ЗИМА. КРЕСТЬЯНИН ТОРЖЕСТВУЕТ

04-01-2004

Надежда КожевниковаРанним утром, только светает, сажусь в машину – и шалею. То ли еще не совсем проснулась, то ли плохо у меня с головой, потому что не может ведь такого быть! Чтобы прийти в себя, взглядываю в окно и снова на него, на Розмона. Нет, не бред, а явь: он сидит за рулём в лыжной шапочке, черных, щегольских, горнолыжных перчатках. Значит, он спятил, не я. Тоже нехорошо, но вс же легче.

Молчу. С полоумными нельзя обнаруживать испуг. Розмон, говорю, как дела? Он: замечательно, лучше не бывает! Думаю: может быть надо сказать, что я–де что–то забыла, вернуться в дом и, сославшись на внезапное недомогание, поездку в Порт–о– Пренс на урок французского отменить?

Делаю всё же еще попытку: ты чем–то расстроен? Тут уж он на меня с подозрением косится: с чего ты взяла? Я: у тебя голова болит? Он, напрягаясь, и я угадываю в нём свои же опасения: нет, говорит, у меня ничего не болит! Я: а зачем… Розмон, ты… Ослабшей рукой показываю на собственное темя и на кисти рук. Вижу: он вот–вот сбежит, но, совладав с собой, соболезную, спрашивает: ты о чем, Надя?

Тогда решаюсь: с какой стати ты шапку напялил, перчатки? И он начинает заливисто хохотать. Долго, неуемно, во весь оскал зубастой, сверкающей белым на черном, пасти: “Да ты что не заметила?! Холодно ведь. Декабрь уже, зима.”

А я действительно не заметила. Так, значит, у них это называется зима…

Приехав в Гаити в мае, в самый пик жары, когда ноздри, лёгкие обжигало зноем, мозги плавились, потребность в них исчезала, одно лишь желание оставалось – дождаться шквального ливня, духоту не побеждающего, зато уже окончательно парализующего рассудок – и тогда лечь ничком, хоть на пол, в забытьи. Тропики – это не “Четыре сезона” сладкоречивого итальянца Вивальди. Уж когда там дождь, так заливает до потопа, а если жара, так испепеляет насквозь.

Вначале по наивности, а, точнее, по глупости спрашивала Андрея: “И что, так будет всегда, целый год? И осенью, и весной? А зимой? Он пробовал втолковать мною упущенное на уроках географии про климатические пояса и, где в какой точке земного шара мы находимся, но я в очередной раз интересовалась когда можно будет всё же надеть чулки, и он отвечать перестал, в последний раз высмеяв: “Достань шубу, сапоги, раскрой холодильник и так посиди, отдышись”. Про шубу он зря. Я в самом деле привезла её в багаже из Женевы, как и свитера, и твидовые костюмы – не выбрасывать же. Но не представляла, что и спать придётся нагишом, простынь скидывая, мечась по постели, глотая ртом воздух, как рыба, бьющаяся в агонии на отмели.

Не я, конечно, не я когда–то, в далёком, утратившем реальные очертания прошлом каблучками цокала, натягивала перчатки под цвет сумочки, повязывала с форсом шарфики от Диора, не мысля, что судьба мне плавать в поту, босой шлёпать, подставляя физиономию под лопасти вентилятора, нисколько не освежающего, вертящегося вхолостую. Не иначе как из мазохизма усаживала себя за компьютер: вентилятор, во всём остальном бесполезный, взвихривал со стола отпечатанные на принтере странички, гонял их по комнате, как прошлогоднюю листву, пока я не сообразила запастись ракушками с побережья, используя их как пресс–папье.

С перспективой когда–либо надеть чулки простилась, но из Женевы явилась не только с шубой, но и с коробкой ёлочных украшений и уж тут не намерена была отступать. Прикидывала, какое из местных растений может приблизительно хотя бы сойти за новогоднюю ёлку. Не важно, пусть кактус, пусть пальму, шарами, гирляндами обряжу. К Рождеству мы ждали из Монреаля Виту. Хоть где, хоть в аду, нарушить традиции нашей совместной встречи Нового года я бы никому не позволила.

Воображалось, правда, с трудом как будут сочетаться апельсиновые, манговые плоды на деревьях, море, всё такое же синее, теплое, и свечи, лка, подарки под ней, галстук–бабочка на Андрее, моё вечернее платье с блёстками: спекусь от жары, но обязательно надену.

Так, выходит, скоро... Лыжная шапочка на Розмоне теперь умилила: Витин приезд близко уже замаячил, что, видимо, отразилось на моём, поплывшем от счастья лице. Розмон, как обычно, догадливый, предложил: хочешь, я тебе покажу какие у нас к Рождеству изготовляют игрушки? Я: конечно, хочу! Своих, привезённых, мне было мало.

Розмон–искуситель довел меня до того, что я в тот день пропустила занятия во Французском культурном центре. На обочинах дорог выстроились продавцы, держа в руках миниатюрные, картонные домики – точные копии старинных зданий в центре Порт–о–Пренса, внутрь которых вставлялась свечка. Да что там стеклянные шары! Ничто и нигде с такой точностью не воссоздавало атмосферы “Щелкунчика”. Впервые, нарушив Розмонов запрет, я, в машине не усидев, сама выбирала– вырывала добычу у продавцов. Расплачивался, правда, он, весьма недовольный моим ажиотажем. После мне выговорил: цену можно было в два, в три раза сбить, но ты мне мешала.

Но где же ёлки? Там же, на обочинах дорогах, предлагались деревца, воткнутые для устойчивости в консервные банки, крашеные белой масляной краской: нет, не воодушевляло. Зато уже в магазинах мы нашли горшки с ярко–красными “рождественскими звездами”: в Гаити их называют Манто Сен–Жозеф”. Выяснилось, что они поставляются из Санто-Доминго. Почему, спрашивается, самим–то не выращивать, а ввозить от соседей как импорт? Позднее, у нас же в саду обнаружила куст, одичавший, выродившийся Манто Сен–Жозеф”. Постсоветской Россией повеяло, хотя я не знала тогда, что к Новому году в столицу лужковскую ёлки из Норвегии привозят. Россия, твои леса… Одно из главных наслаждений детства – стряхивать снег с разлапистых лок, норовя деда, Михаила Петровича, с головы до ног засыпать. Такая была у нас игра. Он протирал очки, похожие на старомодный велосипед, пряча улыбку в усы: ну что ты озорничаешь, Надя.

Эти самые дедовы очки, с круглыми стёклышками, с пружинкой на переносье, я нашла, завернутые в платок, в тумбочке моего покойного отца. Вот же ведь, берёг, хотя с дедом они, казалось, не ладили – не ссорились, но держались отчуждённо. Хотя что мы знаем, что понимаем даже и в самых близких людях, десятую, сотую, верно, долю того, что есть. Очки дедовы здесь со мной, в Колорадо. Одно стёклышко треснуло, Андрей отнёс в мастерскую, где вставили новое, целое.

На моё шестнадцатилетие дед мне вручил обтрёпанную, без обложки, книгу: приложение к “Ниве”, с гравюрами, под заглавием “Девятнадцатый век”. Я фыркнула: ну старьё! Потом, спустя много лет, понесу дедов подарок в особняк напротив Ленинской библиотеки, на комиссию по экспертизе, заплачу в долларах, чтобы получить разрешение на его вывоз. Дед и представить себе бы не мог. А я по сей день стряхиваю на него снег с разлапистых ёлок, по сей день он протирает свои велосипедные очки, по сей день слышу: Надя, озорничаешь…

И сказка Гофмана “Щелкунчик” осталась от деда на слуху, когда я, еще грамоте необученная, готовила для кукол суп из заячьей капусты с белыми нежными соцветиями, а он мне читал Андерсена, братьев Гримм и прочее, иной раз моему пониманию малодоступное, Шекспира, стихи Верлена на французском, периодически впадая в дрёму, и тогда я сердилась, будила его, и он с виноватой улыбкой продолжал. А когда уже я читала те же сказки дочке, подражала невольно дедовым интонациям, и он стоял за моей спиной.

