HOMO MORTEM

Сергей Роганов окончил Киевский университет, философский факультет пытался заниматься диссертацией, но все 90-е соблазняли заниматься множеством других проблем. В результате появились книга, и эссе.

Манифест

«...Неужели никто на всей планете, кончив бога и уверовав в своеволие,
не осмелился заявить своеволие, в самом полном пункте?
Я  хочу заявить своеволие... »

Ф. Достоевский «Бесы»

1.

Любой знает, что история повторяется дважды – первый раз в виде трагедии, второй - в виде фарса. Когда истории надоедает повторяться, она превращается в пародию и кочует из века в век, из тома в том, из поколения в поколение. История становится пародией гораздо чаще, чем трагедией или фарсом, и хотя умеет скрывать свои превращения, в ХХ веке, когда прежние века эпох принадлежат земному пути одного поколения, пародия слишком заметна и доступна любому. «Великое» кружится вокруг Нагорной проповеди и Гефсиманского сада. Пародисты рангом пониже, выступают  в отряде предтеч, пророков или бесноватых. Словом, пародия надежно замещает традиционное великолепие «духовных терзаний». Даже пародия на распятие находит спрос в обиходе цивилизованного мира.

Каждый вправе принять на себя все грехи мира и быть убитым в назидание подрастающему поколению. Когда еще можно начинать погибать и спасать мир, как не в минуту «крушения вечного», ночью, без кофе и сигарет? Кому незнакома вселенская тоска в глазах несостоявшихся пророков и апостолов на лестничных клетках? Сидя на грязных подоконниках университетов и колледжей, они охотно берут на себя грехи мира и наставляют будущее. И будущее пока охотно прислушивается ….

2.

Христианский мир подошел к концу, – мученики-камикадзе давно стали изгоями. Любая новость об исламских экстремистах только будит утробную тоску у отдельных представителей по утраченному раю – господи, кто-то еще способен погибнуть во имя какой то иллюзии. «Быть убитым во имя…» – давно не принято в нашем мире. «Быть или не быть» – занятие для школьных театров и… несостоявшихся пророков.

Каждой эпохе, как и каждому человеку - своя смерть. Я не сумел оставить в беде свои эпохи, поэтому умер вместе с ними, но не в назидание и не уступая дорогу новому беспредельному миру. Не погиб, а умер(!), как все смертные, – молча и неслышно. Моя смерть оказалась обычной и совершенно естественной. Обошелся без пародии на воскресение, а просто остался после смерти тем же самым. Я  умер настолько по-человечески, что не захотел спасти историческое человечество. А, главное, наконец то обрел нормальные общечеловеческие черты – молчание и покой. Такие молчание и покой, которые навсегда успокаиваются только на бумаге. Ведь я был, все-таки, я …. Кто я?! Тоже история!

Я сам когда-то пролистал немало энциклопедий европейской культуры, но себя так и не нашел. Ни одного упоминая о моем житии! Да, меня нелегко встретить на каждом углу, хоть я и не прячусь в собственных словах и чужих текстах. Я тот, кого мир не смог до конца разобрать по косточкам или интерпретировать. У меня есть имя – не паспортные данные или набор букв, там наверху, но имя, доступное только мне, имя и мой мир. Я уцелел среди культурных и политических битв российских реформ. Я – сам по себе был и есть (даже если теперь и «не-есть», то это я, тот же самый, «не-есть»). Я не представитель школы или направления. Я всегда и везде сам есть и буду. А всего то был простой человекобог!

3.

«…все мы немножко лошади».

В. Маяковский

Любая религия начинается богочеловечеством, этим же она и заканчивается. Лики божества испаряются до «непреходящих ценностей», спускаются с небес на страницы диссертаций и учебников, а храмы культуры обретают былое великолепие бессмертия. Каждое поколение лелеет своего «богочеловека» и настороженно прислушивается к «человекобогу» наступающему на пятки старой истории. Богочеловек или человекобог? В этом ли суть? Уходящие и новые религии спорят до крови, до хрипоты…. Да пусть им….

