и читать работы тех “глухоморальных” из писательско-преподавательской братии, кто не знает и не понимает Башмачкина. Но, что печальнее всего – не хочет ни знать, ни понять.

На неумение слышать собеседника, на моей памяти, пеняет без устали в своих работах как раз Валерий Сердюченко. Да так, порой, убедительно, что удержаться от одного извлечения из его статьи – искус непреодолимый:

“Пушкинский Сальери понимал, что он всего лишь Сальери. Совсем не то в Интернете. Сетевого Сальери отличает разительная неспособность посмотреть на себя со стороны. Его завистливость, обидчивость и гонор очевидны каждому, только не ему. Он подобен токующему глухарю: со всех сторон ему дают логопедические советы, предлагают попить холодной воды из-под крана – тщетно: он "глухарь" не только в орнитологическом, но и в прямом смысле. У него не возникает малейших сомнений в аксиоматическом превосходстве собственной головы над окружающими. Обратись к нему с увещеванием сам апостол Павел - он и с ним вступил бы в ожесточенную перепалку, даже не вслушавшись в суть укоризны”.

(В.Сердюченко. “Апостолы и интернеты”. “Лебедь” № 284)

Мы сейчас увидим, что, проповедуя другим, “апостол” В.Л. Сердюченко сам себя, в итоге, и высек – в точности, как знаменитая гоголевская же вдова. Более того, мы убедимся в том, что этот (а сколько подобных!) красочный пассаж вынуждает отдать ему пальму первенства в жанре автопортрета.

Признаться, решив, что эти слова относятся, в т.ч., и ко мне, я внял его совету: испил чистой, отфильтрованной воды из-под крана и с охлажденным рассудком продолжил стряхивание пыли с архива “Лебедя”:

“Вот он, простой клерк, американский Акакий Акакиевич Башмачкин. Он просыпается в одной из двух спален, пьет сок манго, набирает на компьютере серию команд, и в его автомашине сама собою распахивается дверца, заводится мотор, включается бортовой кондиционер”

В.Сердюченко “Востока больше, чем запада”. (“Лебедь” №172)

Да ведь тогда же, более двух лет назад, и здесь же, в “Лебеде”, Валерий Леонидович должен был прочесть эти слова:

“Можно, будучи доцентом русской словесности, закрыть глаза на психологическую трагедию Акакия Акакиевича Башмачкина и, ничтоже сумняшеся, назвать его именем благополучного американского клерка, сведя все к должности и уровню на социальной лестнице…”

Виктор Каган. “Масть интеллектуала” (“Лебедь”, №173)

Не раскрыл доцент русской словесности глаз. Не одумался Валерий Леонидович. Не прошелестел страницами “Шинели”, как он делал (если делал) в свои школьные годы. Не вытравил из себя чудовищное, непростительное и оскорбительное заблуждение свое, не соскреб клеймо-штамп, навсегда, кажется, припечатанный в его сознание. Не познакомился с этими словами о Башмачкине и не устыдился:

“Он не думал вовсе о своем платье <…> Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с мухами и со всем тем, что ни посылал бог на ту пору”.

Н.Гоголь “Шинель”

Правда, аплодируя точности и проницательности фразы Виктора Кагана, я не могу разглядеть в его Башмачкине именно “психологическую трагедию”. Мне-то представляется, что трагедия Акакия Акакиевича лежала не в его психологии – на редкость единой и гармоничной –, но в том, что он жил в Петербурге, как жил бы монах, перенесенный по волшебству из кельи в столичную суету, словно не замечая вовсе этой подмены.

(Кстати сказать, об “американских башмачкиных” – разговор особый и формат статьи не позволяет его даже начать).

4

Однако самая отчетливая невнятность в умах неисчислимого множества преподавателей русского языка произошла, мне представляется, из-за самого Гоголя. Как он оберегает Акакия Акакиевича от яркого света, не говоря уже – от пьедестала! Как настойчиво повторяет он о незначительности, неприметности облика Башмачкина, обыденности его службы, серости и скуки его быта, ничтожности его судьбы! Более того – словно шута, Гоголь то обильно посыпает его щекатуркой или арбузными и дынными корками сверху, то обрызгивает дорожной петербургской слякотью снизу, то чуть не сшибает его, погруженного в свои мысли, каретами с боков! Для пущей предосторожности даже противоречия самому себе Гоголь упрятал в складки “Шинели”. Извлеку пока одно из них:

“И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп…”

Да как же так, Николай Васильевич? А те двое петербуржцев, в памяти которых встречи с Акакием Акакиевичем запечатлелись однажды и до конца их дней – юный чиновник-канцелярист и значительное лицо, подтолкнувшее невольно Башмачкина к могиле? Уже немало! Но коли то был Ваш секрет или, точнее, мистификация Ваша, я прошу прощения, что пишу об этом – чесслово, Валерий Леонидович попутал! Вот извольте вернуться к его словам, которыми я открыл эту статью. Справедливы ли они? Ведь никогда, ни на мгновение не глядел Башмачкин на весьма или не весьма значительных лиц снизу вверх, никогда – с завистью. Он не завидовал никому – ни им, ни даже преуспевающим модникам – светским крокодилам Петербурга. Он словно не примечал и их равнодушия к себе.

Башмачкина не только не занимали чужие петлички, будто они, скроенные акурат для того, чтобы отличаться друг от друга, и не существовали вовсе, но когда однажды ему был предоставлен случай занять более значительное и прибыльное место, Акакий Акакиевич, оцепенев на мгновенье, словно как бы стряхнул их с плеч своих. Не только, думается, потому он бежал от большего чина, что опасался оказаться погребенным под его тяжестию, но и потому, что призвание его на Землю заключалось исключительно в чистом писании и измены этому призванию он избегал, сколь ни низко ценилось оно окружающими. Так заслужил ли он этих слов от В.Сердюченко – человека, задравшего в своей статье “Сталкер” голову вверх и с говорливым восторгом любующегося то ли на божественную непостижимость, то ли на сверхъестественную непредсказуемость самого что ни на есть значительного лица России, следя за его политическими канканами, как мы следуем глазами за траекторией полета летучей мыши-нетопыря?

Я не стану Вас просвещать сейчас, Николай Васильевич, “что такое” господин Путин. Я вычитал, что в Ваше время слово “путин” (с ударением, припадавшим на последний слог), означало ломотную боль в пояснице, от которой заговаривают, кладя поперек порога и присекая кремнем. Однако, будучи написанным с заглавной буквы, этот “недуг” – уж и не знаю, что Вам сказать – то ли такой же лютый враг нам, как наш северный мороз, то ли правду говорят, что он не только не враг, но даже напротив – что он очень здоров. Но то, что он – ломотная боль во многих поясницах, в том уж не извольте сомневаться!

Я, однако, для Вашего лучшего разумения, должен несколько перекроить, подобно Петровичу, окончание фразы. Хоть бы и так: “…Иначе окружающим будет непросто понять, почему ты еще не Его Императорское Величество и не Михаил Николаевич Загоскин, а работаешь Акакием Акакиевичем Башмачкиным в канцелярии с ограниченной ответственностью”.

Поражает, однако, что Вы, провидец, разглядели и В.Сердюченку, который в презрении своем к низкому чину идет в обнимку с, увы, неисчислимым множеством коллег-щелкоперов:

“Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться”.

И Валерий Леонидович не устает остриться над титулярными советниками. Вовсе бы не взглянул ни на знатного поэта, ни на даже самого государя императора Башмачкин, хотя бы они сами и подложили под локоть его какую-нибудь важную бумагу для переписывания. Впрочем, вот извлечение из письма, сочиненного (однако же, не отправленного) одним чиновником. Как оно очутилось в моем столе – история извилистая, но вот что там сказано:

“Дражайший, любезнейший сердцу моему Акакий Акакиевич!

Уж не одно перо изгрыз я в мыслях своих, воображая, что пишу к тебе. Но никак не осмеливалась рука моя даже извлечь перо из пучка гусиных перьев и, окунувши его в чернила, коснуться им бумаги – я опасался раздражить твой глаз неровными каракулями своими…” Нет, это не то, чтобы… А! вот:

“Когда к канцелярии нашей случалось только приблизиться какому-нибудь значительному лицу, то случался такой грохот мебелями, такая ажиотация, что будто форменное землетрясение! Ты один только оставался погруженным в свои труды и ни единый мускул твой даже и не помышлял дрогнуть...”

