ПЕРУАНСКИЙ СЕЗОН

"Человек полагает, что, случись, не стал бы добираться до другого берега счастья", сказал Эмиль, "хотя само переживание счастья, похоже, есть дар и призвание. И потому мало кто способен действительно быть счастливым, Бенджамен. Во все времена слово "призвание" звучало внутриведомственным поругательством. Вы где-то писали, Бенджамен, что если бы в Нью-Йорке существовало хоть что-то вроде хорошего метро, пассажиры, возможно, сделали бы еще один маленький шаг от американской мечты. Согласен, с небольшим возражением. Мечты, по определению затратны. По большей части, платишь собой. Счастью же ничего не надо. Пока люди скользят на воздушной подушке к отпущеным радостям, или ежедневно делят с крысами штреки сабвея только для того, чтобы заработать на веревку и мыло, никто из пассажиров не может позволить себе роскошь иметь судьбу, кроме истинного дарования. Ну а гений счастья равно дома и в раю, и в аду".

"Ты хочешь сказать, что рабы обстоятельств не рабы призвания и судьбы", отозвался тот, кого звали Бенджамен. "Но они миллионами приезжают сюда отовсюду в надежде исполнить свое предназначение, совершая при этом судьбоносный поступок. В поисках насыщенной, плодотворной, иногда - придворной жизни, и почти всегда - в соответствии с нормами различных государственных программ. Все просто. Право на призвание контролируется канцелярией, вполне земной. Пусть эти люди обращаются к мысли о смерти только затем, чтобы жизнь приобрела масштаб. Пусть они считают, что мудрость отличается от остроумия только масштабом высказывания. Пусть кто-то счастливо студентствует, другой же взгромоздится за руль, третий займетсяся архитектурой, а этот - медициной, музыкой или наукой, или продолжит дни свои в поисках перуанского сезона на Бликер стрит. Дай этому миру спокойно жить и умереть в своей постели, Эмиль".

"Да-да", сказал Эмиль, улыбаясь, "перуанские слоны. Путешествуя и наблюдая мир, он незаметно оказался в эмиграции".

"В этой стране любая мелочь может заставить человека стать перемещенным лицом. Помнишь, как писал Михаил Абельский: сделав шаг из дому, становишься бездомным. Достаточно ерунды, чтобы заново перетряхнуть себя. Полная чушь может заставить человека произвести переоценку в лавке, дернуть себя за ухо, сказать миру большое "Я!" и утопить его в объективной реальности. Только лишь представляя себя центром происходящего, героем его киноленты, человек перестает быть. Вслепую он теряет себя. Становится, по твоей терминологии, потребителем и реализатором обстоятельств. Что ж. Кажется, Брехт говорил: несчастна та страна, которой требуются герои. Если это так, то несчастна, Эмиль, вся политическая карта, все величие великих стран". Тут Бенджамен слегка понизил голос, но не настолько, чтобы это выглядело данью конспирации, которая, конечно, была здесь не столько излишней, сколько неуместной. "США есть избыточная страна бедных людей. Во Франции крохотная жизнь маленького человека скрашивается воображаемым участием в общем величии. Всякий раз этот человек дейстует как его, величия, перемещенный центр. То же представляется патриотизмом и американцу. Хотя собственное душевное здоровье имеет большее значение в восприянии мира, чем душевное здоровье ближнего, в патриотизме оба единодушны".

"Поэтому", серьезно сказал Эмиль, "не вздумайте больше выспрашивать у меня, нравится ли мне Нью-Йорк больше Парижа. Хватит! Иначе я вас задушу, а кровь выпью, вы знаете эту нашу народную забаву. Пусть она и в дальнейшем заменяет нам патриотизм. Так честней. Всем нам, румынам, свойствена апокалиптическая метафизика. Это наш основной национальный продукт. Все в нас связано с ней и с тем, что происходит, когда чрезвычайно выраженное национальное сознание находит себя на краю глухой периферии, ВНЕ ИСТОРИИ. Повсюду в мире собаки лают - ветер носит. Только у нас то лают, то ветренно. Ветренно, Бенджамен!".

