О ГЕОРГИИ ПАНТЕЛЕЙМОНОВИЧЕ МАКОГОНЕНКО

(1912-1986)

[составитель и ведущий - А.Избицер]

Письмо вместо предисловия.

Дорогая Дашенька!

Я, вероятно, не был достаточно настойчив в звонках и письмах, когда ожидал Вашего отклика на эти материалы. (Посылал по Вашей же настойчивой просьбе, коли помните). Так или иначе, отклика я не дождался, к телефону у Вас давно никто не подходит – ни Вы, ни Ваш муж (и мой тезка) Александр Поляков. На письма Вы не откликаетесь. Очень надеюсь, что у Вас все в порядке и вы просто сбежали из Принстона от этой несносной июньской жары. Пишу здесь, прилюдно, в пресловутом жанре “открытого письма”, зная, что Вы посещаете интернет охотно и часто и, вероятно, заглянете на эту страницу скорее, чем в свой почтовый ящик. Заодно, это письмо заменит читателям вступление ко всему последующему.

Вы, несомненно, помните, как я был обрадован нашему знакомству в Нью-Йорке несколько лет назад. Узнав Ваше имя, я говорил Вам тогда, с какой теплотой и как часто мой учитель И.Д. Гликман рассказывал мне о Вашем отце, Георгии Пантелеймоновиче Макогоненко, как он был раздавлен вестью о его кончине, случившейся 3-го октября 1986 года.

Вы, в свою очередь, рассказали мне о том, с каким почтением и любовью имя Гликмана произносилось в Вашем доме столько, сколько Вы себя помните.

Прошло время, в мой дом сквозь распахнутую настежь “интернет”-форточку влетел вихрем “Лебедь”, и у меня внезапно возникла мыслишка стать инициатором небольшой коллекции воспоминаний о Вашем отце, с просьбою о написании которых я обратился (поочередно) к И.Д.Гликману, С.С.Гречишкину и к Вам. В итоге вышел, с позволения сказать, “триптих”, который я собираюсь предложить Валерию Петровичу Лебедеву.

Г.П.Макогоненко, заняв свое особое место в культуре России, соединив в своих литературных исследованиях и лекциях век нынешний и век минувший, продолжает объединять памятью о себе тех, кто знал его, в чьих судьбах он сыграл такие незаменимые, незабвенные роли – друга по студенческой скамье, коллегу, мужа, отца, наставника, выдающегося историка литературы, защитника и даже “ангела-хранителя”…

И.Д.Гликмана Вам представлять излишне. Но вот о другом авторе этих сводных воспоминаний-размышлений, Сергее Сергеевиче Гречишкине, любезно и охотно отозвавшемся на мое предложение и произнесшем здесь свое “Слово о Макогоненко” с таким блеском (попробуйте только не согласиться!), я бы хотел Вам сказать. Для меня личность и работы С.С.Гречишкина – радостное свидетельство прорастания духовного семени Вашего отца. Гречишкин мною любим и почитаем не только как хранитель самых прекрасных черт интеллигенции прошлого, но и как автор, сумевший найти и держать, не выпуская, свою собственную интонацию в критической литературе.

В интернете – до слез мало материалов, связанных с именем Вашего отца. Из заслуживающего интереса я обнаружил лишь один мемуар из большой опубликованной книги воспоминаний о нем (М.В.Иванов. “История в лицах” (http://www.spbumag.nw.ru/2001/23/17.html) и единственную работу самого Г.П.Макогоненко– его воспоминания об А.А.Ахматовой – “…Из третьей эпохи воспоминаний” (http://starlight2.narod.ru/articles/makogonenko.htm)

Очень мало. Скромная задача этой публикации – восполнить хоть немного этот досадный пробел.

Открыть же нынешний “триптих” воспоминаний о Г.П.Макогоненко и людях, ему близких, я хочу с представления читателю альманаха Вас, с Вашего рассказа о своем отце – рассказа, который Вы надиктовали мне для этой публикации. (Представлению о Вас, бесспорно, поможет и обнаруженный мною в сети Ваш труд –Д.Г.Макогоненко. “Кальдерон в переводе Бальмонта”.