А вот и дальше: “… Оно, конечно, никак не вообразить тебя на Сенатской осьмнадцать лет тому назад. Но и почитания к нашим государям и государству нашему ты никогда не выказывал. А даже напротив. Открою тебе, брат мой, что однажды, после службы, секретно я проследовал за тобою <…> Так мы очутились на Сенатской. В тот день, как и всегда, ты, если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки. Вдруг, взявшись неизвестно откуда, лошадиная морда поместилась тебе на плечо и напустила ноздрями целый ветер в щеку. И тогда только заметил ты, что вовсе не на середине строки, а на средине набережной. Посторонившись порывисто, ты перевел дух, затем огляделся и вперился долгим взглядом в фальконетов монумент. Но не теми глазами глядел ты на него, с каким глядит едва ли не всякий в столице нашей. Нет, ни священного ужаса, ни благолепия перед Императором Петром не выказало лицо твое. Но словно какая-то счастливая догадка вдруг преобразила самый цвет его (обыкновенно – как бы геморроидальный). И я прочел тебя! Когда ты пришел домой, то старуха, у которой ты квартировал…”

Ну, здесь свои… А! вот: “…Убедился я в справедливости мысли своей назавтра, в канцелярии. Я напросился взглянуть на только что переписанную тобой бумагу. Что же увидал я? Вот ось – императорская выправка, но только прямее, чем у всадника. Вот и завитуши – подражатели конских копыт, но только построже. Перо твое вывело букву “К” в совершеннейшем подобии с контуром венценосного кумира и его скакуна! А вот и словно сам монумент возник в своем зеркальном отражении: “Ж” в слове “пожаловать”.

А короткое время спустя, я сам себя схватил за мысль, что, подобно тебе, не могу более глядеть на предметы по-старому. Так, направляясь как-то по Гражданской из департамента к дому, взглянул я на раму окна, сквозь которую сияли газом зеркальные стены, и подумал: это – “П”! И так счастливо, так радостно мне сделалось, что даже перелетевшего в тот миг с крышы на крышу именитого рыжего кота, которого вся столица вот уже более шести десятков лет любовно кличет Пригожий Василич, я принял за огненного ангела!”

Я прерву, пожалуй, цитацию сего письма, поскольку дальше там Бог знает, что понаписано – и не разобрать…

5

Правда, здесь – еще пущая нелепица:

“Но вслед за первой волной урбаноидов движется вторая. Это – мы с тобою, дорогой читатель: Башмачкины электронной эпохи, тиражированное городское "множество", твердо уверенное, что за пределами европейского асфальта ничего, стоющего внимания, не может быть”.

(В.Сердюченко. “О разном”. “Лебедь” № 288)

Какой жирной лестью измазал автор этих слов своего читателя! “Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности” - вот как написано о Башмачкине! Почти убежден, что многим из “тиражированного городского "множества"” выпускников педагогических вузов, в том числе, следовало бы родиться заново, чтобы, подобно Акакию Акакиевичу, тотчас же очутиться в своей – и только своей – нише с той естественностью, которая отличает лишь особых избранников Судьбы. Для многих же обнаружение этой ниши – непосильный труд. Но если какой счастливец и усаживается в нее, то часто с большими усилиями и тщанием – в точности, как на ручке модницы, наконец, сидит столь долго подыскивавшаяся перчатка. Так долго, что и сама продавица утомилась. В этом божественном согласии с Судьбою и было то счастие, которым полнились все дни Акакия Акакиевича до его горя. Да, он был счастлив, как счастлив всякий – богат он или беден, канцеляристом служит или же принадлежит нашему высшему сословию – всякий сметрный, коему было даровано свыше это соответствование:

“Мало сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; ”

Так не слишком ли много возомнил Валерий Леонидович и о себе, причислив и себя самого к башмачкиным? Или он так же живет в своей должности, как Акакий Акакиевич? Или так же, как Башмачкин, находится он в совершенной гармонии с самим собой? Что ж, поглядим:

“Читатель, ты себя уважаешь? Автор этих строк нисколько. Каждое утро, бреясь перед зеркалом, он плюет в себя от отвращения”. <…>

(В.Сердюченко. “Цена человека”. “Лебедь” № 285)

Эффектное начало дня. Окончание его – еще эффектнее:

“Прекращаю поэтому дозволенные речи и, ударив себя изо всех сил по голове клавиатурой в присутствии всех присутствующих, выключаю компьютер”.

