ОСЛЕПИТЕЛЬНОЕ МЕНЬШИСТВО И ПРЕЗРЕННОЕ БОЛЬШИНСТВО

Среди отпрысков теперешней российской элиты Ксения Собчак отличается искренностью, открытостью. Она с готовностью даёт интервью, иной раз опережая вопросы, которые ей либо еще не успели, либо посчитали неделикатным задать.

Не отрицая, что её образ жизни большинству сограждан не доступен, она всё же задета недоброжелательством с их стороны. Вот стоит только выйти из машины – журналистка, с Ксенией беседующая, называет её стоимость – и обжигает волна враждебности, ненависти. За что, спрашивается? Ведь Ксения еще только студентка, бизнесом не занимается, по её словам, и не интересуется, не особенно даже задумываясь откуда вообще деньги берутся. Вот и машина, говорит, подарок, может быть от поклонника, Ксения не уточняет, а журналистка, видимо, стесняется спросить.

Даже тем, кто светской хроникой не интересуется, гламурных, как нынче в России стало привычно выражаться, изданий не читает, известно, что Ксения Собчак – душа компании, в тусовках участвует неутомимо, и независтлива, неревнива, хотя и в собственном, избранном кругу, чувствует себя порой белой вороной. Потому что не замыкается в общении только с избранными, в закрытых клубах, нишах, обустроенных исключительно для богатых, с охраной, сигнализаций, телохранителями, держащими неусыпную оборону на случай любого вторжения извне. А вот ей, Ксении бывает там тесно, душно. Натура не выносит ограничений, просит воли, шири. И тянет туда, где почему–то её не любят. За что, почему?

Видимо, сказываются идеалы её родителей, пламенных демократов, и папы и мамы. Оба ведь начинали под рукоплескания вдохновленной переменами общественности, в эпоху гласности, когда слова воспринимались как дела.

Но потом отношение к недавним еще кумирам изменилось. Восторги сменились подозрительностью, и, например, Ксенин папа, вынужденный скрываться во Франции от наветов, преследований, плача, всенародной скорби, у соотечественников не вызвал.

И к неприятным поворотам в судьбе Ходорковского, заботившемся, как уверяют, обо всех, кто участвовал с ним в деле, приносящем миллиардные прибыли, сограждане, им лично не облагодетельствованные, отнеслись не только равнодушно, а даже можно сказать со злорадством.

На защиту Березовского, Гусинского, известных радетелей свободы прессы, тоже не поднялись стройными, сомкнутыми рядами. Возникает догадка, что в России не любят богатых. Завистливый какой–то народ, чужое преуспевание для него, то есть для большинства, как красная тряпка для быка.

Так что, пожалуй, не только Ксения Собчак, но и другие из её круга, как и она, чувствительные, ощущают себя дискомфортно в такой атмосфере. Вот причина, почему они вынуждены в своей стране существовать изолированно, в домах особой застройки, в загородных коттеджах, обнесённых высоченной оградой, с бассейнами, теннисными кортами, где и водоснабжение, и подача электричества налажены автономно, дабы пресечь возможные пакости со стороны того самого большинства.

А всего надежней вовсе никак, ни в чём с таким большинством не соприкасаться, приобрести недвижимость в Лондоне, на Лазурном берегу и, наконец, облегчённо вздохнуть. Ведь другие народы, англичане те же, французы, хотя, в глубине души, возможно, и не ликуют от нашествия новых русских, но как люди цивилизованные умеют обуздать свои эмоции. Да и воспитаны они в иных, чем в России, традициях, на чужое богатство не зарятся, наоборот, скорее уважают.

Но еще удивительнее другое. Если никакие не миллионеры, а самые обычные, с весьма средним достатком российские граждане по каким–либо резонам покидают пределы отчизны, в их, казалось бы, генетически закреплённом менталитете происходят странные изменения. А ведь богатеев повсюду полно, но куда–то вдруг исчезает к ним зависть, прежде, дома доводящая до колотья. Хотя равенства, скажем, в Америке, никому никогда не обещалось, дворцы, угодья, поместья открыты для всеобщего обозрения, колючей проволокой не обносятся, и есть районы, куда простым смертным не просочится, есть и витрины таких магазинов, куда опять же простые смертные не вхожи, но они почему–то спокойно, не ощущая себя оскорблёнными, униженными, проходят мимо, а нередко, без тени мазохизма, выставленный там по астрономическим ценам товар, с любопытством разглядывают. Желания витрину разбить, свести счёты с неудавшейся жизнью отчего–то не появляются. Поразительно, капиталистический оскал, как выясняется, в своих образцах, если им следовать, на самом деле имеет вполне благопристойную и почти благодушную физиономию.