В заключение письма скажу, что нет, с моей точки зрения, ничего ценнее подлинных свидетельств о людях и событиях прошлого. Ведь, по мысли Б.Пастернака, человеческая память, сотворившая нашу Историю – самая могучая стихия, противоборствующая с самим Забвением и – шире – с самой Смертью и, по-своему, побеждающая их (легкий благодарный кивок головы в сторону Сергея Эйгенсона – “Marco Polo”).

С пожеланиями всего наилучшего,

Ваш – Александр Избицер.

1.

Д. Г. Макогоненко-Полякова.
Выпускница филологического факультета Ленинградского университета. Исследователь литературы. В США продолжает трудиться, как литератор.

Во время блокады мой отец, Георгий Пантелеймонович Макогоненко, работал заведующим литературным отделом Ленинградского радиокомитета.

Однажды жена академика Виктора Максимовича Жирмунского ¹⁾ сказала моему отцу, что ее мужа только что арестовали.

Во время своего ближайшего очередного дежурства, которое проходило в кабинете художественного руководителя Ленинградского радиокомитета Якова Бабушкина ²⁾, отец дождался ночи и, воспользовавшись одной из “вертушек”, стоявших в кабинете, позвонил начальнику тюрьмы, куда был доставлен В.М.Жирмунский.

Он учел, во-первых, то, что ночь – наиболее верное время для звонка (именно ночью работал Сталин), во-вторых – то, что по “вертушке”, с точки зрения начальника тюрьмы, зря звонить не станут, в-третьих – то, что с первого раза никто фамилии его не разберет, и, наконец, то, что говорить нужно “начальственным” тоном. Именно таким тоном отец приказал начальнику тюрьмы немедленно освободить В.М.Жирмунского. Виктора Максимовича тотчас же освободили.

1)Виктор Максимович Жирмунский (1891 – 1971) – выдающийся филолог, германист, теоретик стиха, историк литературы, лингвист, действительный член Академии наук СССР, почетный доктор многих университетов мира, друг Ст. Георге, Блока, Ахматовой, Михаила Кузмина и иных насельников Олимпа Серебряного века. (Комментарий С.С.Гречишкина)

2) Яков Львович Бабушкин (1913 – 1944) Во время войны был художественным руководителем Комитета по радиовещанию и радиофикации (по другим сведениям – начальником литературно-драматического вещания радиокомитета). По его инициативе 9 августа 1942 г. в блокадном Ленинграде была исполнена Седьмая симфония Д.Д.Шостаковича. Погиб на фронте в 1944 г.
Я.Л. Бабушкин стал героем пьесы Ольги Берггольц "Ленинградская симфония".(Подробнее - http://jew.spb.ru/A294/A294-041.html)

2.

И.Д. Гликман
Искусствовед, профессор Петербургской консерватории

Г.П. Макогоненко и я учились вместе на филологическом факультете Ленинградского университета (который, кстати, мы оба закончили, получив дипломы с отличием) и подружились. Эта дружба длилась много лет – вплоть до безвременной кончины Георгия Пантелеймоновича.

Я часто бывал в доме Макогоненко, когда он был женат на знаменитой поэтессе Ольге Федеровне Берггольц. Они жили в обширной квартире на улице Рубинштейна. Там они принимали гостей – писателей, актеров – в красивой столовой за круглым столом, освещенном свечами висячих канделябров.

Эти свечи, кстати сказать, сыграли со мной злую шутку. Как-то я за ужином снял только что сшитый пиджак и повесил его на стул. В середине трапезы я с ужасом обнаружил, что на пиджак накапал воск от свечей. Это огорчило и Юрия Макогоненко, но он сказал, что ничего не стоит эти пятна вывести. Юра попросил домработницу разогреть утюг и через бумагу принялся выводить пятна. Ему показалось, что он справился со своей задачей. Я был рад этому, но радость была преждевременной. Когда я утром дома проснулся и взглянул на висящий на стуле пиджак, на злосчастном пиджаке красовались пятна во всей своей неприглядности. Я об этом известил по телефону Юру, и он принялся меня утешать. Но я примирился с тем, что новый пиджак выпал из моего скромного гардероба.

Теперь – из другой оперы. Юра Макогоненко был известен в литературных кругах Ленинграда и даже Москвы, как знаток русской литературы 18-го века. Ему принесли известность его замечательные книги о Радищеве. Макогоненко еще интересовался творчеством драматурга Сумарокова, который был назначен первым директором первого постоянного русского театра в Петербурге, основанного при Елизавете Петровне. Помню, что однажды на руках Макогоненко оказалась копия ответного письма самого Вольтера, адресованного Сумарокову. И Макогоненко попросил меня перевести вольтеровский текст, что я сделал с большой охотой и интересом.

Он спасал от преследований так называемых “космополитов”, заступался за Бориса Михайловича Эйхенбаума. Правда, того все равно уволили из университета с ярлыком “лжеученого”, хотя он был настоящим, большим ученым ¹⁾. И мне помнится, что Юру Макогоненко очень обрадовала похвальная рецензия Эйхенбаума о моей статье, посвященной творчеству поэта Федора Козлова и изданной в “Большой библиотеке поэта”. Эйхенбаум просил издательство “сохранить полный текст Гликмана, не редактируя ни одного слова”. Макогоненко об этом сообщил мне с восторгом.

Имя Макогоненко, который был профессором Ленинградского университета, стало известно в “Ленфильме”, и в один прекрасный день самые именитые режиссеры “Ленфильма” отправились домой к Макогоненко и уговорили его стать по совместительству начальником сценарного отдела киностудии. Режиссеры надеялись, как он мне рассказывал, что его имя привлечет в “Ленфильм” множество талантливых сценаристов. Кстати говоря, это сбылось на самом деле, чему я оказался свидетелем, поскольку Макогоненко, уже возглавив сценарный отдел, попросил меня стать в его отделе старшим редактором. Юра говорил: “Мы будем вместе с тобой способствовать созданию отличных фильмов”. Так и произошло. В “Ленфильм” стали приезжать лучшие сценаристы из разных городов. Их привлекало туда то, что во главе сценарного отдела находился не чиновник, назначенный обкомом партии, а крупная творческая личность.

Когда начали запрещать замечательную картину Александра Иванова, созданную по сценарию Виктора Некрасова “В окопах Сталинграда”, Юра Макогоненко решил, во что бы то ни стало, защитить эту картину. С этой целью он отправился заручиться поддержкой к одному крупному военачальнику и добился успеха, чему очень обрадовался близкий приятель Макогоненко, писатель Виктор Некрасов. Это был один из первых шагов Макогоненко на поприще главы сценарного отдела. И таких шагов было немало. Например, он очень энергично поддерживал все сценарные начинания Юрия Павловича Германа.

В те годы Макогоненко разделял свой рабочий день на две части. Утренние часы он посвящал университету, а с трех часов дня до вечера - “Ленфильму”. В антрактах он часто приглашал редакторов сценарного отдела – разумеется, за свой счет – в элитный магазин “Шампанские вина”, находившийся по соседству с “Ленфильмом”. Ничего подобного до него в “Ленфильме” не было.

Ольга Федоровна Берггольц относилась с одобрением к кинодеятельности мужа, который, кстати сказать, включил Ольгу Берггольц в художественный совет Второго творческого объединения “Ленфильма”. Она написала для этого объединения сценарий, по которому был поставлен фильм.

Некоторые молодые актрисы, снимавшиеся в ленфильмовских картинах, стремились познакомиться с Юрой Макогоненко. Их привлекала, скорее всего, не литературная деятельность, а внешность Юры. Он был высок, строен, красив, у него были замечательные серые глаза, прекрасная шевелюра, красивые кисти рук. Да и одевался он очень щегольски.

Отношения Макогоненко с Ольгой Федоровной осложнялись тем, что она пристрастилась к выпивке. Это было одним из трагических последствий ее арестантской жизни и тюремных невзгод, гибели первого мужа – талантливого поэта Бориса Корнилова.

Алкоголизм все больше внедрялся в нее и разрушал эту талантливую, красивую, умную, блистательную женщину. Юра Макогоненко об этом не догадывался, ухаживая за Ольгой Федоровной в ту пору, когда они оба работали в Ленинградском радиокомитете во время блокоды, и женился на ней. Шли годы и болезнь прогрессировала. Макогоненко заботился об Ольге Федоровне, старался всевозможными силами исцелить её от вредной привычки, но не имел успеха.

Вспоминаю эпизод поездки в Москву.

Однажды теплой ночью я, Юра Макогоненко и Ольга Берггольц шли к Московскому вокзалу от улицы Рубинштейна. Я отправлялся в краткосрочную командировку, Ольга Берггольц также ехала в Москву по своим нуждам, и Юра Макогоненко поручил мне следить за ней в дороге – она в ту пору уже сильно пила.

Ольга Берггольц была красива. Она любила украшения – серьги, кольца дорогие. Она была умна и бесконечно обаятельна, когда была в форме. Юрий Макагоненко проводил нас, усадил, и мы уютно расположились в двухместном купе “Красной стрелы”. Вечер был хорош, было интересно, Ольга Берггольц была в ударе. Рассказывала о муже и ругала советский строй.

В те времена сквозь вагоны “Красной стрелы” хаживали официантки с подносами, которые они держали на уровне плеч. Там были рюмки с коньяком, с водкой, бутерброды. Когда Ольга Берггольц внезапно это увидела, она стала просить меня разрешить ей немного выпить. Официантки узнавали ее и радостно приветствовали. Я был сначала непреклонен. Но Ольга Федоровна уже не могла с собой справиться. Одна, но пламенная страсть овладевала ею, и она со всем своим обаянием, наконец, уговорила меня. Она взяла маленькую рюмочку водки и бокал пива. Все было хорошо, беседа потекла в том же русле. Через некоторое время, утомившись, мы решили спать. Под утро я проснулся и увидел, что Ольги Федоровны нет в купе. Встревоженный, я пустился ее искать и нашел в буфете. (Тогда в вагонах “Красной стрелы” были небольшие буфетики). Она лежала с головой на столе. Никого из посетителей не было. Я вместе с официанткой довел ее до купе, и она тут же заснула.

Однако мы уже подъезжали к Москве, и надо было собираться, а вскоре и выходить.

Но Ольга Федоровна была в таком состоянии, что я отчаялся ее разбудить. Уже состав останавливался, когда в купе вошел начальник поезда. Он крикнул: “Встать!”

Ольга Федоровна вскочила моментально – видимо, в ее подсознании где-то промелькнула мысль о тюрьме, и инстинкт, приобретенный там, сработал мгновенно. С нее посыпались украшения, она нагибалась, поднимала их и снова выпрямлялась в стойку…

Дмитрий Шостакович ждал меня у вагона. Ольга Берггольц, горячая поклонница Шостаковича, выйдя, кинулась к нему, но Дмитрий Дмитриевич этого не любил – отстранился. Пошли к машине. Решили сначала подвезти Ольгу Федоровну, но она путала адрес, и мы отвезли ее в гостиницу “Москва”. Там ее узнали. Радостное “Ольга Федоровна, здравствуйте!” – слышалось со всех сторон. Она взяла ключ, мы поднялись в ее номер, на четвертый этаж. Первым делом она заказала у горничной водки.

Я вернулся в машину в тяжелом раздумье, но в Москве ждали дела.

Через некоторое время, с тяжелым сердцем, Макогоненко решил расстаться с Ольгой Федоровной. Он женился на выпускнице филологического факультета университета, очень красивой, молодой, жизнерадостной Людмиле Семеновне и окунулся в спокойную семейную жизнь. А потом жизнь преподнесла ему и еще подарок – родилась дочь Даша, которую он очень любил.

А дружба наша продолжалась.

Postscriptum.

Я забыл упомянуть об одном прекрасном поступке Юры Макогоненко. Видя поношенное пальто изгнанного из Ленинградского университета профессора Б.М.Эйхенбаума, ему пришла в голову, я бы сказал, счастливая идея. Он организовал в складчину большую по тому времени сумму денег для покупки великолепной, нарядной шубы для Эйхенбаума. Одним из щедрых вкладчиков был Владимир Николаевич Орлов – автор замечательной книги об Александре Блоке “Гамаюн – птица вещая”. Шуба была куплена и мы – то есть, Юра, Орлов и я – отправились с этой драгоценной покупкой на квартиру к Эйхенбауму на Большую Посадскую. Борис Михайлович был ужасно смущен и, вместе с тем, обрадован. Ему больше всего понравился роскошный меховой воротник, который украсил хрупкие плечи профессора. Покупку решили отметить и Юра Макогоненко выбежал в угловой гастроном насупротив “Ленфильма” и вскоре возвратился с бутылкой шампанского и бутылкой коньяка. Надо сказать, что Борис Михайлович не чуждался крепких напитков. Он выпил вместе с нами, и мне показалось, что он в эти минуты был растоган и радостен. Мы – то есть Юра, Владимир Николаевич, я и примкнувшая к нам дочь Эйхенбаума Ольга Борисовна ²⁾ в шумных тостах прославляли чудесного Эйхенбаума.

1) Борис Михайлович Эйхенбаум (4 (16) октября 1886 – 24 ноября 1959) – знаменитый литературовед, теоретик литературы, легендарный специалист по творчеству Лермонтова, один из классиков русской филологии XX в. После тридцатилетнего преподавания в Ленинградском университете был изгнан из него, как “не справившийся с работой”.
(Примечание С.С.Гречишкина)

2)Ольга Борисовна Эйхенбаум скончалась в 1999 году. Ее дочь, Елизавета Алексеевна – вдова актера Олега Ивановича Даля.

3.

С. С. Гречишкин

член Союза писателей Санкт-Петербурга, член Всемирной ассоциации писателей, Международного ПЕН-клуба, Русского ПЕН-центра.

С покойным Георгием Пантелеймоновичем Макогоненко я был, выражаясь простецким языком, знаком “шапочно”, но был, однако, знаком. В 1966-1971 гг. я учился на отделении русского языка и литературы филологического факультета Ленинградского государственного университета им. А.А.Жданова. Г.П.Макогоненко многие годы заведовал моей “родной” кафедрой: истории русской литературы. Филфак тогда был велик и славен: на кафедре у Георгия Пантелеймоновича служили-труждались такие профессора, как Г.А.Бялый (бывший студент-белоподкладочник, ибо поступил в университет еще при царе-батюшке), великий В.Я.Пропп, И.Г.Ямпольский (несравненный преподаватель, бубнивший под нос несравненные по содержательности лекции), член-корр. АН СССР П.Н.Берков (друг Теодора Адорно, с которым учился в Венском университете; политзек), Д.Е.Максимов (друг Ахматовой и Пастернака, политзек, разумеется) и другие. Вот такая кафедра была. Иногда лекции читали академики В.М.Жирмунский, М.П.Алексеев, профессора Ю.М.Лотман, Е.Г.Эткинд.

Скажу прямо и без обиняков: Г.П.Макогоненко был красавцем (никакой иронии, никакого преувеличения). Именно так! Рослый, корпулентный, густобровый, с серебряной шевелюрой – ЛЕВ – царь историков литературы, гордый носитель лучших признаков южнорусской ПОРОДЫ. У меня он всегда почему-то ассоциировался с Александром Григорьевичем Разумовским, графом, генерал-фельдмаршалом, морганатическим мужем императрицы Елизаветы Петровны.

На втором курсе он читал у нас курс истории русской литературы первой половины XIX века. И как читал: священнодействовал, актерствовал-лицедействовал, каждая лекция была мистерией, “маленькой трагедией”, к примеру, о Батюшкове или Баратынском. На лекции его приходили студенты других факультетов и иных ВУЗов. Профессор всегда был в прекрасно сшитом костюме, в мягких туфлях, в тщательно подобранном и искусно завязанном галстуке, которые так подобали бархатным резонирующим переливам его богато модулированного голоса. Лектор неторопливо расхаживал по огромной (всегда заполненной) аудитории неслышными шагами и всегда курил гаванскую сигару. Никто не поверит, но в те годы это был некий вызов парткомам-месткомам. Это был натуральный БАРИН.

Все, что я писал в некрологической заметке, посвященной Д.С.Лихачеву, целиком и полностью относится и к Г.П.Макогоненко: “Все, кто лично знал покойного, никогда не забудут его пленительную истинно питерскую барскую повадку (речевую, жестовую, поведенческую). Натуральный (истинный, от Бога) барин никого не пинает сапогом в лицо, не унижает подчиненных, не срывает душу на родных и близких, не лебезит перед начальством.., он светел духом, пародийно вежлив, добр, великодушен, всепрощающ, предельно (до комических курьезов) деликатен и обязательно автоироничен” (Василий Пригодич. Вечная память... О Д.С.Лихачеве // London Courier, 1999, № 110, 15 October-5 November. P. 8). Все так. Все истинно так.

Георгий Пантелеймонович был автором многих десятков капитальных трудов, которые навсегда остались в науке истории русской литературы XVIII-первой трети XIX вв. Но я не об этом. Впрочем, напомню, что он в своей Хрестоматии по литературе XVIII в. “легализировал” запретное до той поры имя Ивана Баркова.

Никогда не забуду, как я сдавал ему экзамен в середине января 1968 г. (мое самое яркое студенческое воспоминание). Маленькая аудитория. Профессор величаво сидит на стуле, покуривая неизменную сигару. Мы уже были знакомы по семинарским занятиям. Я явно был ему симпатичен, ибо кафедре уже была известна библиография Андрея Белого, составленная мной и моим однокашником-соавтором А.В.Лавровым. Макогоненко меня “гонял” так, как никто и никогда. Первый вопрос был: Батюшков. Вот тут и началось. Он задал мне вопросов двадцать. К примеру, почему стихотворение “Переход через Рейн” (русские войска) было написано раньше, чем “Переход через Неман” (двунадесятое воинство французов) и т.д. и т.п. Расстались мы ко взаимному удовольствию: я с “пятеркой” в зачетке, почтенный профессор в сладостной иллюзии, что есть неплохие студенты.

Занимаясь в “брюсовском” семинаре П.Н.Беркова, а после его кончины в 1969 г. в “блоковском” семинаре Д.Е.Максимова (ничего подобного не было ни в одном другом университете), мы с соавтором всегда ощущали незримое внимание Георгия Пантелеймоновича. Наши дипломные сочинения, написанные в четыре руки, были по тем временам не совсем тривиальны по темам и проблематике: мое – “Биографические источники и история создания романа Брюсова ”Огненный Ангел””; у Саши – “Брюсов и Андрей Белый в журнале “Весы””. Утверждение тем и защиты прошли без сучка и задоринки.

Последующие мои уже вполне регулярные встречи с Георгием Пантелеймоновичем происходили в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, где я служил в 1973-1985 гг. Макогоненко был ведущим научным сотрудником Группы по изучению истории русской литературы XVIII века. Вот мы частенько покуривали-разговаривали в вестибюле или на третьем этаже. О чем разговаривали? Обо всем. Меньше всего о “науке”. Человек он был исключительно остроумный, элегантный и любезный. Меня, правда, всегда удивляло: зачем он читал всю эту шестидесятническую брехню, публиковавшуюся в “Новом мире”. (Я не раз ему говорил, что все это будет на свалке истории, мол, кто сейчас читает “Русский вестник” Каткова, “Современник” Добролюбова-Чернышевского и “Русское слово” Благосветлова-Писарева? Никто! И поделом!)

Пару раз в жизни Георгий Пантелеймонович мне помог. К примеру, на Ученом совете обсуждалась тема моей диссертации: “Проза Брюсова 1900-1910-х гг.”. Братья-коллеги из сектора советской литературы (это они сейчас все православные и возлюбили безмерно Булгакова-Замятина) встали стеной, мол, мелкотемье, надо изучать Кочетова-Бабаевского (я не шучу). Тему буквально “спасли” академик М.П.Алексеев и Г.П.Макогоненко. Когда меня, автора 40 опубликованных работ, уволили из Пушкинского Дома по сокращению штатов (не нужно комментировать по чьей указке; умственный тест: читатель, сам догадайся с трех раз; времена уже были вегетарианские, но не совсем – читай дальше), Георгий Пантелеймонович ходил в дирекцию, хлопотал и позвонил мне в первый и последний раз в моей жизни, выказав всяческую поддержку и т.д. Такое не забудешь.

После чекистского ареста в конце 1979 г. Константина Марковича Азадовского Г.П.Макогоненко, как и многие коллеги, в частности, М.П.Алексеев, Д.С.Лихачев, К.Д.Муратова и многие другие выказали свои лучшие человеческие качества в желании помочь Константину Марковичу, что отнюдь-таки не приветствовалось (мягко говоря) тогдашней дирекцией Пушкинского Дома, во главе которой стоялА.Н.Иезуитов, автор бессмертного труда “В.И.Ленин и проблемы (!!!) теории (!!!) литературы (!!!)”.

Макогоненко читал наши с А.В.Лавровым работы, незаслуженно высоко ценил их. А почему? А вот почему: к специалистам по Серебряному веку “власти предержащие” относились скверно, как к прокаженным, “внутренним эмигрантам”, “агентам иностранных разведок”, ибо мы из уст в уста (не только из архивных документов, книг, газет и журналов) знали, что была ДРУГАЯ жизнь. На “чеховедов” это никак не распространялось, а ведь совсем “рядом”. Процитирую еще раз фрагмент из своего некролога, посвященного Д.С.Лихачеву: “А ведь я застал еще в живых бедно, но подчеркнуто аккуратно одетых преклонных лет петербуржцев (стариков и старушек, любовников поэта и композитора Михаила Кузмина, любовниц Блока, Андрея Белого и Мандельштама) с голубыми сединами, помнивших иную (дооктябрьскую) жизнь, носителей духа Серебряного века, отсидевших, вернувшихся из лагерей, не то, чтобы простивших советскую власть, но презрительно не обращавших на нее внимания (она-то, впрочем, о них никогда не забывала)”. Георгий Пантелеймонович считал наши опусы “смелыми” и т.д. Какая смелость: работа, как работа. Впрочем, как хорошо сказал Сашенька Лавров на поминках моей матушки: “Мы жили тогда, как подпольщики”.

Г.П.Макогоненко был мужем поэта Ольги Федоровны Берггольц. В годы войны они работали в Ленинградском радиокомитете. Их знала по блокаде моя мать, всегда говорила, что они были прекрасной парой. Подробности их военно-блокадного быта опускаю (эти люди давно беседуют с Богом в Небесном Легионе, посему экстравагантные подробности не “в тему”). Скажу лишь, что это не богема, а куда “круче”.

И последнее. После развода с Макогоненко Ольга Федоровна пережила тяжелую депрессию, попала в “дурку”, где написала лечащему врачу огромное исповедальное письмо (страничек на тридцать пять) о своем распавшемся браке и о бывшем муже. Вот такая советская “психоаналитическая” метода. После смерти О.Берггольц (середина семидесятых) доктор передал это текст в Рукописный отдел Пушкинского Дома. И сейчас еще публиковать такой текст преждевременно. Я помню все, но скажу лишь, что это апология, апофеоза (так писали в позапрошлом веке) любви БОЛЬШОЙ женщины к БОЛЬШОМУ мужчине. Всё. Dixi”.

* * *

ПРИЛОЖЕНИЕ.

От составителя

Во время вдумчивого и более, чем заинтересованного чтения этих материалов, С.С. Гречишкин написал мне, в числе прочего, несколько слов в связи с одним из главных действующих лиц, с позволения сказать, “блокадной трагикомедии”, рассказанной Дарьей Макогоненко – в связи с академиком В.М.Жирмунским. Эти слова нашего Дедушки Кота, как мне расслышалось, внятно просились сюда, на эти страницы, хотя и не имели прямого касательства к личности Г.П.Макогоненко. Я попросил Сергея Сергеевича расширить свою повесть о том, “что нашей философии не снилось”. Что он и проделал. За что я его и благодарю сердечно.

Замечу, что для меня каждый повествователь, обладающий магнетизмом рассказчика, словно требует, не называя, определенных декораций. Так, например, читая повести и рассказы Сергея Эйгенсона, я зачастую воображаю ночной костер на берегу, скажем, Камы. С водочкой, ухой и – в качестве звукового фона – мягким плеском волн. Рассказы Сергея Гречишкина же немыслимы, как представляется, без “диккенсовского” антуража, но в его петербургском варианте. Уютная квартира на Лиговке – с толстенными стенами и высоченным потолком, потрескивающий камин, коньячок, кофий и пр.

Читатель, тебе позволяется вздрагивать во время рассказа от неожиданности при виде Неописуемой Дворняги, неслышно ступающей по паркету на своих несравненных цыпочках. Гасим свет, зажигаем свечи в канделябрах (очки хозяина начинают поблескивать тайной) и… С.С.Гречишкин "НИЧТО И НЕЧТО"