(Там же)

Мысль же всей статьи заключается, главным образом, в том, что его, В.Л.Сердюченки, пример – другим наука. Но, Боже мой, какая… Впрочем, сравним теперь его с отходивщим ко сну Акакием Акакиевичем:

“Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра?”

6

Парад-алле “лишних”, “безвестных”, “неприкаянных” и “занудных”.

1. “Анонимный автор приведенной аннотации нашел точный аналог для персонажей Ю. Аптера: "лишние люди" в еврейской редакции. Прибегнем к более критической аналогии: еврейские башмачкины и голядкины, носящие причину своей неприкаянности в самих себе”.

(В.Сердюченко. “Живые перья Мертвого моря”, “Лебедь” №236)

2. ““Но интеллектуалы Сети уже так плотно сидят на игле говорения, так не хочется им снова превращаться в безвестных башмачкиных…”

(В.Сердюченко “Очаровательная дама сети Тоня Мурчант”, “Лебедь” №240)

3. “Но совсем не курилками и не занудными иммигрантскими башмачкинами предстают они [евреи и жиды - АИ] у Дины Рубиной”.

(В.Сердюченко. “Евреи и жиды”, “Лебедь” № 213)

4. “Короче говоря, зануда был бескорыстным и надежным архиватором. Ему доставлял удовольствие сам процесс переписывания, перебеливания и перепечатывания. Кто-то назвал его однажды гоголевским Башмачкиным - зануда перечитал "Шинель" и смертельно обиделся. Он решительно не понимал, что имел в виду обидчик”.

В.Сердюченко. “Зануда”. “Лебедь” № 163.

Уверен, что не только “зануда” не понял, что получил роскошный комплемент, но и усмехнувшийся над ним В.Сердюченко. Ибо:

“Буквы готические и уставные, выводимые с глубоким благоговением, с любовью, даже с наслаждением, исполняемые как художественная работа, как молитва.., т.е. с такими чувствами производимая, с какими в то время строились храмы, писались иконы... не говоря уже о небесной награде, эти люди, переписчики, чаявшие блаженства в будущем, предвкушали его уже в настоящем, находя удовольствие в самом труде”.

(Федоров Н.Ф. О письменах. // Наше наследие, 1989, №6, С. 117).

Но так и есть: для В.Сердюченко башмачкины – зануды. Почти каждая его статья просит ему подать свежесть мысли, эдакую оригинальность пера. Это он, в частности, узрел однажды у Дины Рубиной (см. цитату выше). А узрев, приподнял писательницу чуть ли не на высоту М.Е.Салтыкова-Щедрина (см. ту же статью)! Приподнял, впрочем, чтобы приписать ей то, что она в виду не имела. Оно, конечно, Дина Рубина – герой, но зачем же шинель с Башмачкина срывать? Хотя то правда, что перо Д.Рубиной пока не родило “еврейского брата” Башмачкину. К чему? Он слишком неприметен, зануден, скучен, слишком далек от спроса на литературном рынке! Но это не так для Художника:

“Тогда кто-то из посетителей, почуяв адскую вонь, вбежал в комнату и предотвратил беду, он же, Якоб Мендель, сидя на расстоянии двух дюймов от начавшегося пожара и уже окуренный едким дымом, ничего не заметил. Ибо он читал так, как другие молятся, как играют азартные игроки, как пьяные безотчетно глядят в пространство; он читал так трогательно и самозабвенно, что с тех пор всякое иное отношение к чтению казалось мне профанацией. В лице Якоба Менделя, этого маленького галицийского букиниста, я впервые столкнулся с великой тайной безраздельной сосредоточенности, создающей художника и ученого, истинного мудреца и подлинного безумца, - с трагедией и счастьем одержимых”.

