О ПАСМУРНОЙ СТОРОНЕ УЛИЦЫ

Как-то странно у нас выходит - еще вчера, казалось, жили во дворе три уважаемых гражданина, три ветерана войны и труда Петр Петрович, Юрий Алексеевич и Федор Гаврилович. А сегодня - Петрович, Лексеич и Гаврилыч, и сдается, что так было всегда. Получит человек пенсию, взамен отберут родное имя. Кто ты по батюшке? Петрович, Лексеич, Гаврилыч. Остальное забудь. Потом спросят, где надо - в загсе да в военкомате. И перечеркнут документ крест на крест толстой жирной чертой. А то и вовсе порвут.

Но это когда еще будет. Пока же время тихо течет мимо лавочек, где смирно сидят ветераны, уткнув подбородки в клюшки. Несмотря на теплынь, на город вокруг, Гаврилыч в деревенских валенках с обрезанными голенищами. Совсем обезножил старик. Остальные не лучше. У Петровича трясется голова, у Лексеича - и руки. Вдобавок Лексеич еще и курит. А это невмоготу - разминать сигарету трясущимися руками, когда на тебя глазеют. На счастье иностранцы купили табачную фабрику со всеми ее потрохами. Теперь она называется “Лиггест-Дукат”, хотя гонит все ту же “приму”. Ту же, да не ту : новая “прима” сгорает вдвое быстрей и носит его же, уже забытое, имя Юрий. “Приму-Юру” разминать не надо, сама споро сгорит.

Про окружающие человека предметы любят говорить: этот дуб мог видеть... эти камни помнят... Вранье все это, бессовестное вранье. Ни черта они не могут. Хорошо, если сами целы. Вон как тот дуб в углу двора, под которым все трое в детстве справляли малую нужду. Где тот дуб? И щепочки не осталось, давно спилили его, когда тут затеяли строительство гаражей. А потом и гаражи убрали, говорят, не положено “ракушками” загромождать двор. Ни дерева, ни гаражей, помочиться негде, приходится старикам по малой нужде отправляться к себе домой.

Раньше двор был мощен булыжниками. Меж ними, там, где редко ступала нога человека, впритык у домовых стен, произрастала чахлая травка. Было за что зацепиться живому глазу, ищущему пообщаться с флорой. Теперь те булыжники давно вывезены. Сейчас кругом асфальт, и в соседнем дворе, и по всей Сухо-Безводной улице один только асфальт, чтоб ему было пусто!

А на нем и так пусто, хоть шаром покати. Вот те булыжники могли бы, если б хотели, рассказать житейскую историю трех стариков, в прошлом Петьки, Юрки и Федьки. Как семенили они в детсад, потом ходили в семилетку, потом на фабрику Колючих изделий, на фронт и оттуда, с Победой, опять на ту же фабрику Колючих изделий, и так - до пенсии, до нынешних дней, когда стали они Петровичем, Лексеичем да Гаврилычем. Но некому рассказать эту банальную историю старения и дряхления человека, да и не зачем. Всем суждено через это пройти с большими или меньшими издержками.

Сегодня ветераны спустились во двор, как на парад. Надели все самое лучшее.

На Петровиче кожаное полупальто с чуть потертыми рукавами. Пуговицы с гербом, под серебро. На плечах погончики. Лет двадцать назад этому кожану не было бы цены, а теперь изрядно потрачено временем. Гербы на пуговицах давно потускнели, петли от старости разошлись, одна пола слегка сожжена кислотой. Впрочем, с этим пороком пальто Петровичу и досталось.

Лексеич спустился во двор в голубом китайском пуховичке нараспашку. Под пуховиком виден пиджак, да какой! Твидовый! Раньше о таком Лексеич и слыхом не слыхивал, а теперь вот, пожалуйста, полюбуйтесь, что лицо, что изнанка, - одна сатана. И подкладки не надо. На самом деле, это был не совсем пиджак, а блейзер с клубными пуговицами и с тремя львами, вышитыми на кармане. Правда, левый рукав блейзера немного заштопан, но, во-первых, под пуховиком не видно, а, во-вторых, и без пуховика почти совсем незаметно, потому что штопка-то все-таки как бы импортная.