А, кстати, ёлки, натуральные, в Гаити тоже нашлись, по сто американских долларов за штуку. Для богатых здесь имелось всё. Когда слышу от соотечественников, что–де московские магазины, бутики, рестораны ничем не уступают западным, вспоминаю Гаити: да, есть всё, только в расчёте на кого?

С Витой, прилетевшей из заснеженного Монреаля, мы справили в Гаити Рождество, а встречать Новый год отправились в Санто–Доминго. Пересекли границу, паспортный контроль и попали на другую планету. Похожее чувство возникало при въезде из Псковской области в Прибалтику. Но Прибалтика и Россия всё же разнятся в своей основе, национальной, культурной, исторической, а тут один остров, и туда и сюда одновременно свозили из Африки чёрных рабов, ну разве что Гаити французы владели, а Санто–Доминго испанцы.

Рабовладельческий строй – тёмное пятно на совести человечества, но потому как отличаются бывшие английские колонии от бельгийских, португальских, французских, испанских, уровень цивилизованности, менталитет белых хозяев сказались на развитии подвластных им стран.

Британская империя из своих колоний не только отсасывала, но и давала. Уйдя, англичане оставили много полезного: правовую, образовательную системы, демократические институты, свободный рынок. В Кении, например, англичан и теперь уважают. А Советский Союз развалился как карточный домик, в его бывших республиках искореняется даже русский язык – основная связующая нить еще недавно общего культурного пространства. Нигде в мире ненависть к проклятому прошлому не достигла, выходит, такого накала. В Африке, в Латинской Америке на язык, привнесённый колонизаторами, никто не посягнул, не вернулся к разноплеменной тарабарщине в подтверждение своей самостоятельности, независимости. И в Гаити, где восставшие рабы перерезали хозяев–французов, говорят на французском, в Санто–Доминго на испанском, хотя по жестокости испанские колонизаторы превзошли всех. Но остаётся загадкой как, почему расположенные на одном острове страны разошлись настолько, так резко друг с другом контрастируют, что сразу, при пересечении границы, бьёт в глаза.

Поразили не столько пятизвёздочные отели, выстроившиеся вдоль променада у берега моря, как в Ницце, не толпы туристов, не торговые плазы, а высаженные повсюду на нашем пути саженцы деревьев, заботливо огороженные, с подпорками на период пока они приживутся, окрепнут. В то время как на Гаити зелёные насаждения, леса практически уже извели и остатки вырубать продолжают. Порт–о–Пренс маревом окутан, разъедающим ноздри, отравляющим лёгкие. В доме, сколько не убирайся, на всех поверхностях серый налёт. К нам каждые две недели приезжала команда для дезинфекции помещений. Сад тоже опрыскивали. На Гаити свирепствовала и малярия, и лихорадка Денге, свалившая одного из делегатов Красного Креста, и когда спустя месяц он наконец оклемался, его трудно было узнать – тень прежнего себя.

А в Санто–Доминго с эпидемиями малярии, Денге, покончили. Дороги в порядке, полиция при деле. Андрей, отвыкнув в Гаити от светофоров, проскочил на красный, так сразу свист, штраф. Полицейский удивился с чего это мы, нарушители, радуемся, сияем: так ведь порядок! Оставив в отеле багаж, впервые за много месяцев, пешком отправились по улицам бродить, среди людей, местных, приезжих, не озираясь, ступая уверенно по тротуарам и ликуя как дикари.

В Новогоднюю ночь плясали в ресторане, потом до рассвета под оркестр на открытой площадке отеля “Шератон”, где сняли номер. И звёздное небо, и море, и климат были тут те же, что и в Гаити. При возвращении туда, ожидая очереди на контрольно–пропускном посту, сердце заныло: что ли Бог проклял эту несчастную, застрявшую, как в зыбучем песке, в нищете, невежестве страну?

============================

Опубликованная новелла является частью повести "Колониальный стиль", которая целиком выйдет в журнале Континентв в начале 2004 г.

Комментарии

Добавить изображение