ВЕЛИКИЙ ВОЗВРАЩЕНЕЦ

Заметки обывателя

Автобиография автора.
Родился в 1936 году, Ленинграде , за год до начала эпохи больших посадок, но ни в младенчестве, ни после не сидел, хотя с юности стихийно придерживался социал-дарвинизма. Выжил в блокаде, мотался с родителями по стране, сменил 9 школ, пока тринадцатилетним неучем не осел в Костроме. Мама привела меня в лучшую школу, завуч со мной побеседовала и, получив в ответ на вопрос, сколько будет шестью семь, “примерно сорок”, чуть было не упала в обморок. Сообщила: “Ваш сын не знает ничего ни о чем”. По пути домой мама сказала: “Если не будешь учиться, станешь рабочим”. Большей угрозы в стране победившего пролетариата придумать было невозможно, и потому пришлось кончить школу с медалью. Мои сочинения нахваливали, вознамерился поступить в МГУ на филфак и стать советским Белинским. Вместо этого, ради большой стипендии и ученой карьеры, поступил в Военно-медицинскую академию, и, предав Белинского, решил сделаться вторым академиком Павловым.

Шесть лет служил в войсках, кроме лечения солдатских поносов, потертостей и ушибов, ставил опыты на мышках и, дабы заслужить право заниматься наукой, защитил в 28 лет кандидатскую диссертацию. Получил выговор от генерала Чапаева — родного сына легендарного начдива, с формулировкой: “За разведение грызунов на территории полка”. При попытке уволиться из армии оказался в подмосковном НИИ. Чтобы заслужить еще больше прав заниматься наукой, в 35 лет стал доктором медицины, получил полный джентльменский набор титулов и званий, после чего, так и не успев стать Павловым, науку забросил, превратился в чиновника, кое-как дотянул до пенсии. Незадолго до отставки вдруг вспомнил Белинского. Поскольку часто и подолгу приходилось ездить в электричках, стал писать в пути рассказы. Вырабатывал по четыре нетленки за день по числу электричек.

Графоманские устремления ознаменовались несколькими десятками рассказов, напечатанных преимущественно в Российской охотничьей газете, хотя об охоте не имею ровно никакого представления, а также лирической книжкой “Синий альбом” и сатирической — “За щитники”. Волею В.П.Астафьева, который по поводу “За щитников” написал: “В недалекие времена за эту книгу Вам бы оторвали руки и ноги, а заодно бы и вырвали язык”, в Красноярске напечатали нечто вроде повести “Записки карьериста”, и выдвинули на Букера. Премию по ошибке жюри не дали, отказ меня так оскорбил, что сочинять прозу практически перестал, и лишь временами удовлетворяю свое тщеславие пасквилями, вроде предложенных в альманах “Лебедь” заметок о Солженицыне.

Делаю вид, что работаю в столичном НИИ военной медицины, живу в подмосковном городе Одинцово, куда и прошу высылать положительные рецензии, приветствия, поздравления, гонорары, премии, а также почетные грамоты.

После А.Д.Сахарова, В.П.Астафьева и Д.С.Лихачева никого у нас, кажется, не осталось. Разве что Солженицын…

Как и подобает обывателю, я пытаюсь различить в нем литератора, человека и гражданина. Делить такую фигуру на части, разумеется, негоже, расчленение условно и может смахивать на убийство, но так проще. Легче анатомировать по частям, чтобы потом сложить в целое.

Явление Солженицына было ожидаемым и неизбежным, он проклюнулся и вырос из системы. Анна Андреевна Ахматова, познакомившись с ним, воскликнула: Све-то-но-сец!”, но поэму светоносца смущенно отклонила. Бродский величал Солженицына современным русским Гомером — за Архипелаг. “Один день” ошеломил читающую публику и подложил первый заряд — кумулятивный.

