НАКОЛКА

[Из цикла “Стройбат”]

Ротный художник-ленинописец, рядовой военный строитель Алексей Горобец, изгнанный из рая Ленинской комнаты разгневанным командиром четвертой роты, с отвращением шмыгал тяжёлым мочалом кисти на длинной отёчной палке по худо заштукатуренной и зашпаклёванной стене комнатушки в лабиринтах долгостроящейся пятиэтажки на окраине 10-го микрорайона сибирского города Омска.

Депортация была незаслуженной, унизительной и публичной.

При скоплении внушительной стаи салаг капитан Горохов доволок упирающегося самодеятельного художника за шиворот “вэсэухи” до главных казарменных врат и отвесил ему суровый поджопник новеньким хромовым сапогом:
- На стройку, сссскотина! – сопроводил капитан принудительное отлучение лапидарным напутствием.
- Товарищ капитан, я ж еще “Памятку молодому воину-строителю” не до конца оформил! И Ленина рисовать не закончил на стенде “Соцобязательств”! Из политотдела приедут – а наглядной агитации не хватает. Товарищ капитан!
- На стройку, грррю, ссскотина! В бригаду к младшему сержанту Нишанову! – рявкнул Горохов и вновь занёс для нового выстрела бывалую правую ногу.

Лёха рванул что было сил в сторону серой пятиэтажной коробки.

А повод-то был, по сути, пустяшный. Просто под горячую ногу попался. Ну, набил он ненавистную морду Васьки Суворова до одутловатости тыквы и цвета незрелого баклажана. Но ведь за дело набил!

Позорил Василий доверенную ему отчизной высокую честь служить в военно-строительной роте. Нагло звездил в своих письмах родителям, друзьям и подругам, что служит лётчиком-истребителем в составе боевой эскадрильи и каждый день бороздит голубые просторы на конке-горбунке по кличке МИГ-22.

Однако имелся в этой безобидной на первый прикид истории малоприглядный нюанс, из-за которого Лёха, собственно, и сгорел. Вместе с почтарём Курдюком – ротным почтальоном Курдюмовым – Алексей занимался ежевечерне с наслаждением начинающего маньяка добровольной перлюстрацией писем, кои салаги и молодые бойцы, ещё не притёршиеся к наждачно-шершавой лямке стройбатовского подневолия, в изобилии испускали во все концы и начала великого СССР.

После условной вечерней поверки Лёха и Славка Курдюк запирались в Ленинской комнате, выуживали наугад из почтовой сумки солдатские письма и при помощи чайника и старой электроплитки пытали их паром, пока конверты, наконец, не кололись, не выворачивались бумажной душой наизнанку, расползаясь по линиям скверной склейки, и не выдавали палачам подноготные мысли своих легковерных творцов.

Натешившись вдосталь, приятели заклеивали эпистолы казеиновым клеем и вновь отправляли их в почтовую сумку. Каждую среду почтарь тащил тяжелую сумку через полгорода в штаб батальона, где вываливал её содержимое в широкую прорезь охраняемого спецдневальным фанерного ящика на амбарном замке с лаконичной надписью “Почта” и летел лёгким пёрышком в родную четвёртую роту.

Так они наткнулись однажды на письма Васьки Суворова, который прилежно и регулярно рассылал их целыми стопками родителям, корешам и многочисленным бывшим подругам.

Из кустарно-романтических измышлений Василия Лёха и Славка узнали, что служит тот в боевой лётной части, является отличником военно-политической подготовки, дослужился уже до сержанта и гарцует по советскому ясному небу на сверхзвуковых серебряных скакунах с белыми и пушистыми - аж в полнеба - хвостами.

Славка особенно оглушительно греготал, когда натыкался на такие, к примеру, пассажи: “Ну всё, Лена-Света-Наташа-Марина, срочно прекращаю писать – очередная учебная тревога! Хотя, может быть, на этот раз боевая?”, а Лёшка напротив – злился, матерился и багровел.

Однажды при зачитывании новых признаний воздушного аса, Лёха не выдержал, выскочил из Ленкомнаты, поднял с верхней палубы двухъярусной шконки сладко дрыхнувшего Василия, потрепал его прищепками пальцев по пухлым румяным щекам, чтобы тот поскорее пришел в себя, и затем вдохнул ему в ухо патетическим и таинственным шёпотом:
- Лётчик-истребитель Суворов! Подъём! Индивидуальная боевая тревога! Только что на нашу страну вероломно напали американские империалисты! Сорок пять секунд вам, товарищ сержант, чтобы очухаться и одеться. И не забудьте взять с собой парашют. А потом – живо в боевую машину МИГ-22! Жду вас в ангаре. В умывальнике то есть.