Собеседники говорили по-румынски, последнюю же фразу Эмиль произнес по-французски и с нажимом, отчего возникла некоторая неловкость. Выйдя не столько из комнаты, сколько из затруднительного положения, они встали на балконе с видом на несколько сомнительное редколесье округи. Был тот час сумерек, когда небо этих широт принимает столь неописумый оттенок синего, что все в округе стихает. Вдали, где темная лесостепь поднималась, коробясь, к невидимым предгорьям Катскил, шел то исчезая в холмах
, то появляясь, поезд, и оба они глядели в сторону огней.

"Как же бесприютно!", вдруг сказал Эмиль. Он говорил медленней и тише обычного, как бы поджидая, не окажется ли фраза надуманной, или не пропадет сама. "Паскаль уверял, что дерево не знает обездоленности. Я всегда испытываю глубочайшую ностальгию по тому состоянию, когда мальчиком, глядя на сморщенный ствол старой акации, не чувствовал, нет - был деревом. Я отказывался от всего, даже от имени, чтобы броситься в стихию анонимного. Я всегда жил проездом, наслаждаясь привычками неимущего. Нищета, Бенджамен - другое название абсолюта".

"Дайте вашу руку, Эмиль".

Они пожали друг другу руки и вдруг обнялись, разобщенно обнялись, как перемиренные дети.

"В этом доме я жил с лучшей из женщин", сказал Бенджамен. "Жизнь наша была полна смирения и тихого восторга. Она была немкой со странной фамилией Прыгге. Это была фамилия, по которой хотелось называть. Как-то, прийдя домой с лекций, я обнаружил ее труп в ванной. Она вскрыла себе вены, оставив записку".

"Оставила записку?" "Прыгге сразу устал от Шнабке,
Выпке молча уснул, но Груббе
Не потерпел поворота дел такого".

"Скупой платит дважды" , помолчав, грустно сказал Эмиль. "А расточительный - вдесятеро. Вы, надо полагать, очень одинокий человек, профессор Чорба".

"Одинокий. Одинокий, как лай собак".

Они молча смотрели вслед удалящемуся, уже еле видному составу.

"Мой дорогой профессор Унгуряну," сказал Бенджамен, "абсолюта нет и не может быть, пока есть личностный Бог. Что бы кто ни искал в рудниках себя, всюду натыкается на личность. Если тебе угодно верить в абсолютного Гегеля, небесный Тибет, затонувший Китеж или в священных коров Кришнамурти, то они существуют, покорны твоей вере, но не их абсолют, потому что абсолют отрицает веру и личность."

"Но остается еще нищета. Еминеску писал..."

"В нашем почитании Еминеску есть что-то агрессивное, как в русской пушкинистике. Есть нищета, Эмиль, но есть еще и, к примеру, старая содержанка Франция, соглядатай-консьержка на службе в городской жандармерии. Не вдовствуя лукаво, путает она писателя с шоколадом, пока реализуется предательство *. Вот почему я сделал тебе рабочее предложение. Как профессору Унгуряну. Пригласил тебя пересечь океан. Как Эмиль. А Университет уже потом оплатил тебе дорогу. Как должностному лицу. Потому, что есть нищета. Но дело даже не в ней. Что, скажи, ты получил от Франции из того, что было для тебя в Румынии воздухом, свободой, родиной, счастьем, Уранией, наконец? Все вы, - ты, Фондан, Чоран, Элиаде, Тцара, Нойка **, на что сменили вы острую, страшную, глубокую, как дойна, утонченную молдавскую тоску в дурном парижском сплине! Сплин, хандра - все это от начала до конца выдумано литературными лавочниками. По любому из этих авторов, особенно со спины, ты определишь, сколько его пиджак провисел на стене дешевого номера!"

"Все это зловещий мильпардон", сказал Эмиль, улыбаясь. "Это все седой воды Париж".

"Чудовище!", заорал Бенджамен. "Пошли обедать!"

--------------------

* Эмиль Чоран французский философ, выходец из Румынии. Бенджамен Фондан (Беньямин Векслер) – французский писатель, выходец из Румынии. Был предан консьержкой гитлеровцам, погиб в Освенциме. Сама фамилия-псевдоним означает шоколадное кушанье у французов.
** Мирча Элиаде французский философ, выходец из Румынии.
Тристан Тцара французский поэт, выходец из Румынии.
Дину Нойка французский философ, выходец из Румынии.