Гаврилычу на этом пиру роскоши достались одни сапоги, на которые он, по случаю праздника, сменил свои

валенки-недомерки. Чудо, что за сапоги! Барские, охотничьи. Над коленом проходит ремешок, чтобы их подвязывать, а доходят края сапог чуть ли не до пояса. В самый раз в них по болотам шастать. И кожа подходящая, буйволовая, что ли. Или из бизона. Ну, не из носорога. Но тяжесть такая, что Гаврилыч своими больными ногами не может в них и шагу ступить, приспичит по нужде, так он кличет бабу свою, Муську.

Если бы все эти вещи достались кому-нибудь одному! Так нет же. Талончики на гуманитарную помощь были получены лет пять назад, тоже под какой-то военный праздник. Распоряжались гуманитарной помощью два приемщика вторсырья Сергунчик-Стригунчик и Толик-Лишай. Они и всучили трем ветеранам прожженную кожанку, заштопанный блейзер и неподъемные сапоги, да и то потому, что у тех были законные талончики. Остальное, не розданное заграничное барахло, Стригунчик с Лишаем прибрали к рукам. Чьи еще нагрелись здесь руки, доподлинно неизвестно. Дело в том, что помощь собирали вполне бескорыстно, и если попали сюда непотребные предметы ширпотреба, то, скорее по недосмотру, нежели по злому умыслу. А потом на всю гуманитарную помощь лапу наложило государство и отдало на откуп Сергунчику и Лишаю. Два начинающих бизнесмена открыли лавку “Секонд Хэнд” во Дворце слепых в Протопоповском (бывшем Безбожном) переулке. Шмотки с железнодорожных составов везли им контейнерами, а они торговали на килограммы. Видно, привыкли так в своей палатке утильсырья. Больше всех на этом пострадал Гаврилыч, охотничьи сапоги весили ровно пуд. На то они и с барской ноги.

Сегодня тоже праздник. С утра всласть наслушавшись маршей и старческих, со слезой, речей дома, по радиоточке, ветераны выползли во двор, погреться на солнышке. Потому и оделись, как на парад. Жаль только, принимать-то парад некому. В прошлом году жив был сосед, настоящий полковник. Вся грудь в орденах. Не гнушался с ними и выпить. “За порядок в танковых частях!” - так любил говаривать он, поднимая граненый стакан. А старуха с белым лысым черепом плевала на его награды, все равно прибрала, видимо, у нее был свой, не поддающийся логике счет. Но если разобраться, логика тут все же была - жертвы ее, главным образом, принадлежали к одному, военному поколению. А кто раньше, кто позже, для лысой старухи - несущественная мелочь.

Так и сидела наша троица ветеранов на лавочке у подъезда, уткнув морщинистые свежевыбритые подбородки в клюшки. Молча прели в парадной своей амуниции. Петр - в кожанке, Юрий - в клубном твидовом пиджаке, Федор - в барских ботфортах. Ждали, когда их скличут обедать.

По праздникам пировали у Гаврилыча. Женский персонал ставил на стол винегрет в старой щербатой супнице, студень-холодец из свиных ножек и селедку на перине из луковых колец в голубой селедочнице из оргстекла. У Гаврилыча был рак гортани, о котором тот не догадывался, но терпел дикие приступы кашля от попадающих в горло крошек и косточек. Поэтому Муська, баба его, терпеливо вынимала из сельди самые мелкие косточки-волосинки. Из-за этого ждал весь стол со своими военными тостами. Пили за Победу, за то, что остались живы, потом за тех, кто ушел, за порядок в танковых войсках, за военачальников, смелых и справедливых, и потом, отдельно, за женский персонал, вместе и порознь.

Семь тостов, семь тридцатиграммовых рюмок. На это и было рассчитано застолье, по четвертинке на мужика, воина-победителя.

А побежденный, коммерсант Эрфольг, жил в башне напротив, на солнечной стороне улицы Сухо-Безводной. Он снимал там трехкомнатную квартиру, а Муська, баба Гаврилыча, по будням убирала ее.

Коммерсант Фриц Эрфольг никогда не нюхал войны, он родился в мирное время, кончил Гейдельбергский университет и неплохо, по-своему, знал Россию. И чем ближе ее узнавал, тем больше давался диву: как могла дикая, вороватая, перманентно пьяная страна победить его Германию? