WHY SERDUCHENKO?

На просьбу редакции прислать фото автор ответил, что "нет и на базе нет!" То есть, нет фотографии - за последние лет десять-пятнадцать я фотографировался только на всякие анкеты-пропуски-паспорты-"лайсенсы" (слава богу, до "в профиль", т.е. в тюрьму пока не приходилось), так что ни одной нормальной фотки, к сожалению, нет. Впрочем, погодите, кажется где-то одна всё-таки есть … Так, нашёл, теперь нужно в Kodak-лавочку сбегать, на дискету скинуть…

полтора часа спустя: Сделано! Это я в Августе 96-го с приятелями-сослуживцами, в эпоху моего инженерничанья за $13.5/час (Software Electronic Engineer в электронной фирме, все вокруг - сплошь эмигранты). Хочу верить, что с тех пор мой экстерьер изменился не сильно. Ничего не имею против, если фотография будет помещена "как есть" и без пояснения кто есть кто. Так и решили публиковать. Читатели могут сами решить, кто из троих - Юрий Дейнекин.

* * *

Виноват, я сейчас не готов говорить ни о Башмачкине, ни о старосветских помещиках, ни даже (даже?) о Манилове (кстати, вопрос: ну почему “они” всегда силились заставить меня его ненавидеть?), и потому буду о другом, наиболее простом и очевидном: о побудительном мотиве, толкнувшим Вас на написание статьи, о г-не Сердюченке.

(Именно не будучи готов к сколько-нибудь детальному анализу гоголевского героя, я намеренно протокольно-отстранённо говорю “Башмачкин вместо более дружеского и тёплого “Акакий Акакиевич”, но я здесь же нарочно вслед за Вами склоняю фамилию Сердюченко, чтобы выразить к нему именно то своё отношение, которое, как кто-то, кажется вчера, объяснял Вам Вам, чей украинский язык, как я понял из некоторых Ваших прежних обмолвок совершенен! – что в таком склонении сквозит недостаток почитания; я удовлетворён тем, что есть такая мягкая форма.выражения того моего к нему, Сердюченке, отношения, на которое он уж очень настойчиво в конце концов и у меня напросился, и поэтому охотно ею пользуюсь.)

Но прежде чем продолжать, наверное, следует сказать несколько слов ещё вот о чём. Я не без некоторого сомнения решился писать всё это именно в форме личного письма, а не выносить на весь мир в “Лебедь”. Причин сомнениям несколько, и их диапазон – от желания избежать привкуса сплетни, когда г-н А с глазу-на-глаз говорит г-ну Б о г-не В – это с одной стороны, и до страха публичной искренности, когда видишь, что можешь наткнуться на бесконечно ошеломляющее (я бы даже сказал: пугающее своим беспардонным откровением слепого) “В чём источник Вашей любви к Гоголю? Ведь он литератор сердюченковского толка. Густой в слове, но очень далёкий от сочувствия. А "Старосветские помещики" , о которых Вы деликатно намекнули - это же садизм чистейший!” [Михаил, December 02, 2002 at 19:43:02] с другой. По совокупности, как видите, перевесили опасения второго рода.

Зарекался молчать, и всё же не удержусь хотя бы от одного комментария реплики Михаила. Сравнение “Гоголь – литератор сердюченковского толка” – именно так, именно в эту сторону, а не, ну хотя бы наоборот, в обратную – это что-то ей-ей особенного! Что же до сравнения как такового, то оно мне напоминает, как одного американского студента, изучавшего русскую классическую литературу спросили о его впечатлениях.

–Да вроде бы ничего, – ответил тот, – вот только скучно: сюжет у всех авторов одинаковый.
?!
Ну да: он любит её, она – его, но они не могут быть вместе и потому всё время мучаются.
!!! (Тут уж лучше сразу перейти на украинский: Оце так! Плили, плили, та й на березi всрались!)

Добавлю: рассуждая таким образом, можно и крота от слона не отличить: у каждого четыре ноги и хвост сзади …

Так вот, речь пойдёт о густом в слове Сердюченке (хотя я бы скорее назвал его жонглёром слова. Ибо, на мой взгляд, речь его скорее сочная, а густое слово – это хотя бы то, что в табличке, которой проверяют точку ближнего зрения: Тёмные тучи грузно плывут над сонной рекой, Кажется, что они всё ниже и ниже …) Я постараюсь говорить только о нём, Сердюченке, избегая, насколько получится, сравнений с кем-либо ещё, ибо, скажем, поставленные в один ряд Гоголь, С-Щедрин и Сердюченко, напоминоют мне известное Гомер, Мильтон и Паниковский.

Но сначала немного личной истории. Я на “Лебеде” что-то всего около года, узнал об альманахе случайно (хотя случайность эта из числа тех, что зовутся закон

омерными), о Сердюченке до этого никогда не слыхал, но с первых же дней его статьи привлекли моё внимание своим живым языком, всеми этими “прекрасными возлюбленными на ложе, чьи ноздри пахнут яблоками, а члены – соразмерны”, “лопухом, вырастающим из могилы автора”, “всем составом (чьего-то там ) организма”, “вдруг – бац! Зимин!” и пр.

Сами по себе эти выражения превосходны, но вот деталь: употребляться они должны крайне дозировано, скупо и, я бы сказал, уникально. Говорят, словарь Шекспира насчитывает более 120 тысяч слов, при этом есть несколько употреблённых им только единожды – какова цена слова! Но вот читаю я Сердюченку и натыкаюсь на все эти ноздри-яблоки , лопухи , составы организма и вдруг – бацы в каждой третьей-четвёртой его статье. Становится скучновато. Как если бы Чичиков пытался заинтересовать меня тем “множеством приятных вещей, которые уже случалось ему произносить в подобных случаях в разных местах: именно, в Симбирской губернии у Софрона Ивановича Беспечного, где была тогда дочь его Аделаида Софроновна с тремя золовками: …” – В чём дело?

А дело в том, что – оп-па! первый звоночек – автор, по его самого мимолётной проговорке, “в своё время” работал лектором (то ли общества “Знание”, то ли чего другого, сейчас не так уж и важно), ну отсюда и метод: сказанул раз что-то, понравившееся с Симбирской губернии – поехал с тем же брильянтом в Рязанскую, Пензенскую, Вятскую, … у сводных сестёр Софий и Маклатур Александровных успехи срывать.

И невдомёк ему, что в одной и той же аудитории этот метод сколько-нибудь долго не работает, и Сердюченку постигает судьба “интересного человека”, записного застольного острослова, чьи двести неизменных анекдотов хороши только на первые несколько вечеров. А может и “вдомёк” ему, да полагается на “публика-дура”? – Не знаю, но вот то, что он со словом неаккуратен – очевидно; помню, он даже как-то раз, будучи пойман на какой-то нелепости (если вообще не на вранье, сейчас недосуг точную ссылку искать), оправдывался тем, что-де нельзя спрашивать строго за иное выражение, употреблённое ради красного словца. – Второй звоночек!

Дальше – больше (а потом будет и хуже, но это потом, пока что всего лишь больше). В других своих воспоминания он делится тем, как славно было в Афганистане в семидесятые, где он провёл несколько лет “советником”. А всё потому (sic!), что, по его словам, тогдашний тамошний король был славным виноградарем-любителем, а также “с горных озёр они (группа “советников”, в которую входил Сердюченко) всегда возвращались домой доверху гружённые свежей рыбой”. Вот уж, действительно, скажи мне, из какой кормушки ты ешь, и я скажу тебе, каковы твои взгляды – эдакий редуцированный к повседневной практике тезис о том, что-де “бытие определяет сознание”; а сам факт подобной простецкой похвальбы заставляет повторить: “на всякого мудреца довольно простоты!”. Но наряду с этими придирками как-то сам по себе встаёт и другой вопрос: а какого рода лекции читал Сердюченко в том Афганистане и по какомуведомству? – Молчит Сердюченко, не даёт ответа (по крайней мере, мне он не встретился.)

Интересно отметить и такой штрих: по Сердюченке Афганистан был хорош именно семидесятых, а не восьмидесятых. Здесь всё верно (и совпадает как со стороны “Жалобы:”, так и со стороны “Объективно:”, как писалось во врачебной карточке): и был он там, мёд-пиво пил именно тогда, т.е. говорит о том, что сам увидел; а в восьмидесятых в Афганистане его уже не было, но была война, а не мёд-пиво, что ж в войне хорошего? – Всё верно, даже без поправки на рыбу.

Но вот деталь. По законам именно того ведомства, по-видимому, от которого он провёл там немало времени (а какое ещё другое могло в те годы его туда послать, чай не археологическая экспедиция от Музея натуральной истории!), и где, как до сих пор с восторгом говорит Суворов, “вход рубль, а выход – два”, он просто обязанутверждать, что Афганистан 80-х – это тоже безусловно правильно. Но – не утверждает (ещё раз: что ж в войне хорошего?). А заодно тем самым походя также подстреливает и другого маленького зайчишку: в его положении это звучит даже и как некоторая фронда: вот, я хоть и по “тому” ведомству, а всё-таки “да!” не говорю! Вот-с!..

Возможно, подмеченное мной “раздвоение” – плод моей фантазии, дай-то бог! Но вот уже то, что основано на явно сказанном самим Сердюченкой в разные (и не так уж далеко отстоящие друг от друга) времена.