Великий гражданин, разрушитель несокрушимого, освободитель. Из текста “Теленка”, из других текстов ясно видно, как поглощен, если не сказать, одержим был он уничтожением лагерной системы. И получилось вполне. Солженицын как бы аккумулировал в своих произведениях то, что делали до него Мандельштам (“Мы живем под собою не чуя страны…”), Ахматова (“Реквием”), Чуковская (“Софья Петровна”), Амальрик с его точно обоснованным предсказанием распада СССР, Владимов, Коржавин, Гроссман… всех перечислить не могу. По незнанию. Однако же не удержусь, чтобы не вспомнить одного из убитых поэтов свинцового века — Кутилова, который в самый разгар брежневского маразма вышел на центральную улицу Омска с портретом генсека на груди, вставленным в сиденье унитаза. Кстати, он, Аркадий Кутилов, вошел в компанию убиенных и позабытых стихотворцев: Георгий Маслов, Озолин, Шкапская, Ерошин Но хоть и опасна в России стезя поэта, ан рождаются они… в небольшом числе. Впрочем, много и не надо, и не бывает. С прозаиками дело обстоит похуже. Однако отвлекся…

И вот кажется мне, повторюсь, А.И. выстрелил “Одним днем”, а затем и “Архипелагом”, кумулятивным зарядом, подобно тому, как Ульянов бабахнул, соединив чаянья великих русских писателей — разрушителей проклятого царизма. Шарахнул по стране и ее народу соблазном близких толпе лозунгов Ведал ли он, Александр Исаич, что творил?! Подозреваю, нет, не ведал. Были опять же соблазн, энергия, ощущение избранничества и мессианства. А последствия… Главное, ввязаться и первенствовать! Сокрушить! Благое дело? Да, необходимое и ожидаемое, так как всем осточертели ложь, идиотизм властей, пятилетка великих похорон, дохлая экономика и прочее.

Явились невнятный путаник Горбачев с убийственной для лагеря гласностью, за ним дубина Ельцин, система посыпалась. Вот тут-то и сделался А.И. суровым судией. Всё не так, всё не эдак, а как — он один (уж никак не Сахаров) знает, как надо! Знает, как нам обустроить, знает, как реформировать, как жить. Только ведь по его брошюре ничего невозможно обустроить. Правда, чтение увлекательное… Позабыв, что политика — дело профессионалов, писатель учит, изрекает, направляет на путь истинный Горбачева, Ельцина, вообще всех управленцев. И ничего, кроме гнева и злости в адрес перестройщиков, политиков, экономистов новой волны мы не найдем в его четвертой части очерков изгнания “Угодило зернышко…”. Бедное зернышко Вермонта! Непонятое, невостребованное, а ведь какое плодоносящее! Для иных земель и народов. А между тем Горбачев-Ельцын уберегают распадающуюся империю от большой крови — от гражданской войны. Ах, расстрел Белого дома! Какое бесчинство! А я все думаю, был бы ЕБН на месте Николая кровавого, так, поди, утопил бы Аврору и всё тут. Кто теперь говорит об этом… Кто понял хитромудрого Горбачева? Скользим в оценках по очевидным слабостям правителей, скользим по поверхности. И каждый теперь знает, надо было не так…

Конечно, великий гражданин, здесь нет сомнений. Гражданин, едва ли не в одиночку (здесь большое заблуждение) сломивший хребет. Этим он и войдет в историю. А две другие ипостаси — писатель и человеческая личность для меня сомнительны.

Писатель земли русской, новый Толстой! А по мне, так автор одного произведения. “Один день” — воистину гениальный рассказ, где иголку не вставить между словами, где есть все: страстная сдержанность, безупречная стилистика, язык, прочная конструкция, не говоря уж о сути, о содержании, о проникновении в русскую душу. Здесь он — художник! Все последующее, на мой взгляд, гораздо слабее, включая “Матренин двор”, о котором Твардовский сказал: “А это будет пожиже”. Есть хорошие страницы в “Раковом корпусе”, “В круге”, но много слабых мест, проходных, водянистых. Архипелаг” — бомба публицистическая, но уже не художественная литература. И все-то его произведения на одну, в сущности, тему, и вроде бы он в этой теме первый. Напал, что называется, человек на жилу и вовсю ее разрабатывает. О “Колесе” судить не берусь, одолеть не смог, предполагаю, оно — для историков. Бегло просмотрев исторический опус о двух томах про евреев, понял: евреи тоже люди. (Я все жду, когда же кто-нибудь у нас отдаст должное еврейскому народу за то хотя бы, сколько он дал не одних лишь банкиров и финансистов, но прозаиков и поэтов, живописцев, музыкантов, ученых, инженеров, врачей, и не только зубных. Так нет же, мусолим в разных вариантах бородатый афоризм: Жиды погубят Россию!”).

“Один день” настолько выпадает по эстетике и качеству прозы из прочих произведений А.И., что невольно задумаешься, что такое приключилось с прозаиком, отчего он так никогда и не смог сочинить ничего подобного. И вспоминается мне забавный эпизод. Как-то в коридоре одного из толстых литературных журналов прилепился ко мне пьяненький поэт, завсегдатай и, видать, приживала журнала, и стал, крутя пуговицу моего пиджака, допрашивать, какое произведение я считаю в отечественной словесности самым-самым. Ну и назвал я Солженицынский “Один день”. “Что вы! — воскликнул приживала, он рукопись у зэка умершего украл”. Дурь, конечно, и гнусность бросать такую тень на нашего соотечественника, да что с пьяного стихоплета возьмешь. Впрочем, как показала судьба “Тихого Дона”, авторство не имеет решительно никакого значения. Словом, при всей плодовитости, одно, на мой вкус, произведение войдет, что называется, в сокровищницу. Остальные же…

Говоря о творчестве А.И., признаюсь, мутит меня от его словесных упражнений. Один “Словарь языкового расширения”, именуемый словарем А.И.Солженицына, чего стоит! Придуманные им словечки вроде обласканец, заблудия, сотрясная, размин, дополёгу, выезжанты, упречно и т.д. и т.п. призваны, видно, обогатить наш язык, но, надеюсь, никогда в нем не удержатся. (Недаром компьютер каждого такого уродца подчеркивает красным и предлагает пропустить — по неумению исправить). Его словотворчество — грех и насилие. И слабость литератора, лишенного вкуса, чувства меры, чувства языка.

Не мне судить человека Солженицына, но признаюсь: этот человек мне не симпатичен. Прежде всего, из-за его явной гордыни. Медные трубы оглушили автора и крохоток, и глыб, и узлов. Его “Литературная коллекция”, где А.И. похлопывает по плечу Чехова или Достоевского, но уничтожает чуждого ему Бродского или же громит Гроссмана, где у каждого писателя ищет “интересные словечки, вроде “сразику”, “вызнялся” или “взапятки” (у Василия Белова) но, увы, маловато их находит (особенно у Чехова) — апофеоз величия. Так и хочется вспомнить слова Давида Самойлова, сказанные по поводу Алмазного венца: “Все есть у Катаева! И слог, и язык, и острота, но только не могу избавиться от ощущения, будто где-то в его душе издохла мышь”.

Сильно смущает меня и то, как описал А.И. в “Теленке Твардовского — горький пьяница и вообще не осмелился схватиться с режимом. Огорчает и его отношение к Ростроповичу и Вишневской — оба забыты. А ведь, если бы не было поступка Твардовского, не постигла ли бы Солженицына та же судьба, какая постигла многих литераторов, чьи произведения либо не дошли до читателя, либо дошли слишком поздно. А.И. столь велик, столь безупречен во всем, столь безгрешен, что не в состоянии поставить никого рядом с собой. Обуреваемый гордыней, он исповедует христианство. Современный Толстой… Вкрадывается сомнение, читал ли А.И. “Исповедь” Толстого.

Очень меня позабавил отказ А.И. от ордена Андрея Первозванного. Не просто ведь отверг высшую награду, а высказался мечтательно: “Может, когда-нибудь… Может, внуки примут”.

А как вам возвращение Солженицына в ожидании триумфа и народных восторгов на станциях и полустанках: “Едет!”. “Власть имеющий”, так назвал кто-то Александра Исаевича к его юбилею. Вот тут-то и вспомнишь другого властителя с его поездкой по телу России, невольно припомнишь бронепоезд солнцеликого Ким Чен Ира.

А сюртук-френч под Керенского!..

А еще А.И. награждает собратьев по ремеслу своей премией. Такого в России, кажется, еще не было. Представляю себе: Александр Сергеевич публично награждает Михаила Лермонтова премией Пушкина… Вручает диплом и деньги… Скорее всего, до Дантеса дело бы не дошло.

Мнение мое крайне субъективно, вполне возможно — его нетрудно оспорить. Пожалуй, я готов был бы что-то переменить в своих неуклюжих и излишне категоричных оценках, но при условии, когда бы А.И. признал свой вклад в сегодняшнее состояние России и ее населения.