Все мы немножко человекобоги…. Не только герои-затворники, которые питают упрямством собственные фантазии и вопреки всему историческому опыту воплощают в быту прошлые «вселенские эксперименты» - если не удается пересотворить мир, всегда можно переделать коммунальную квартиру или просто собственную, в пределах отдельно взятой семьи. А в куль
турном мире, где разум лишь отблеск Предвечного или непреходящего безумия, каждый аспирант почти полноправный человекобог, о чем может предъявить диплом. Поэтому, с самого начала новой русской революции я легко отыскал, что я – человекобог. Из тех, о которых сказано было не только в «Манифесте Коммунистической партии»:

«Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог» [1].

Я схватился, как утопающий за соломинку - я не мог не отыскать спасения в безбрежном океане постсоветского раскаяния. Мне же надо было как-то оправдаться перед самим собой. Выступить и объяснить разочарованному близкому окружению, главное - ей, что я нечто из ряда вон выходящее, когда сажусь за письменный стол!

Человекобог…. Да знаете ли вы, что значит мечтать сотворить всю историю человеческую «с чистого листа», как будто не было никаких семи дней творения, ни эволюции, ни прогресса?!

Лучше быть поверженным человекобогом, чем неудачливым советским романтиком - кому не подходит профессия «грузчик», можно называться «сухопутным докером». Мне стало тревожно в этом новом облике - не на кого было указывать советским пальцем, незачем было стремиться списать все на нерадивое человечество или анонимные силы. Вместе с недостижимым для обычного смертного величием на голову свалилась прорва вопросов, проблем и парадоксов. Я отвечал, сбивался, поправлялся, но был твердо уверен, что только теперь стал тем, кем всегда был. Человекобог – это звучит гордо!

Почему бы и нет? Это «человекобог» открывало меня сразу и с истоками, и со смертельными итогами. Любой согласится, что, если целой стране пришло время умирать, я лучше умру как человекобог. Ему-то как раз и надо думать о смерти в назидание потомкам. Человеку - не выгодно, разве что случайно быть убитым богочеловечеством на поле революционных битв. В ХХ веке битв и смертей было достаточно и лучше торжественно умереть самому, чем пытаться опрокинуть назад весь человеческий мир, особенно когда старые пророки надоедают и людям хочется жить просто и без всемирных затей.

Новые русские души ревели на всех углах: «Раскаяние!!! Раскаяние!!!». Как правило, крушение «империй зла» должна сопровождать великая скорбь и, по доброй традиции, непременно должно быть раскаяние. Именно пародия на раскаяние служит нам проводником в солнечные дни новой эпохи. Именно пародия на великую скорбь должна следовать рядом с нами на пути восхождения, особенно когда мы говорим: «Прощай, русский коммунизм».

Наш российский мир, то самое отважное «богочеловечество», когда-то покорил пространство и время, – человек вступил в историю в начале века, полагаясь на самого себя и располагая только своими человеческими возможностями. Прежняя жизнь безвозвратно погибла - больше «той» или какой-то иной истории  человека не было и не могло быть; он достиг самообладания Творца, и сам создал собственный мир, переустроил часть планеты, а теперь завершился, не просто «подошел к концу», но погиб. Не каждому удается на своем веку застать гибель мира - «последнего» смысла и цели всей человеческой эволюции!

История давно привыкла, что эпохам следует умирать, особенно когда людям надоело наблюдать, как они покоряют вершины одну за другой. Мы любим смотреть, как умирает время и от рождества человечества уверены, что любая смерть открывает нам дверь в новый мир света и достатка.

Но в пику непреходящему ликованию перед открытыми настежь дверьми в новую свободу я  гордо решил умереть сам - мне предложили раскаяться. Для человекобога раскаяние сродни самоубийству. Не потому, что человечество способно заблуждаться и «авангарду» следует тут же собственной гибелью указать правильный путь и оставить о себе светлую память; я не смог покаяться перед самим собой в собственном появлении и существовании и, раскаявшись, прекратить это существование. Какое же раскаяние без самоубийства?! Ведь не мог же я, человекобог, падать в ноги новоявленным апостолам «открытого общества»!

4.

«Если вы застрелитесь, то вы станете богом, кажется так?
Да, я стану богом…»

Достоевский «Бесы»

ify>Человекобоги чувствуют себя одиноко и неуютно без предшественников. Особенно когда слишком серьезно относятся к житейским пустякам – как пережить банальность смерти и крушение грез о спасении мира. Нашел суицидальных предтеч, – и ты спасен, навечно спасен в бессмертном околокультурном пространстве! Правда, хронический историзм христианского мира требует истоков, пророков и апокалипсиса, не покидая пределов письменного мира, а мне нужен был поступок! Не мысль, не идея, а поступок. Кто-то же должен был подтвердить мою правоту, не где-то там, на небесах или в пустынях (кстати, их становится слишком много), а в недалеком прошлом. Кто-то же должен поступить так же, – умереть самостоятельно и возвестить заранее о моем приходе в мир!

Но, мой Иоанн Креститель обитал, увы, на страницах и никогда, наверно, живым не ходил по земле, возвещая о моем пришествии….

«Если нет бога, то я бог… вся воля моя, и я обязан заявить своеволие…. Потому что вся воля стала моя….  Если сознаешь – ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие… Я начну и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит физически…» [2].

Я предпочту такое своеволие любому направлению просвещенного постмодернизма России. Я готов говорить с Кирилловым, признаю его право, даже безумное. Я – за своеволие, вопреки всему европейскому центру, семиотике, лингвистике, структурализму. Раз бога нет и вся воля его, Кириллова, он должен сам себя убить и доказать безграничное своеволие. Не садиться же, как Гегель, играть в карты на старости лет в окружении недалекой профессуры! Кстати, и обо мне несколько слов произнести, а главное, поступком указать мой будущий путь в назидание всем смертным.

Конечно, я мог бы вытащить на суд окультуренной общественности туземцев Фрезера [3], тех самых царьков, которые были обязаны совершить самоубийство, чтобы доказать соплеменникам свою божественную природу и оградить сородичей от стихии, неурожая и даже от естественных возрастных дефектов собственного тела – выпавшего зуба. Чем не предтечи – не пишут, не говорят, а делают!

Но среди тропических лиан и пальм российскому человекобогу не по себе, - лучше оказаться в простенке между платяным шкафом и грязными, старенькими обоями, с револьвером в руках на пороге мгновения, когда нажмешь курок и раздастся «великий» выстрел….

Конечно, паскудно было не лже-признание Кириллова в защиту мерзавцев, а то, что мечтал стать новым богом, поднимая револьвер к виску. Но что с него, несчастного, - ведь он всего лишь литературная предтеча, а я сам умру, без пистолета и воскресения  новым богом.

5.

Сокрушать ненавистные режимы или вековые традиции спасительное занятие. Кому нечего сказать и сделать, только и быть, что кривым зеркалом чужих прошлых побед и поражений. Ведь вопреки донкихотству зримой и слышимой культуры, эпохи оступаются неслышно и рассыпаются в пустоту задолго до появления армии спасителей, а сами борцы, как правило,  оказываются один на один не с тиранами-диктаторами, а с собственными иллюзиями и мечтами на заброшенных могилах «Отцов Народов».

В эпоху перемен амнезия становится подлинным двигателем человеческой культуры. Начала полезно забывать. Начала подтачивают  благие порывы современников. Человечеству полезно сначала подводить желаемые итоги, затем - творить нужные «эпохальным» итогам истоки. Но я то был не из тех, кто легко умеет забывать собственное рождение! Подводить итоги уходящего может тот, кто умеет уходить самостоятельно, а не бросать беднягу историю умирать в гордом одиночестве.

Что еще оставалось делать мне,  когда всё мо существо обязано было стать «умиранием» советского мира?! Ведь именно я был той эпохой, творил с чистого листа новое человечество и, кроме меня самого, никого «последнего и неизбежного» в мире больше не было? Я мог бы раскаяться, – все, не буду мечтать убивать и посылать родных для перевоспитания в ГУЛАГ:

- Всё, никогда больше не буду!

Но там, в глубине сердца, даже если бы мне предъявили миллионы замученных и погибших в сталинских лагерях, я все равно должен был пасть «на той единственной граждан
ской[4]!

Только человекобог вправе сказать себе – «должен»! Хоть на полях сражений, хоть на культурных, хоть на колхозных, но обязательно пасть во имя и в назидание!