Стефан Цвейг “Мендель-букинист”

Таким был и Бетховен – во время светских раутов поглощенный безраздельно звуками, диктуемыми ему свыше, вызывавшим недоумение светских львов и львиц своим “непочтительным” взглядом, устремленным сквозь них. Так, сидя в таверне, оставаясь глухим к ее шумам (шумам, впрочем, возможно, даже помогавшим ему), Шуберт записывал на нотную бумагу свои драгоценные песни. С тем же самозабвением, слепотой к тому, что “на улице темно” и самого Шуберта “наверчивал, как чистый бриллиант” Александр Герцович – создание другого Художника, названного В.Сердюченкой не столь давно “гениальным русскоязычным поэтом”.

Ту же “великую тайну безраздельной сосредоточенности, создающую художника и ученого, истинного мудреца и подлинного безумца” унес в свою могилу и Акакий Акакиевич Башмачкин, чистописец.

7

“Таким образом узнали в департаменте о смерти Акакия Акакиевича, и на другой день уже на его месте сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее”.

Н.В.Гоголь

Для меня так зрима цепочка, связующая проповеди учителей литературы (которые внушают дольше, чем полтора века своим студиозам мысль о “лишневатом”, “лишнем”, “лишшем” Башмачкине) с тем, что в России то одно, то другое становилось “гораздо наклоннее и косее”! Не от того ли кровоточило и сердце автора “Шинели”?

Но большинству это едва приметное “наклоннее и косее” оборачивается очевидным горем только в “минуты жизни трудные”, только когда грянет гром.

И пусть в этих криках отчаяния россиян при виде того, что не Акакии Акакиевичи занимают положенные им должности, не они “служат с любовью”, есть и доля преувеличения, даже, возможно, несправедливость, но, думается, не будет ни натяжкой, ни спекуляцией с моей стороны сделать два из них, прозвучавших почти одновременно, слышимыми здесь:

1. 24 Октября, 2002

“…И когда они стали жутко что-то кричать: "Хай, май, хай...", - мы подумали, что они сейчас будут взрывать, мы сорвали шторы, сорвали платья, шарфы, связали все, стали спускаться вниз.

Би-би-си: Откуда спускались?

АП: Это окно второго этажа. Господа, я хочу вам сказать, что до этого мы звонили в милицию, и нас послали в буквальном смысле... Мы хотели им сказать, что к нам можно забраться и все буквально обезвредить”.

(Фрагмент из интервью корреспондента Би-би-си с ускользнувшей из захваченного террористами здания актрисой Алевтиной Поповой)

2. В тот же день – в рунете:

“Вне зависимости от того, как и чем закончится это просшествие, для предотвращения повторов - повесить на фонарных столбах каждого второго "служителя порядка" из закрепленных к району - ментов, гаишников, фсб-шников и участковых. Без их "гуманитарной помощи" такое произойти не могло. Вымогатели и взяточники, психические уроды и умственно неполноценные дебилы, которые работают только на свой карман и свою похоть, абсолютно не занимающиеся своей единственной прямой обязанностью - охранять мир и покой на улицах своего города. Таких в вышеозначенных структурах даже не половина, а абсолютное, подавляющее большинство. И пока правительство и президент лично не озаботятся генеральной чисткой и полным обновлением состава этих "органов", особенно - старшего руководящего, говорить и даже думать о том, что они способны нас защитить - просто смешно. Смешно до кровавых слез."

MacS (Из “Мнения россиян” http://www.voina.ru/mneniya.html)

8

Ничто так не роднит, как мне видится, В.Сердюченко с его коллегой по преподавательской стезе Ю.Андреевым, как их обоюдное презрение к Башмачкину:

“… [В.Сердюченко] адресует свое послание именно башмачкиным, и те, в ответ на поношение и насмешки, любят его и уважают. Но некоторые из башмачкиных не доросли даже и до понимания того, что над ними смеются. Ты смешон и жалок - говорят они автору, насупив брови. Страшное зрелище!””.