Между тем, уж эмигранты, в своей массе, с родины снявшиеся без гарантий, не обзаведшись перекаченными в банки на Западе колоссальными счетами, поначалу, непременно проживают очень трудную полосу. Но откуда–то силы берутся её одолевать, без отчаяния, бессмысленного заламывания рук, а, главное, без лютой ненависти к тому, что явно, даже если повезёт, недостижимо.

Случаются, правда, фантастические истории, но их легендарные герои единичны, штучны. И их не шельмуют – гордятся: выбились, мол, из наших же рядов. Тут эмигрантский патриотизм выше, чище отечественного. Как странно... На родине другой ценностный ряд, там в чести лишь убогие, обделённые, юродивые. И мало того, чтобы распяли на кресте, надо, важно и муки, впечатляющие, наблюдать, и чтобы вороньё глаза, еще вживе, выклевало.

Безупречная репутация лишь у тех, кто сброшен в яму с биркой на ноге. Прочие, выжившие, под сомнением. Кровожадней нации, чем та, к которой на половину принадлежу, в мире, считаю, нет. И черт с ними, с деньгами – пятки жжёт ходить по земле, перенасыщенной ненавистью.

Но с другой стороны, если всё же задуматься, кто тут виновен, что у большинства всегда наготове вилы супротив меньшинства? Ведь на самом деле ничто так, как обман, не уязвляет. А народ в России обманывали столько раз, что мщение, не важно уже к кому и за что пропитало мозг, жилы.

И никогда, никому не оправдаться за издевательства над доверчивостью тех, кто и от революции, и от перестройки, гласности, демократии ждал того, что так и не сбылось.

Возвращаясь к бунтарке, центральной фигуре тусовок Ксении Собчак, мне лично не понятны её обиды. В советскую старину, когда мне было столько же лет, сколько нынче ей, благополучие, по сравнению с теми, кто жил в коммуналках, бараках, стыдом охлёстывало. И этот стыд не отринут до сих пор. Раскаяние – шанс в отмолении грехов. Я, правда, человек не церковный, но в любом храме, в православном, в католическом, в синагоге, ощущаю призыв, поток меня, грешницу, возвышающий, поднимающий, с грузом, который я бы сама одолеть не могла.

Меньшинство, по моим понятием, изначально несёт бремя ответственности за все невзгоды и ошибки, роковые, большинства. И большинство, даже если его сокращать ежегодно, тысячами, миллионами, как свидетельствуют статистические данные в России, всё равно будет превалировать. Убрали нищих из подземных переходов, очистились улицы от бомжей? Сталин действовал по той же схеме, ликвидировав инвалидов войны, безногих– безруких, обрубков человечьей плоти, раскатывающих на дощатых платформах с колёсиками, в той ПОБЕДЕ оставленных за бортом. И жить стало ХОРОШО! И опять, в очередной раз, хорошо стало, ну лучше просто не бывает. На очереди следующие, кто еще держится на своих двоих. По законопроекту, в первом чтении прошедшем в Думе, две трети граждан России могут лишиться своего жилья. Тут даже нечего комментировать, ощущение, что составляли его неадекватные, буйно помешанные, как в России изъясняются, отморозки.

Тут я уже не суюсь, что сделали с языком Толстого, Тургенева, Бунина – узаконена тюремная феня, с элементами американизмов. Потрясающая тяга – брать худшее отовсюду, уничтожая, растаптывая самобытное, драгоценное, своё.

Пути в эмиграцию, конечно, бывают разными. Но один из них – памятливость, завязка, с тем, что из нутра не вытравить. И чтобы это сберечь, предпочтительней быть, жить в стороне. Избавляясь от новой грязи, что опять налипает, к тому, что зовётся и остаётся в сердце Родиной.