Наконец, я должен был умереть, чтобы хоть устоять в собственном мире – все равно, глупостью он был или иллюзией. Это моя глупость, мой мир, мое творение, мое начало и конец. Неважно, откуда берутся такие «последовательные» типы в государстве, в котором «светлое будущее» давно испарилось, и, если упоминается, то как пародия на  человеческое счастье – в кельях типовых проектов или в библиотечных курилках, главное, - должны умереть и спасти себя, а заодно… и глупое человечество.

6.

Все беззаботно течет,
все слишком легко изменяется.

Эпохи перемен превращают собственную историю в собрание заблуждений. Одни только рождаются в облике «света и добра», другие уже погибают как «тьма и зло». История новых людей и история старых заблуждений текут одна подле другой, изредка, по «роковому стечению обстоятельств», пересекаясь. Заблуждения, как правило, не относятся к пророкам и апостолам. Так же, как современные мыслители забавляются смертью «Другого», вместо того, чтобы попробовать умереть самим, так и человекобоги легко передают «другой» истории собственные промахи и ошибки.

Но я сам оказался непростым заблуждением, или таким заблуждением, которое нелегко забросить в какую-нибудь иную историю, возможно, мне следовало бы по традиции умереть где-нибудь в укромном уголке и не начинать вопить: «Человекобог мертв! Слушайте меня внимательно Человекобог мертв!», - я помню в 19 веке кто-то уже кричал: «Бог мертв!» и приветствовал сверхчеловека, но кого я должен приветствовать сейчас, когда именно я должен явиться миру мертвым как человекобог и более никого совершенно не жду? Я могу приветствовать только убогих человека, человечество и общечеловеческие ценности. Я даже был готов следовать традициям, но, прежде чем начать новое приветствие, нужно все-таки было сначала умереть. В отличие от господа, меня никто не убивал (даже не замечали!), и нужно было сделать что-то достойное с собственной смертью.

Когда мне приходилось бывать человекобогом, я не нуждался в возрождении, в новом облике. Я был сам-по-себе-и-для-себя творец, творение и… апокалипсис! Значит, – теперь неизбежно должен сам прийти к концу. Как  нормальный человекобог, я мог бы не  позволить кому-либо еще продолжать существовать. Если целый мир не в состоянии понять, где и в чем его счастье, пусть тогда всё приближается к концу, пусть наступает конец хотя бы мира культуры, - что поделать, – традиция  любого бессмертия. Ведь человекобог - лишь временный обитатель ущербного настоящего, он не только гибнет в итоге, но и начинается гибелью; он губит прошлое и несет вместе с избранными «благую весть» в будущее. Настоящее остается для простых смертных и только человекобог  знает, как глупы, как слабы они.

Но божественное тоже способно попасть впросак. Конец эпохи - давно не  повод для немедленного самосожжения. Чаще эпоха уже говорит языком смерти, а отряды апостолов здравствуют и процветают. Иногда жизни приходится заниматься смертью, иногда смерти приходится забывать, что она смерть. Легко только стать трупом и оставить землю, историю покинуть непросто; в истории не только остаться трупом непросто, но и отыскать то, что умирает - не всегда возможно.

Скоро я по-человечески устал от своего  решения «умереть»– не потому, что утомляет упорство, такое особое упорство, что даже если все человечество вдруг обретет бессмертие, я возьму и умру, только во имя торжества собственного упорства, – а потому, что запутанной бывает не только жизнь общества, но и его смерть – не каждому под силу разобраться. Человекобог-пародия не прочь ускользнуть от стоящего дела на страницы диссертаций и монографий, и я был готов ускользнуть, но игла смертной загадки уже прочно засела в позвоночнике, на подступах к головному мозгу.

 «Легко только стать трупом и оставить землю»… -  человекобог часто расшибается о самые простые бытовые вопросы. Мне сразу почудился какой-то подвох, не столько в новой российской истории, сколько  в моем желании провозгласить советскую смерть делом своей жизни, и даже не столько в смерти истории, сколько…в самом себе.

Легко стать «живым трупом» в истории(!) и воплотить жестокое разочарование в человечестве и в собственных благих порывах, но в жизни….

Это был в
ыход - если я все же отказался быстро воскреснуть как новый человек в царстве русского раскаяния и с явной неохотой смотрел в лицо самоубийству, я, в итоге,  должен был почувствовать этот подвох:

либо я есть, и тогда должна быть смерть, как моя смерть, мой опыт моей смерти, либо меня нет и быть не может. Я впервые почувствовал, что погибну, если не сумею по-человечески умереть…. Это был выход.