Пышущий праведным гневом, но внешне невозмутимый Лёха, - вразвалочку, трепещущие кулаки в карманах ушитых брюк, похилял вместе с Курдюком в сторону общего умывальника, где искони свершалось казарменное кривосудие в традиционной форме мочилова и гасилова.

Василий же с посеревшим лицом и поседевшей душой начал суетливо и судорожно, но однако в режиме автоматической сборки, облачаться в чистое казённое платье, не забыв стремительно намотать на толстые ноги льняные портянки и отправить их в короткие кирзовые сапоги – в этом деле он существенно поднаторел после долгих и изнурительных тренировок, на первых порах завершавшихся зуботычинами и тумаками, которыми обуревшие и оборзевшие от долгой бессмысленной службы деды награждали особо нерасторопных салаг, и по этой причине вполне мог считаться отличником отбойно-подъёмной сноровки.

Горобец ещё раз тыркнул усталой кистью в потолочный угол по правую сторону от запятнанного окна, сокрушив, наконец, пенисто-голубоватым плевком противившуюся прокрасу лакуну.

После бросил кисть бирюзовым началом-мочалом вниз в оцинкованное ведро с последками масляной краски и присел на грубый деревянный поддон.

Уморился до третьего пота.

Задумался глубоко, словно деревенской махоркой до самого дна прокуренных лёгких затянулся.

Избил. Нос сломал. Ну и что? Каждый день в роте кто-то кого-то метелит.

Да ладно бы, если б комроты его без выгибона на стройку прогнал, а то ведь после самочинного разбирательства на ночь в тёмной сушилке, гадёныш, запер – вроде как в карцер-цугундер. А Лёха с ясельного малолетства до тошноты темноты боялся. Так до взрослости из себя этот страх и не вытравил. Причём дрался свирепо и отутюженных потом ничуть не жалел. Потому что злобы в нём было по самое горлышко. Откуда – он и сам не ведал. А вот темнота его самого утюжила. Та ночь взаперти - нечеловеческой пыткой ему обернулась. Но он не скулил, не выл, конечно, от ужаса - черпаковской закалки и гонора хватило выдюжить. Однако трёх тусклых гостей, которые один за другим в темноте медленно перед ним вытанцовывали, особенно одного – малюсенького, как жучок-паучок, с потусторонним прицокиванием и прищёлкиванием - до сих пор вспоминал ожогами ледяного озноба.

Глянул в окно.

Ничего занимательного. Салаги резво шуршали берёзовыми метёлками по загаженному строительными отбросами тротуару. За ними со скуки внимательно наблюдал замполит Шарипов.

Лёха услышал, как кто-то зашаркал по лестнице двумя-тремя этажами ниже.

Колька Мороз что ли тащится? Сигаретку стрельнуть желает?

Застеклённые рамы в окна уже вдолбили, и полы в квартирах уже начерно настелили (гражданские столяры образцово-старательно накрыли нециклёванные ещё паркетные блоки дорожками грубой плотной бумаги, забросав их обильно стружками и опилками – опасались, что солдатики-маляры испоганят искусную их работу), однако двери навесили пока только временные – фанерно-щитовые, которые раскачивало сквозняком, как флюгера порывистым ветром.

На ночь по понятной причине на стройплощадке оставляли трёх сторожей. Одного деда и двух молодых.

Заступив на пост, дедушка давал молодежи строгий наказ и тотчас же отбивался где-нибудь на поддоне, завалив его сверху телагами и душистой сосновой стружкой – получалось не хуже пуховой перины.

А молодые бегали-рыскали до утра по стройке резвыми волкодавами. Не дай Бог что-нибудь пропадет! Сначала дед накажет, а потом по очереди: командир отделения, взводный и ротный. Хорошо хоть замполит Шарипов недрачливый попался. Повизжит только с гыркающим акцентом, но по харе никогда бить не будет. Душа-человек! С высшим техническим образованием.

Фанерная дверь виновато скрипнула, и в лёхину комнатушку прокрался несвежий занюханый мужичок.

Задрипаный серый костюмчик с расхристанным пиджачком. Ношеная-перекошеная голубая рубашка с белыми разномерными пуговицами. Чёрные полуботинки с капроновыми шнурками. И кепочка - цвета гречневой каши.

Полуалкаш-полурабочий-полувдовец-полулимитчик.

- Дядя, дверь с той стороны прикрой. Дует, - флегматично посоветовал мужичку рядовой Горобец с поддона.

А у самого уже кулаки зачесались, и в паху закололо – вот на кого можно выплеснуть причинённое унижение и страдание.

- Я – по делу, - стремглав успокоил Лёху мужчинка и действительно сразу взял быка на рога. – Говорят, ты наколки бацаешь? За капусту, само собой. Орла мне зафуячишь? На грудь. Сколько возьмёшь?

Лёха живительно заелозил на шероховатом поддоне.
- Пятёра и пузырь водяры. Граммов сто впустую уйдет - на дезинфекцию.
- Ага. Понял. Согласен.

Мужик был податлив, понятлив и немногословен.
- Куда приходить-то?
- Да прямо сюда и приходи. Завтра. В то же время и в тот же час.
- И что – всё при тебе будет? Нитки там, иголки, тушь. Или что своё тащить надо?
- Дядя, я тебе сказал. Пятёра и пузырь водки. Остальное – забота мастера. Да ты садись. Не бойся. Закурить есть?
- Ага. “Лайка”.
- Ну, давай хоть полаем. Бойцам еще возьму парочку – ничего?
- Ничего-ничего. Да бери хоть всю пачку. Я ж понимаю. Три года сам отпахал.

Закурили. Помолчали. Мужик снял кепочку и навесил её на угол поддона.

Не таким уж и старым без кепочки выглядел. Лет под тридцать. Не более. Но зашибал, видно, ахово. Причем какой-то пронзительно неполезный напиток. “БФ”, “Поморин”, политуру, а, может, просто одеколон.
- Я, это, первый раз колюсь. То есть наколку себе делаю. Как это? Больно?
- Не-а, мы же сначала пузырь разопьем. Вот тебе и анестезия. Ну, оставим граммов пятьдесят на дезинфекцию. И потом, я орла по шаблону делать буду. А с шаблоном татуй строгать – одно удовольствие.
- Ага, - кивнул мужик. – Это как – по шаблону?
- Метод такой. С оттягом. Вместо двух часов – на всё про всё две минуты. И орёл - на твоей богатырской груди. Крыльями машет. Клекочет. Пищи кровавой требует.
- Ишь ты! – загоготал мужичок довольно.

Лёшка не дурил своего клиента. У него на самом деле был припрятан в надёжном месте орлиный шаблон. Купил он его по случаю за чирик у бывшего зэка Ерёмина – тот завязал с наколками и перековался на более деликатное и менее хлопотливое ремесло: точил и ставил дембелям фальшивые золотые фиксы из берилиевой бронзы.

В дощечку-шаблон были глубоко и плотно вогнаны вверх остриями тонкие швейные иглы с обмоткой из нитки-пятидесятки у самого кончика жала. В своей многочисленной совокупности эти жала - если смотреть в центр дощечки по невидимой нити отвеса с высоты зависания глаза над книгой или газетой – сливались в точные контуры внушительного, размашистого орла. Швейная птица, сочиненная неизвестным умельцем, поразительно походила на классического орла, а не на какую-нибудь там куропатку или дрофу, поэтому Лёха без колебаний совершил недешёвую сделку.

С обоих торцов станочка тонкими гвоздиками с кожаными пыжами крепились концы толстого резинового ремешка. Клиент-пациент продевал аппарат через голову, как хомут, - резиновый ремешок плотно обхватывал его спину, а сам деревянный станок с предварительно смоченным чёрной тушью орлом цепко придерживался мастером в оттянутом состоянии сантиметрах в пяти от груди. Грудяная поросль мешала редко - лишь очень шерстистым кавказцам приходилось ее сбривать перед операцией.

После снайперского прицеливания следовал тот самый резкий удар с оттягом. Сотни пчелиных жал с эротическим чмоканьем целовали голую грудь добровольного мученика. Затем станок аккуратно отводился назад в прежнее, взведённое состояние. Пациент исходил слезами, орал благим матом и осторожно снимал шаблон с ремешком через голову при содействии мастера и ассистента (если такового удавалось сыскать). Обширная зона мелких колотых ран в виде сочащегося кровью и тушью орла тщательно промывалась вафельным полотенцем, пропитанным водкой, самогонкой или одеколоном.

Ерёма безвозмездно обучил Алексея азам “ноу-хау”, выполняя на первых порах роль добровольного консультанта и ассистента. Вскоре дело успешно пошло-поехало - спрос на орла был высок и стабилен. В карманах художника зашелестели солдатские трояки и пятёрки.

Правда, из-за сверхчастого применения волшебной дощечки некоторые иголки повылетали из гнёзд, и наглухо загнать их обратно Лёхе пока что не удавалось – для обретения искомой прочности ему нужен был эпоксидный клей, который он все никак не мог раздобыть, что объяснялось отчасти лёхиной леностью и пофигизмом – дело крутилось юлой и без игл-дезертиров. Однако теперь, после сокрушительного удара с оттяжкой по груди очередного клиента, Лёхе приходилось довершать работу вручную при помощи классической процедуры, на что уходил ещё десяток минут.

Вспомнив об этом, Лёха честно сказал мужику:
- Там ещё потом минут десять на доводку потребуется. Для полного чистяка наколки. Ну, это ж совсем фуйня.
- Ага. Это понятно, - закивал, как заклевал, мужичок.
- Ты не ссы. Всё в ажуре будет. Я, наверное, уже сотню орлов своим бойцам наклепал. Все довольны, все смеются. Ни одной рекламации.
- Ага. Ну, мне так и говорили про тебя. Я с твоими-то побалясничал. Из четвертой роты-то. Сказали: “Чисто парень работает, без туфты”. Ты же у них там художник вроде, ага?
- Да вызвездил меня капитан из художников за одну херотень. Но, я думаю, временно. Остынет ротный, раскается. Хотя у него там еще один хмырь из молодых есть. Тоже нехерово рисует. Плакатными перьями, сука, пишет. А я почему слетел - фофану одному морду намылил. Он честь стройбата порочил. Тёлкам своим писал, что лётчиком-истребителем служит. Козлина, да?
- Ага, - учтиво поддакнул мужик. – Стройбат-то чем ему плох? Чего стесняться-то? Вот специальность какую строительную освоит. Каменщика, там. Маляра-штукатура. А то - сразу несколько. Потом на гражданке припеваючи заживет. Калымить будет. Ага. Счастья своего не понимает. Совсем молодой, небось.
- Точно. Совсем молодой. Ну, у меня с ним разговор ещё не окончен. Он у меня ещё по умывальнику ястребком полетает.
- Слышь, а краску вот эту, голубую, можно у тебя прикупить? Мне дома кухню надо перекрашивать, все стены волдырями пошли. А в хозяйственном - полный голяк.
- За трёху ведро отдам. У меня её целая фляга. Завтра и возьмёшь. После операции.
- Чего после? Операции?
- Ну, это я для солидности так говорю. Как-никак на всю жизнь наколку себе лепишь.
- Это да. Я ведь один в бригаде без наколок. Стыдно как-то. Вроде как голым ходишь.
- А где работаешь?
- На втором ЖБК. Бетон месим.

Странно, что ни у Лёшки, ни у пришельца не возникло желания познакомиться, то есть хотя бы имя своё друг другу назвать. Но никакой неловкости из-за этого обстоятельства они не испытывали. Возможно, имена бы только ненужную смуту внесли в животную натуральность их отношений.

- Бельё чистое одевать ? Ну, это, майку, там, например.
- Да без разницы. Водкой протрём, а потом кровь сама запечётся.
- Ага. Понял.

Мужичок поднялся с поддона и с какой-то звериной силой натянул на голову кепку.

Страх, что ли, из себя таким образом изгонял? Опасался операции, значит. Ничего, простительно. Первый раз - в первый класс.
- Ну что, пока, что ли? До завтра.

Пациент посмотрел на часы.

Ого! Даже часы у него какие-то были. Обычно этот предмет пролетарской роскоши пропивается за трояк при первой возможности.

Или это чей-то подарок?

Лёха себе тоже недавно “Ракету” за тридцать пять рубчиков в центральном универмаге через почтаря прикупил.

- В три пятнадцать пойдёт?
- Пойдет. Хоть в четыре. Я здесь безвылазно буду сидеть. Пока всю эту квартиру в голубое не охерачу.

Дядя пришел в половину четвёртого. Лёха уже на часы свои новые поглядывать начал.

В левой руке мужика висела холщёвая сумка, в которой что-то булькало и трепыхалось, да ещё характерно позвякивало.
- Пятёру вперёд.

- Ага. Понимаю. На вот. Рублями. Ничего?
- Ничего. Пузырь доставай.
- Слышь, браток, ты извини. Я не водку принес, а самогон. Бабушка одна продала. Чистый. Хоррроший. Я у неё сколько лет уж беру. Когда лишние деньги бывают. Да не один, а целых три пузыря притащил. На всякий случай. Для дезинфекции, там, ну и для храбрости. Ты извини, а?
- Да ладно. Пойдет. Не отравимся?
- Что ты, что ты! Я ж тебе говорю! Продукция отнюдь не последнего качества! Зуб даю!

Лёшка глянул в окно, затем подошел к двери и хорошенько её заклинил при помощи двух загодя припасенных досок. Порылся в углу в ворохе стружек и нащупал облезлую сумку-болонью с накладными карманами на пистонах и с полным набором инструментов для операции.
- А если придет кто? Как тогда быть-то? – неожиданно заволновался мужик.
- Я тебе говорю – никто не придет. Понял?
- Ага. Понял.
- Ну, давай тогда, мечи угощенье на стол. Сначала выпьем немного, а потом за орла возьмёмся. Делов-то – на десять минут с доводкой. Я тебе говорю. Шаблоном работать будем.

Мужичок снял гречневую кепчонку, нацепил её на угол поддона, а на его сердцевину выставил зеленую поллитровку с газетным плюмажем.
- А стакашки? – удивился Леха.
- Ёжкин кот! Нету стаканов. Ты же мне про них ничего не говорил!
- Ну, вы гражданские! Охерели совсем! Ладно, будут сейчас нам стаканы.

Лешка разгрёб залежи сосновых кудряшек в центре коморки и уверенно отодрал от обнажившегося фрагмента бумажной ковровой дорожки два достаточно ровных квадрата. Из них он ловко свернул два кулька, сильно закрутив-загнув их для прочности снизу и оборвав неровности по верхнему ободку.
- Во, два стакана. Каждый - точно по двести грамм.

Мужик откупорил газетную пробку гнилыми зубами.

Воздух затрепетал-закачался от проворной инвазии прытких сивушных масел. Лёшка зажмурился в предвкушении горько-жидкого счастья. “Больше стакана мне пить нельзя – ротный или замполит за жопу возьмёт”, - дал он сам себе мощную психологическую установку.

Пациент разлил ароматную муть по кулёчкам. Вся бутылка без остатка в кулёчки ушла. Значит, по двести с гаком кулёчки вмещали.

Быстро выпили – пока не размокла бумажная тара – и закусили корочкой чёрного хлеба, которую Лёшка нежданно-негаданно обнаружил в кармане бушлата.
- “Вороне как-то Бог послал кусочек хлеба…”, - так прокомментировал это событие мужичок.
- В школе, что ли, отличником был? – усмехнулся Лёха.
- Да нет, вспомнилось почему-то ни с того, ни с сего.
- И кто же это в нашей тесной компании ни с того, ни с сего вороной вдруг заделался? – у Горобца вновь зачесались тяжелые кулаки, а глаза его самовольно прищурились, потемнели и стали похожи на прорези двух спаренных дзотов.
- Браток, ты не волнуйся. Я ж пошутил. Ну, пусть я вороной буду. Я – ворона! Кар-кар! Только не шебутись. Ты ж мне орла наколоть обещал.
- Да я не волнуюсь, дядя. Я хоть и черпак, но ты меня не заводи на мякине. Усёк базар?
- Ага-ага. Усёк.
- Ну, ты давай теперь раздевайся до пояса, а я причиндалы расставлю.

Лёха аккуратно разложил на операционном поддоне небогатый свой инвентарь: дощечку с ощетинившимся иглами орликом, банную губку, баночку с чёрной тушью, катушку ниток пятидесятого номера, пару иголок для ручной доводки картинки, серое вафельное полотенце.

Разоблачённый до пояса дядя выглядел не очень-то эстетично.

Хилые грудь и живот его покрывали множество беломраморных с красно-голубыми прожилками шрамов. Сильнее всего была обезображена грудь, на которой, кстати, не пророс ни один колосок, что, в принципе, облегчало задачу.

Мужик поспешил с объяснениями.
- Это, когда, там, пацанами ещё были, цепями велосипедными на танцах рубились. Наш десятый - с Амурским посёлком. Ну, что с меня было взять, мудачонка? Куда пацаны - туда и я. А они все здоровые, мордастые были. Не то что я - хиляк. Как подхватил в детском саду воспаление лёгких, так потом грудью всю дорогу скрипел… Вот, короче, заодно всё это безобразие на груди орлом себе зашпаклюю. Двойная, значит, выгода.
- Если двойная, то с тебя надо чирик брать, - мрачно сказал Горобец.
- Ё-к-л-м-н! – обиделся захмелевший уже мужик. – Я ж тебе три пузыря самогона припёр!
- Да пошутил я, - отмахнулся лениво Лёшка. – Ну что? Сейчас промочу тушью иглы, и будем на тебя этот хомут натягивать. Потом – чпок! И орлик навеки твой.
- Слушай, братишка, не по себе мне как-то. Страшновато. Давай ещё пузырёк раздавим? Ага?
- Мне больше пить нельзя, понимаешь? В казарме ротный или замполит за жопу возьмёт, - сказал Лёшка, а сам уже жадно тянул свой бурый стаканчик к новой бутылке, которую пациент достал из холщёвки.

Мужичок выдернул газетный кивер зубами и снова разлил содержимое пузыря по кулькам.

Снова стремительно выпили – чтобы не размокли стаканчики – и занюхали самогонку стружкой в капельках масляной краски.
- Слышь, я краску у тебя ещё хотел прикупить. Для кухни, - напомнил мужик.
- Ну, - согласился Лёшка. – Трояк за ведро. Но сначала с орлом покончим.
- Ага. Сначала с орлом покончим, - закивал с блаженной улыбкой дядя. – Ты сам откуда будешь?
- Из-под Ленинграда. Про Выборг слыхал?
- Что?
- Ну, городок такой есть под Питером. Кино помнишь – “Выборгская сторона”? Так я - оттуда.
- Хулиганил, небось, до армии?
- Хулиганил. А хули в этом Выборге ещё делать? Хотя я рисовал нехило. Хотел даже в художественное училище поступать в Ленинграде, но не успел. В стройбат загребли.
- А я по говору сразу узнал, что ты не наш, не сибирский. Либо, думаю, москвич, либо ленинградец. Вот, почти угадал. Ленинградцев я люблю. Хороший народ, душевный. А москвичи – говнюки. И бабы в Москве…
- Бляди! – поспешил согласиться Лёха. – Все поголовно!
- Не, извини, но тут ты не прав. Не бляди. Они наоборот нос дерут. На приезжих и лимитчиков кладут с прибором. К ним на хромой козе не подъедешь. Им только москвичей подавай. И то – не всяких. Не всяких! - повторил со значением дядя. - Понял?
- А москвичи – точняк говнюки! – перехватил эстафетную палочку Лёха. – Этот. Молодой, которому я едальник расквохал. Ну, лётчик-истребитель. Гребанько фуфловое. Васька Суворов. Он кто - как ты думаешь? Москвич ведь!
- А насчет позвездоболить – так они точно все там такие. Первые звездоболы в Союзе, - подтвердил мужичок. – Да ну их, на хер! Я их всех, бля, вертел… Понимаешь?

Занялся разговор, заискрился скорым бенгальским огнём пьяной искренности.

Снова полаяли “Лайкой”.

На мелководье лёхиного сознания шлёпнула рыбьим хвостом единственная известная ему фраза из романа “Война и мир”, которую отличник Мишка Дергач с веселым негодованием тыкал когда-то всему классу под нос: “Накурившись, между солдатами завязался разговор”.

Чудесным образом оказалась распитой и третья бутылка душистой сивухи. Хирург и пациент настолько этому удивились, что принялись было искать пузырь в пучинах забрызганных краской стружек – подумали, что укатилась.

- Стоп! – сказал Лёха. – Кончаем херомантией мучиться. Надо орла лепить.
- Надо! – подтвердил мужик и послушно лёг на поддон.
- Эй, дядя! Ты не лежать, а сидеть должен. Я сейчас тушью орла смочу и на тебя вот эту сбрую надену. А ты сиди, бля, не дёргайся! Об стенку задом упрись для устойчивости!

Лёшка встряхнул мужика и усадил его в нужную позу, а сам вылил из баночки тушь на банную губку и принялся размашистыми круговыми движениями смачивать губкой орлиные жала.

Мужик с трудом старался держать приданное ему положение.

Лёшка цеплял на него орлиную сбрую, стараясь не задеть преждевременно иглами кожу груди. Но несколько раз всё-таки чиркнул. Пустяшно – три-четыре мелких царапинки. Орёл потом всё покроет.

- Ты, это, давай, там, - залепетал вдруг мужик. – Ну, в общем, там, чтобы это…

Лёшка самоотверженно боролся с дощечкой, пытаясь преодолеть притяжение резинового ремешка и удержать орлиный шаблон на прописанной Ерёмой дистанции от беззащитной груди пациента.

- Готов?! – вскричал страшным голосом Лёшка.
- Готов!!! – барсовито рыкнул в ответ мужик.

Горобец прицелился и отпустил дощечку.

Чмокнуло так, что тревожно зазвенели оконные стекла, и по комнате кубарем покатилось ошалевшее эхо.

Дядя скрюченно грохнулся на поддон и затих.

Лёха выдернул из траурной груди мужика впиявившийся шаблон, стянул через его поникшую голову колючую сбрую и стёр с цыплячьей груди траурные подтеки грязным вафельным полотенцем.

- Дезинфекция, дезинфекция, дезинфекция, - бормотал непрерывно Лёха, но никак не мог догнать-осознать смысл собственных слов.

Алексей откинул голову назад, чтобы получше разглядеть свеженаколотого орла.

Нужно было признать, что орёл распластался на груди мужика более чем кривовато. Сильный крен дал орёл. Одно чёрно-красное крыло вознеслось аж до самой левой ключицы накалываемого пациента, а другое – подбито свисало значительно ниже его правого копеечного соска.

- Едритская сила! – ужаснулся Лёха содеянному. – Непорядок какой…Ай-яй-яй! Так быть никак не должно! Исправлять это срочно надо…

Лёха схватил мужика подмышки и снова, как мог, усадил его у окна.

Потом он вновь смочил черной тушью нитяные обмотки на иглах орла, кое-как нахлобучил на ватного мужика орлиный шаблон и начал рывками тянуть резиновый ремешок и дощечку книзу. Процесс осложнялся тем, что мастеру приходилось все время держать дощечку в оттянутом состоянии и получалось у него это не очень ловко. Наконец, в ходе сложного спуска он достиг порога груди с безобразной наколкой.

“Подобное лечится подобным, а безобразное – безобразным”, - взорвалась в лёхином черепе безобразная мысль.
- Мужик, готов к труду и обороне?! – возопил Алексей во все сопла.

Но ответа на свой громогласный вопрос не дождался.

Тогда Горобец предельно собрался, зверобойно прицелился – хотя грудь пациента с набекренившимся орлом прыгала микроземлетрясением перед его искорёженными самогоном глазами – и выстрелил.

Снова раздался оглушительный чмок, зазвенели оконные стекла, и по комнате прокатилось дребезжащее эхо.

Лёшка сначала бережно потянул шаблон на себя, а затем молниеносным движением сорвал его с головы мужика и отбросил в сторону. Дощечка шипела гадюкой, буравя сосновые завитки. На правой щеке клиента прорезались из бездонного нихиля две серых глубоких царапины.

Горобец промакнул полотенцем обширную зону новой атаки.
- Вот оно как! – только и сумел он вымолвить, когда сквозь самогонный буран с трудом рассмотрел результаты второго захода.

Новый орёл тоже грешил сильным креном. Однако на этот раз он накренился в другую сторону.

Иными словами всё было в точности наоборот - одно орлиное крыло возлежало у подножья правого плеча пациента, а второе – заехало краем аж на левую часть его живота, почти подобравшись к пупку.

В совокупности на израненной груди мужика горделиво реяла странная четырёхкрылая, двухголовая и четырехлапая тварь, напоминавшее убогое божество из наскального пантеона какой-нибудь очень древней религии.
- Ишь ты, поди ж ты! – понесло в алкогольное умиление Лёху. – Какая чудо-птица вышла! Не орёл, конечно, и даже не куропатка и не дрофа, но что-то в этом всё-таки есть! Финист-Ясный Сокол! Точно! Смотри-ка! И доводить ничего не надо. Чего уж тут доводить – и так всё колото-переколото. Прости, дядя, рука бойца колоть устала. Но ведь недаром – скажи, а?!

Грудь мужика на глазах воспалялась и набухала, как тесто, разливалась киселём цвета спелой клубники по рёбрам, горбатой шее и впалому животу.

Лёха встал, и его сразу мотануло в левую сторону. Он не устоял на ногах, и упал животом вперёд на упругие завитушки. Вставать не хотелось. Хотелось закрыть глаза и блаженствовать в лирическом летаргическом сне.

“Мужика одеть надо. Замёрзнет. Почки застудит”, - закручинился Лёшка и пополз на четвереньках к поддону.

Минут через десять мастер не только одел пациента, но и нахлобучил ему на голову по самые уши его гречневую кепчонку.

Уселся на поддон отдохнуть и увидел, что рядом лежит голубая рубашка дяди.
- Во, мудак! Про рубашку забыл!

Он скомкал ее и засунул мужику в карман пиджака. Пустую холщовую сумку он засунул дяде в другой карман пиджака.

Потом Горобец стал расталкивать пациента, бить его легонько слева и справа по бледным мордасам:
- Вставай, мужик! Погас экран, сеанс окончен. Тебе домой надо, а мне в роту.

Мужик только мычал и булькал.

- Краску брать будешь? Кухню-то чем будешь красить, мудила? Даром отдам. За рваный - всё ведро! – Лёха попытался поддеть мужика за живое и сокровенное.

Мужик мычал и икал.

Алексей рассердился и хрястнул мужика со всей силы по челюсти.

Мужик клацнул зубами, как волк, и закуролесил:
- Пацаны, не троньте… Пацаны… Я свой… С десятого… Пацаны…
- Ну и что мне с ним делать? – сказал сам себе Леха и снова встал.

Убойная самогонная сила развернула его вправо на четверть и швырнула о стену, которую он с отвращением красил всего пару часов назад.

Он бухнулся копчиком в липкие стружки и горько заплакал, размазывая ладонью по физиономии кровь, краску и слезы.
- Бля, ты мне бушлат весь замазала, дура, - укоризненно бросил Лёха стене. – Бушлат новый совсем. Я его у салаги на свой старый выменял. Дура!

Собрав последние силы, Лёшка подобрался к окну и дёрнул раму за ручку.

Окно нехотя растворилось, задев Лёху рамой по правой щеке.
- Ну что, теперь мне тебе левую щеку подставить, а?

Лёха свесился из окна, оглядывая скачущим взором окрестности. Прораба, Шарипова и никакого другого начальства, по счастью, поблизости не было.

У подъезда грузили носилки строительным мусором двое салаг.
- Цыбик! Цыбик!

Один из салаг испуганно запрокинул голову кверху.

- Живо ко мне! Это! Сорок пять секунд!

Горобец отпрянул от окна и завалился спиной на пружинистый пол, зацепив ногой скрючившегося на поддоне дядю. Мужик снова залопотал что-то про пацанов.

По лестнице сыпал кирзовой дробью перепуганный Цыбик.

- Ты… это…, - сказал Лёха запыхавшемуся Цыбику. – Скажи Пантюхе, чтобы на вечерней поверке мою фамилию пропустил. Я здесь заночую… Это… Принеси мне пару телаг или тряпья какого.

Лёха силился вспомнить: какое сейчас время года, но все времена и эпохи смешались в его голове в кипящий багровый борщ. Забыл он и название города, государства и континента, где он сейчас находился, но твердо помнил про службу в священной четвертой военно-строительной роте.

- И… это… Если не получится, то сам за меня на поверке крикнешь. Понял?
- Так точно, товарищ черпак!
- Беги… Исполняй приказание…, - выдохнул Лёха на самом краю стремнины и полетел туда вниз головой.

Когда Горобец проснулся туманной промозглой ранью от головной боли, жажды и холода, то на поддоне никого уже не было. Только еле заметный кровавый след стелился по желто-голубоватой накипи стружки и исчезал за фанерной дверью.

Вчерашние доски вытянулись на полу математическим знаком равенства.

Его почти не мутило. Неужели самогон и вправду приличного качества был?

Он собрал разбросанный по комнатушке наколочный инструментарий в сумку-болонью и глубоко закопал её в ворохе стружки в углу у окна, прикрыв тайник знаком равенства.

Затем Лёха пошёл по кровавому следу. Вышел через узенький коридор на лестничную площадку и с удивлением обнаружил, что дальше бордовый след вел не вниз, а наверх – на пятый последний этаж.

Капельки крови привели его к отвесной железной лестнице и чердачному люку. Люк был полуоткрыт.

Лёха подумал и полез вверх по ледяным перекладинам лестницы. На чердаке он чуть постоял – пока полный мрак не забрезжил дырявостью полутьмы - и огляделся. Пусто, как в тумбочке молодого бойца.

Рядом он обнаружил еще одну лестницу и еще один полуоткрытый люк, ведущий на крышу.

На плоской оцинкованной крыше вновь объявилась тропинка из капелек крови. Она вилась-убегала к ближайшей вентиляционной башенке. Леха пошёл по кровавой тропе, но вскоре остановился.

На полпути к вентиляционному шурфу кровавый след исчезал.

Дальше не было ни одной бордовой брызжинки.
- Не понял. Отставить! - повторил Лёха любимую присказку ротного.

Он походил-потоптался в радиусе двух-трёх метров, но не обнаружил ни запекшихся капелек крови, ни каких-то других, хотя бы малейших, следов, которые указывали бы на дальнейшее продвижение вчерашнего мужика по крыше.

Зато у самой башенки он нашел заржавленное ведро, заполненное на три четверти той самой голубоватой масляной краской, которую он собирался продать мужику, и на последнюю четверть – мутной, как самогонка, водой ночного, как видно, дождя.

Лёха осторожно приблизился к краю крыши, встал на колени и, уцепившись за перила низкой оградки, посмотрел вниз. Его замутило, однако богатый жизненный опыт позволил ему справится с горячим порывом желудка.

Внизу шмыгал сторож из молодых.
- Эй, боец! – закричал ему сверху Лёха. – С крыши ночью никто не падал?
- Ды… ды…, - растерялся опешивший сторож. – Ды, конечно, никто не падал! Что ты, Лёша?! Что ты?! Мы же с Акулой всю ночь вокруг дома крутились! А я вообще минут десять назад обход вокруг дома делал! Всё спокойно! Что ты?!
- А из моего подъезда ночью или под утро никто не выходил?
- Ды мы ж все подъезды на ночь закрываем! Акула вот только-только все замки поотпирал!
- Лёха! Лёха! – послышалось издали, почти от самых главных ворот стройплощадки.

Рядовой Горобец посмотрел в кричащую даль и увидел скачущего по железобетонным плитам и связкам стальной арматуры кузнечика с повязкой дневального на левом крыле.

- Лёха! Лёха! – кричал на бегу во все горло дневальный. – Пантюха велел передать, чтобы ты в роту скорее бежал! Ему ротный сейчас из дома звонил! Сказал, что скоро приедет! И ещё сказал, чтобы Горобец на стройку не ходил! Пусть, говорит, сначала Ленинскую комнату до ума доведёт!

“Ну вот! Прищемили, значит, кэпу хвостяру в политотделе, - злорадно подумал Лёха. – Сразу по-другому заверещал”.
- Бегу-бегу! Скажи Пантюхе, что через десять минут буду! – крикнул он дневальному с крыши и пополз на карачках к черной квадратной прорехе.

Женева, 11 января 2004 года.