WELTBEWUß TSEINНА БЕРЕГУ РЕКИ

На стоянке у реки, к которой я подъехала, уже была одна машина – старый хонда-пикап. Я хотела развернуться и поехать найти пустую, но тут же раздумала: все-таки воскресенье, и, несмотря на прохладную пасмурную погоду, в Сакраменто немало жителей, для которых это также выходной.

Я вышла из машины и подошла к воде, всего несколько шагов, река такая полноводная. Течение казалось ровнее и медленнее обычного, прибрежные деревья по колена в воде, в их ветвях бушует разноголосье птиц они делают вид, что заняты именно тем, чем надо.

Я села на корягу и решила, что как только надоест смотреть на воду, буду смотреть в книгу, которую взяла с собой – Гао Ксинджиан, Храм”. Но уже через минуту я пожалела, что остановилась в этом месте. Совсем рядом со мной послышался громкий женский голос, “ты что, урод, не понимаешь? Я сказала тебе, не ходи туда, стой здесь, f- you, и пей свою соду”, и слабый детский визг в ответ. Потом все затихло на несколько секунд, и снова, еще громче: “ты что, f - , не понял!”

Было неловко чувствовать себя невольным свидетелем чьего-то семейного воскресного отдыха, и я отошла метров на сто по течению реки. Ветер подул сильнее, вяз надо мною заволновался, заставил меня посмотреть вверх.

Весной можно долго смотреть на дерево. Нет, я не ищу ни в нем, ни в его обитателях собеседников, мне просто по душе его спокойное напоминание о жизни, и хочется побыть с безразличным бледно-зеленым шелестом, быть причастной, может даже увидеть, как растут листья и – не горюя темнеют.

Но ветер принес с собой и сигаретный дымок, и когда я сообразила, откуда им подуло, мужчина лет тридцати пяти уже смотрел в мою сторону. Он приветливо кивнул ‘hi’ и повернулся назад к своему поплавку. Он, как и прибрежные кусты, стоял в воде, но в отличие от них, в высоких резиновых сапогах.

Здесь я уже не свидетель, но помеха.

Я было поспешила назад, надо бы найти другую стоянку, но рыбак заговорил, тихо, обращаясь ко мне в полоборота, “ну вот, опять моя подруга воспитанием занимается”. Если он не предполагал ответа, то по крайней мере расчитывал на участие, и я остановилась. Он замолчал. Спустя минуту я хотела было спросить “как клев”, не придумав ничего лучше, но он снова заговорил. “Знаете, почему говорят, нельзя войти в ту же реку дважды? Не потому, что вода другая, она такая же, - потому что ты другой.

Постояв еще минуту-две, я села рядом на камень – ему, пожалуй, надо высказаться неспеша. Широкая, немного сутулая спина в черной куртке, которая уже мала, красная шея с двумя глубокими не по возрасту морщинами, бейсбольная кепка на давно не стриженой голове. Грузчик Вася или Жан-Жак?

Он вышел из воды, поменял удочки, и продолжал молчать.

Но только мне показалось, что я уже выполнила свой долг слушателя и поднялась, чтобы отойти, он повернулся ко мне. “Что за книга? Я показала. “Эту не знаю, но вообще я много начитался в тюрьме, там становишься таким умным, хочется не думать, но уже не можешь.”

“За что вы в тюрьму-то попали?”

“Да глупость какая-то, бандитизм, соучастие. В тот раз ребята просили помочь, не повезло, в общем. Но до сих пор не пойму ... вот драку пойму, дубинки и даже нож в крови, а мертвое тело не пойму, это не настоящее, как бы есть и в то же время нет ... я так долго смотрел, хотел понять, есть в нем что-то сверхчеловеческое...” Я не ослышалась? Он сказал, ‘transcends human condition’, так и сказал. Не удивлюсь, я подумала, если он сейчас заговорит о Weltbewußtsein, придуманным Гете всеобщем зеркале, мировом сознании. В американских тюрьмах хорошие библиотеки.

Я не удивилась, но и не согласилась.

Перейти из “человеческого состояния” кажется мне пустым звуком, если не говорится куда. Я знаю только две возможности – к животным или к машинам. Мой взляд встретился с мечущимися глазами белки в двух шагах от моих ног. Только не белкой. Ради Бога, только не хомяком, не хорьком и не белкой – пусть даже грызущей орешки с золотыми скорлупками. Нет, я совсем не возражаю жить на дереве. Но по-другому. Не дергаясь, не озираясь ежесекундно, не мчась стремглав на другую сторону улицы, только чтобы сразу повернуть и помчаться назад. Я не возражаю прыгать с ветки на ветку, даже без цели, но я против колеса. Дерево может быть миром, но не колесо! Оно слишком связное и не оставляет выхода. Жутко представить мир без крыш, с которых позволяешь себе падать, разбив
аясь до крови.

Пока я задумалась, рыбак продолжал говорить, о том же, по-видимому, я расслышала конец, “после этого вообще не знаю, что настоящее, сам я, может быть, тоже...”

Да, вот и я тоже не знаю, которая настоящая. Я люблю тишину лунного света на стене, тропинки подмосковного леса, запах осени, крепкий чай, памперникел и рассказы Белля. И она – другая – разделяет все мои пристрастия, но в такой суетной форме, что они превращаются в приемы актера. Я встала и снова посмотрела на крону вяза над головой. Несколько секунд я испытывала изумительную трансформацию, казалось, что нахожусь внутри тела, которое принадлежит не мне, но кому-то еще, кто сидел на том же камне.

К рыбаку, признаюсь, я отнеслась сначала с большим недоверием, чем к актеру, - вспомнился Яго – “я не тот, кто я есть”. Но это быстро прошло. Он говорил так тихо и убедительно, странно, конечно, что с посторонним человеком, но, наверное, всем знакомым он уже рассказал, что хотел.

Представился опухший от бормотания бродяга, толкающий тележку со своим имуществом глиняными руками. Я слышала, что большинство из этих людей серьезно больны, но у государства нет адекватной программы, чтобы диагностировать и лечить психические заболевания. Наверное, слишком экономически невыгодно, в сотни раз дороже ночлежек с бесплатным супом.

Но этот парень совсем не похож на такого, даже если экстраполировать: и семья есть, какая-никакая, и машина, пусть и побитая, и работа наверняка. На наркомана он тоже не похож.

“Полиция, да и все правительство, - продолжал он, - и есть настоящая банда, по всем определениям, даже не скрывают своих гангстерских символов... Потому я и не ищу прощения, что не чувствую вины.”

Да, странная для меня логика, я, напротив, все время чувствую вину, она пропитала меня как талые воды мартовские луга, но не ищу прощения, потому что столько вины не позволяет верить в прощение.

Мне нравилось, что он делал длинные паузы в своем монологе, давал мне возможность подумать. Но во время одной из таких пауз пронзительный детский крик разрезал тишину, разорвал на куски, стало страшно, что ее больше никогда не будет. Рыбак, однако, не запаниковал, он даже не удивился. Меня смутило, что он не выругался. Сказал спокойно, “ну вот, опять”, быстро и ловко смотал удочки, кивнул мне, попрощался с собою в зеркале воды и пошел прочь.

Может, его и не было?

Река – даже если верить ему, все та же, – не хранит отражений.