Yuli <Iouli.andreev@chello.at>
Vienna, Austria - Saturday, June 08, 2002 at 07:42:16 (CDT)

Не только страшное, но и омерзительное зрелище представили собой слова Юлия. (Возможно, впрочем, он имел в виду неведомого никому, кроме него и В.Сердюченко, двойника Акакия Акакиевича?) “Башмачкины” совсем не так относятся к насмешкам, совсем иначе! Попытаетесь ли понять Вы, Юлий, в чью могилу плюете слаженным дуэтом с Вашим единомышленником, что за имя оскверняете? Потрудитесь же – никогда не поздно! – прочесть, наконец, и вдуматься в этот слишком известный, расхожий, замусоленный, но по-прежнему бесценный в нашей литературе эпизод:

“Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" - и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек…”.

Именно эти, “другие слова” оплевал с высоты ученого и И.Василенко. (“Я брат твой”. – знакомый, ставший уже матрицей сентиментальный образ” - вот как написал этот человек!) Однако я продолжу публиковать извлечения из письма Трифилия Цезаревича Венценосикова:

“… И закрывал я себя рукою, и много раз содрогался я потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...

Где сыскать ныне таких, как ты? Сколько ни гляжу вокруг – все вижу людей, пеняющих на несправедливость своих судеб. И хорошо бы, если бы этими пенями они ограничились! Так нет – они почитают своей обязанностью унижать, завистливо унижать людей счастливых.

“Не доросли даже и до понимания того, что над ними смеются”! Эдак ли? Не вернее было бы сказать, что НЕ ОПУСТИЛСЯ ты, Акакий Акакиевич, до понимания этого острящегося над тобою, несчастного и завистливого, хоть бы и грамотного, чиновничества?

Но более всего недоступно мне то, что, хотя и глядишь ты на всех них с тем же немым недоуменным вопросом, с которым взглянул ты и на меня однажды – и продолжаешь глядеть – , а юлии эти и глухи, и слепы. Твой обжигающий вопрос словно даже не касается их душ. Да живы ли эти души, увлеченные самолюбованием, одержимые страстями к чинам, славе и к прочей мошкаре, летающей на маскераде нашей жизни?”

9

Но как все-таки отрадно, что были за эти годы на “Лебеде” и другие, кроме приведенных мною прежде, взгляды, оппозиционные В.Сердюченко. Как мне стало известно, именно Валерию Леонидовичу принадлежит формула “башмачкины пера”, долженствовавшая унизить – для меня почему-то несомненно – тех, кто пишет, не будучи А.И.Солженицыным. За них всех, авторов уже трехсот выпусков “Лебедя”, включая и самого В.Л.Сердюченко, вступилась Москвичка:

“Каждый автор своим особым путем доносит до читателя свою природу и сущность, свое желание и претензию. Это его авторское право. И это относится не только к большим и признанным талантам, но и к башмачкиным пера, к авторам нашего альманаха. Пусть “каждый пишет, как он дышит, не стараясь угодить…”

Москвичка. “Маленькая ночная рецензия”, “Лебедь” №276

Эпилог

“Перестанем же, наконец, дурачить себя, друг друга и редеющее читательское стадо. Все это не литература или то, что перестало быть ею. Художественное произведение может быть эпатирующим, внеморальным, оно может быть, черт возьми, монструозно-гомосексуальным, но оно обязано быть художественным, иначе оно становится конгломератом cлов, авласаквалаквой, "Голубым салом".

В.Сердюченко. “Голубое сало”. “Лебедь” № 281.

Боюсь, что не в последнюю очередь“читательское стадо” редеет по вине своих поводырей. Как бы ни трактовать значения слов “эпатирующим, внеморальным, … черт возьми, монструозно-гомосексуальным”, но в итоге они означают – “не скучным”.

Но кто виноват в том, что даже на литераторов Акакий Акакевич Башмачкин дышит занудством и скукой? И что делать, если обладая – давным-давно и однажды – Гоголем, Россия не поняла его вполне до сих пор, а его столь далекий от него земляк, не понимая, ожидает “свежих мыслей” от рунета? Меня, например, не удивит, если после “Голубого сала” (я принимаю a priori оценку В.Сердюченкой этой не прочтённой мною пока книги) не последует что-то еще “голубее” и “сальнее”.

* * *

А, может, все дело в том, что мы забыли, что такое “чистописание”, “чистописие”, при котором листы бумаги, одновременно с идеально выведенными буквами, хранили – даже через века – и тепло рук.