7.

Комсомолочкам и комсомольчикам

Божественное испаряется мгновенно: без театральных жестов и великих слов. Современному человекобогу нет нужды погибать на полях сражений или быть распятым. Он валится с ног к собственному изумлению в один миг, если только действительно человекобог - открыт и доступен самому себе от начала и до конца, а не шарахается от собственных же признаний и откровений.

 Комсомольский блеск в глазах знаком от сотворения мира. Падший ангел - у него был тот же блеск в очах, комсомольский. Когда уже все сотворено и расписано до второго пришествия, вспыхивает это комсомольское любопытство пошатнуть, поковырять, отколупнуть хоть кусочек мироздания и посмотреть, что получится. Мироздание не гибнет в итоге, а вот собственный мир не переносит приоткрывания тайн.

Это то меня и подкосило. Хорошо презирать или сострадать советским рабам, а себя видеть хоть маленьким, но господином своей судьбы. Пусть и «комнатный диктатор», но все-таки диктатор! Но когда в себе самом видишь и принимаешь свое… раболепие перед другими в упоении, иногда до слез на глазах от умиления, и господство(!) свое перед другими тут же, и все в одном лице, больше отступать некуда, и отыскать ничего невозможно ни на небесах, ни в душе….

8.

Стоит только разговориться начистоту с самим собой, как под ноги подворачивается спасительный набор обстоятельств и объективных законов, благодаря которым или вопреки (дело вкуса) человек достигает успеха, либо терпит неудачи.

Господа, я объявляю обстоятельства вне закона и хоть этим спасу собственный мир и себя самого!

Счастливы те, кто умеет отыскивать обстоятельства. Знаете ли вы, в чем спасение мира? Господи, сколько перевернуто было, чтобы отыскать, - предтечи, спасители, юродивые с ног сбились! Господа, спасение мира – обстоятельства и каждый от сотворения сам для себя спаситель. Я бы очень хотел научиться, даже завидую тем, кто легко облекает мир в паутину обстоятельств, но не способен, в силу врожденного «божественного» устройства нервной системы. Только обычный человек умеет отыскать любые обстоятельства и, даже не отыскивая, он мыслит, видит и действует «по обстоятельствам».

Восходя на современную Голгофу где-нибудь на свалке столичного мегаполиса, сознание своей «божественной природы» вселяет хотя бы минутную уверенность в собственной правоте и легко торжественно погибать хоть в назидание бомжам, хоть служителям порядка. Но тогда гнусь, собственная гнусь и мерзость – это как? Что же делать, когда сознаешь потребность действовать гнусно, или наоборот, сознаешь принятое миром зло за свое собственное, безотрывное и неискоренимое? Как тогда? Вот «во имя чего» погиб, погиб мой своевольный мир - звездное небо над головой Канта давно померкло перед нравственным законом внутри нас.

Господа, я объявляю обстоятельства вне закона, без всякой человекобожеской природы своей, как своевольный человек объявляю!

Хочешь постичь свое неведомое, раскрыть свои тайны – присмотрись внимательно к обстоятельствам. Они высказываются прямо и ясно, но иногда настолько прямо и ясно, что лучше пусть уж и остаются обстоятельствами, а не твоим же потаенным нутром.

И все же, как не срывайся в обстоятельства, но всякий и всегда втайне признает, что это - гнусь, не всегда правда признается, что его собственная, но не ошибется, когда тянет изнутри дерьмом.  А если еще и сознаешь, что твое и никуда не денешь, не объедешь?

Что кантам обычная, житейская гнусь, когда даже забираться никуда не надо – ни в высоты, ни в глубины? Какой тогда толк во всем, что прописано и будет еще прописано про звездное небо и нравственный закон?

Господи, что значит, например, «продажность»?! Легче всего вынести за скобки «общечеловеческого» и «непреходящего» продажность обстоятельства времени, жизни, судьбы. «Недостатки воспитания» - тоже неплохо. А вам разве не хотелось продаться? Ведь тоже спасение! Упоительно щемящее внутри –
продаться и… спастись.