Так, сравнительно недавно он, перефразируя известное “посадить дерево, построить дом, вырастить сына”, говорил, что в своей жизни “построил военный аэродром на Чукотке”. Я ненавижу зиму, и около двадцати лет моей жизни были связаны с авиацией. Но что же мешает мне стопроцентно расценивать это его деяние как подвиг?

А то, что его “строительство” сводилось к охране зеков, задействованных в той самой стройке. Я понимаю, когда говорят: “вон тот дворец построен архитектором Растрелли”, могу понять и то, что “вон та железная дорога построена белорусом со впалой грудью и колтуном в волосах, а не графом Клейнмихелем”. Но жандармом при этом присутствовавшим? – что в таком присутствии-участии именно строительного? А если бы он сторожил роддом, решился бы он сказать, что стоял у истоков жизни?

Я сознательно не вдаюсь в обсуждение того, что то были за зеки – судя по временам (рубеж 50х – 60х, а не десяток-другой годов раньше) – скорее всего “классово близкая” шпана-челкашня. Но что заставляет Сердюченку говорить, что он служил именно в ГУЛАГе? (Сходный случай: однажды на Брайтоне в газетном киоске я увидел газету под названием “НКВД” – уж и не знаю, что они там так на сей раз зашифровали, но какое пикантное кокетство! а всё потому, что для бесстыдников это –свои же, даже сейчас свои! Интересно, какова была бы реакция на газету “ГЕСТАПО” – аббревиатуру какой-нибудь “Городская Ежедневная …”?)

Возвращаясь к Сердюченке: ведь не может же он не знать истинной экспрессии этого термина в наши дни. Как мастер слова – знает! Знает и, бесстыже кокетничая им, сознательно походя старается полоснуть тех, для кого эта рана никогда не заживёт. После такого уже не очень удивляешься, когда он тот гулаговский быт называет “нормальной работой на свежем воздухе”. Не приходит ли Вам, Александр, здесь на память, наверняка слышаное-читаное в наши дни “свободного слова” (а в этом контексте: “свободного от стыда слова”), глумливое: “а вот посмотрите на Солженицина – сколько лет старику, и ничего! Не оттого ли, что в своё время поработал на свежем воздухе?” Не может Сердюченко не знать о таком сближении, а потому такие его речи и воспринимаются как непотребные намёки: как говорится, два пишем, а три в уме.

Что ж удивляться, если выйдя на такой рубеж знакомства с обсуждаемым господином, и ещё не полностью растратив свой аванс доброжелательства ко всякому новому человеку, я, навроде Чичикова, впервые увидевшего Плюшкина, вчитываюсь в Сердюченку и (пока ещё) мучительно гадаю: кто это? (“Ой, баба! – подумал он про себя и тут же прибавил: – Ой, нет!” “Конечно баба!” – наконец сказал он, рассмотрев попристальнее.)

Чичиков, как мы знаем, ошибся. А что же мы? Я здесь сознательно поставил “мы” вместо “я”, ибо, как оказалось, я не одинок в своих сомнениях. И здесь сам г-н Сердюченко внезапно приходит на помощь. В одной из своих статей, посвящённых именно его отношению с оппонентами, он говорит, что они, оппоненты, шлют ему трогательные письма, и в то же время в Гостевых Книгах пишут: “Сердюченко – сука!” Нет, он не жалуется и не гневается, но самодовольно-иронично (его ирония призвана аннигилировать характеристику) сразу же после этого добавляет: “Сердюченко – это я!”

Здесь я вынужден сделать оговорку. Я страсть не люблю людей “бессомнительно” самодовольных, и мне симпатичны люди, которые относятся к себе не без доли иронии, как в какой-то старой советской песенке пелось про “успех”, что “он выбирает из тех, кто может первым посмеяться над собой”.

Но смех смеху рознь. Я даже однажды на основе известного “скажи мне кто твой друг…” изобрёл поговорку: “дай мне увидеть как ты смеёшься, и я скажу тебе, кто ты!” И смех Сердюченки мне далеко не всегда по нраву, даже когда он “первым смеётся над собой”.

В частности, что же делает Сердюченко, с улыбкой комментируя тезис “Сердюченко – сука!” своим самодовольно-ироничным (да-да, именно так!): “Сердюченко – это я!”. Во-первых, он сознательно играет своей репутацией. Есть такой приём: мазнуть себя заранее, и тем самым выбить кисть из рук других, “украв” их аргументы и лишив их сильного фактора внезапности. (Это чем-то напоминает также прививку от оспы, когда в организм вводятся бактерии, но ослабленные, с тем, чтобы ценой лёгкого недомогания приобрести защиту от бактерий агрессивных.) Но делать это надо умело, чтобы “мазнув”, отнюдь себя и вправду не измазать, облегчив работу “нападающим” (не заразить себя всерьёз).

Не всем такой трюк удаётся. Вспомним в связи с этим того же Коммика, который, несмотря на всю изворотливость своего ума, однажды прилюдно назвал себя говном. – Тоже “посмеялся над собой”? Как насчёт смеха – не знаю, но вот то, что он чрезвычайно метко дал характеристику самому себе – бесспорно. Не зря она к нему прилипла и, пожалуй, навсегда.

Но у таких шуток есть и другая сторона, на которую толпа часто ловится. Человек, прилюдно называющий себя “говном” и “сукой”, и тем самым веселя толпу (это важно!), приобретает, как ему кажется (а в последствии и толпе тоже), право и других честить так же. Скрытая логика: когда я себя так называл, вы веселились, теперь пришёл и мой черёд повеселиться, мы квиты. Честно говоря, всё по-своему справедливо: не нужно было толпе с самого начала хихикать, когда шуткарь фиглярски себя дёгтем мазал.

Вот почему меня не веселит, когда Сердюченко “каждое утро плюёт в своё отражение в зеркале” и юродски называет себя ничтожеством. У него-то самого не убудет, с собой-то он как-нибудь всё же разберётся-сладит, но я готов поклясться: следующим шагом он, считая уже и других ничтожеством, попытается плюнуть в меня.

В связи с этим я вспоминаю уличную сценку, увиденную мной лет, эдак, сорок тому назад. По улице брели-братались два “в сисю” пьяных мужика. В запале процесса “А ты меня уважаешь?”, один вдруг рванул на себе рубаху до пупа. – Что ж, бывает, эка невидаль. Но интересно то, что произошло потом: видя, что его приятель в свою очередь своей рубахи на себе отнюдь не рвёт, он полез рвать его рубаху!

Вот и здесь так же: когда человек заявляет “я – говно”, будь уверен, что вскоре он (и вправду будучи говном!) это “я” попытается заменить на “ты”. Это что-то вроде слабого аналога самоубийства, отчего (подчас неосознанно) самоубийство привычной нашей культурой крайне осуждается.

Итак: “Сердюченко, кто Вы?” Здесь вопрос поставлен в кавычки потому что это, если не ошибаюсь, заголовок одной из статей, т.е. вопрос этот возникает у читающей публики не впервые. И – вот уж, воистину, “ужели слово найдено?” – всё настоятельнее вырисовывается “Сердюченко – сука!”

Я вспоминаю, как почти год тому назад я был поражён тем, что человек, порой пытающийся подражать в речи своей Салтыкову-Щедрину (стало быть знающий и любящий его) может походя пинать имя Солженицына и глумиться над Сахаровым. Помнится, я тогда не выдержал, выплеснул свои эмоции, назвав позицию Сердюченки бессовестной. (По иронии судьбы я тогда ещё не был знаком с этой формулой: “Сердюченко – сука!”, так что мнение моё о нём сложилось вполне самостоятельно и на основе того, что он сам говорил, а не другие о нём.) Мне он тогда ответил в своей скверной манере, густо пачкая всех подряд, безлично говоря о “тех, кто ничего не могут написать сами, но, накреня черепа свои, глубоко обмакивают перья в чернила лжи…” и т.п. (Цитирую по памяти, как и многое другое в этом письме, но если понадобиться, смогу найти все первоисточники.)

И всё же, как сказали бы американцы, Why Serduchenko? Был бы он просто, скажем, каким-нибудь прохановоподобным обломком прошлого, его и имени бы здесь не знали, и вопроса бы никакого вовсе не было.

Ответ, думаю, лежит на поверхности: живой язык, о котором многие, не знакомые с Салтыковым (уж здесь-то школа постаралась, чтобы от одного его имени у “человека обыкновенного” начиналось что-то сродни зубной боли) и глухие к Гоголю, даже и не догадываются, адаптированной компиляцией чего он является. Сказанное никоим образом не упрёк, но даже комплимент. Беда же в том, что язык этот у Сердюченки обслуживает идеи подчас бесчестные при общем неуважении к собеседнику, как если бы разбитной ухарь-балагур подсел ко мне в электричке и начал бы мне сразу же “тыкать”, втираясь в дружбу.

А ведь всё могло быть гораздо проще и естественнее: не надо было декорировать идеи негодные в слова разноцветные, не пришлось бы тогда и в дружбу втираться – она естественно выросла бы из того аванса доброго расположения, который есть у меня для всякого нового человека, с которым меня жизнь сводит.

На этом, пожалуй, закончу. Извините, за столь долгое писание.