От фанатизма до продажности не то что шаг, меньше, - какой то легкий вздох, блеск в глазах и… господи, господа, как легко и хорошо!!! Продаться, чтобы только хоть на мгновение… остаться самим собой, тем, кем ты всегда был, – ведь даже если раскаешься и проклянешь собственную продажность, все равно останешься тем, кем всегда был – самим собой!

9.

Господи, скалился я самому себе, где же твое «творение»?! Что же ты иссяк?! Кто же вычерпал твои бездонные небеса, Заратустрик? Как там у тебя когда-то было – «Я мир пересотворю, я все человечество проведу под знаменем…. Я мир сотворю, где первое слово было бы последним – никаких тайников, никаких иных измерений, никаких неведомых сил. Я долго набирался сил на страницах русской классики; теперь я смогу от первого до последнего дня сокрушить несовершенство настоящего мира я владею европейским методом и инструментом, я…» я сдох как-то сразу, душным летом, где-то на диване между свежим номером газеты «Правда», «Записками из подполья» Достоевского и новым переводом Хайдеггера.

Я, Человекобог, погиб сам по себе без надрыва, не с револьвером у виска, а на обычном диване, после чашки кофе, с обычной сигаретой! Я был так поражен, что тут же забыл и смерть эпохи, и смерть советского строя.

«Человекобог погиб!» Вот и всё…. Кому нести эту «великую» весть как не самому себе?!

Зато можно было живым и невредимым смело приниматься за «человеческое, слишком человеческое».

Еще посмотрим, господин Ницше, кто кого!

10.

Если я не должен умереть, то должен ли я тогда жить?

«Зачем умирать истории?» - можно с грехом пополам списать на издержки прогресса или недостаток бюджетного финансирования, но человеку   зачем? Зачем умирать человеку? Он не знает и спокойно умирает. Он не может не умереть. Всё и все умирают, несмотря ни на какие обстоятельства и даже вопреки каким-нибудь особенным обстоятельствам. Для этого нечего пребывать в «роковом» образе, листать учебники истории или наведываться на кладбище. Человек смертен. Любой смертен.

«Я должен умереть» или «мне нужно попробовать умереть», или «я чувствовал, что было бы лучше умереть» простое решение «умирать» рассыпается чепухой. Можно долго рассуждать о смерти истории или о смерти Homo sapiens, и бывает очень интересно хоронить что-нибудь, но труднее сразу сознавать, что любая история – от «золотых веков» до «мрачных смут» - смертна, не просто имеет начало и конец, но должна иметь начало и конец….

11.

 «Смерть» такой же заманчивый повод к размышлениям о судьбах мира, как, например, «Прекрасное». В конце концов, «смерть» - прекрасная и достойная игрушка в руках взрослого человека и тоже может спасать мир, не хуже прекрасного. Волей-неволей, окружающие проникаются если не уважением, то хотя бы любопытством к человеку, размышляющему о смерти. Но, говорите ли вы о смерти эпохи или о личной смерти, о «прекрасной» музыке или о «прекрасном» надгробии, - говорить можно о чем угодно, до тех пор, пока вам не предложат, например, создать что-нибудь прекрасное.

Вот тут то и скрывается человеческий подвох. Начни только рассуждать о смерти, как тут же сам себе предложишь, руки потянутся - сотворить собственную смерть, просто умереть на худой конец. А вы можете умереть? Я не могу. Когда я был «человекобогом», я умел не замечать смерть. Да, в итоге  мне приходило в голову умереть хотя бы на бумаге, в разделе о смерти эпохи по обстоятельствам, от нее не зависящим, но я, как человек, даже разочарованный и поверженный, совсем не хотел прибегать к помощи психиатра или пользоваться традиционными методами самоубийства. Чего тогда могут стоить все рассуждения?

Мыслители продолжают осторожно уверять - человек невозможен без смерти и только человеку под силу его смерть. Но если человек невозможен без смерти как земное существо, то каким образом он может обходиться без естественной потребности умереть на деле? Я не слепок вечности. Не отблеск «света и добра». Я – сам по себе человек, как и любой другой. Кто теперь мешает мне, не любоваться неведомым последним мгновением в зеркале собственного сознания, а взять и лично осуществить это мое последнее событие?

И, все-таки, - вам приходилось когда-нибудь умирать? Мне не  удавалось. Кому принадлежит  реализация моей собственной смерти? Природе? Богу? Но, возможно, Бог все-таки мертв, и, возможно, бы
тие человека не простое «природное бытие». Кому тогда? Для себя я уже знал этот единственный, своевольный ответ – осуществление моей смерти может принадлежать мне и должно принадлежать мне. Никому более. Пусть я и скоропостижно почивший человекобог, но и как человек, я осуществляю свою собственную смерть «своими же собственными руками»  так же, как и любой другой. Осуществить свою смерть – дело земного существа. Даже без веревок и пистолетов, обычные люди мгновенно прекращают свои «функции», тихо и молча, хотя можно издавать звуки. Любой умирает когда-нибудь, любой может обдумывать это грядущее событие, но сделать может только сам – мгновенно и необратимо прекратить свое земное существование.

Привычная «естественная смерть» - смерть без того, кто, собственно, умирает, – я могу умереть, только когда я сам умираю, своими земными силами, своими «собственными руками» и именно «Я» способно необратимо и мгновенно прекратить когда-то свои «человеческие функции». Весь прошлый трагизм эпохи и личные страхи вдруг стали неуместны - вопреки тому прискорбному обстоятельству, что все на этой Земле смертны, я никогда не смогу умереть той «естественной смертью». Как быть с моей «общечеловеческой» смертностью? Кто же я теперь? Я – самоубийца с простым человеческим лицом в повседневной толпе таких же, незримых и неслышных.

Мир от сотворения – всего то хронический самоубийца без тени божественной природы. Мы, смертные, все самоубийцы – смысл нашей смерти раскрывается, как наша возможность осуществить ее. «Вот где загадка…» не для чего и почему, а зачем мне умирать своими руками?

Зачем должно мне умирать? – это только первый шаг. Как смогу я, в конце концов, по-человечески умереть? – шаг последний.

Сколько людей, столько и смертей, сколько смертей, столько и смыслов….

12.

Естественная смерть – издевательство над здравым смыслом. И здравый смысл борется за собственное безмятежное существование. Он борется хотя бы за продление человеческого присутствия на земле, борется и, конечно же, добьется успехов. Неважно, сколько  десятилетий и веков отвоюет человек у собственной природы, – говорят, вороны или черепахи живут по триста лет без всякого напряжения извилин, прогресса и борьбы с естественным насилием, но потом, все-таки, умирают. Возможно, они каким-то звериным нутром лучше нас сознают подвохи собственной природы.

Даже отказывая здравому смыслу в праве на существование в человеческом мире (теперь это не отблеск божественного, а слабые блики человеческого мира), – умирать все равно обидно. Естественная смерть унизительна. Она не загадочна, но недоступна для человеческого могущества, а потому безлика для истории, прежде всего для самого человека. Мы перестали тяготиться этой насмешкой, которая напрочь срывает все наши иллюзии о собственной беспредельности.  Мы совсем не тяготимся беспредельностью существования, наоборот, - из неё мы черпаем неиссякаемые источники свободы, могущества, пусть и ограниченного конкретно-исторической ситуацией. Все, что предлагает век, все к чему мы стремимся, все, что нам теперь требуется – отсутствие границ.

Даже низвергая идеалы Просвещения, человек всегда находит способ утвердить свое могущество, если не рациональное, то безумное. Отсутствие любых пределов человека, культуры, истории девиз времени. «Невозможная возможность», - смерть, уничтожается и в самом факте уничтожения становится доступной и попадает в разряд того, что человек, в конце концов, способен преодолеть. Не сегодня-завтра воспоминания о прежних родах или похоронных обрядах будут вызывать искренний интерес только у молодого поколения.

Чтобы теперь сказал бы Платон со своим «человек невозможен без смерти» перед развивающимися технологиями глубокой заморозки собственного трупа и в перспективе - возрождение не в мире чистых идей, а в лаборатории по клонированию!?

___________________

• [1] Достоевский «Братья Карамазовы», Кишинев, 1972, т.2, с.382
• [2] Достоевский Ф.М. «Бесы», с.596.
• [3] См. Фрезер Дж. Дж. «Золотая ветвь». М.: Политиздат, 1980
• [4] Б. Окуджава «Надежда», личная кассета

[Продолжение следует]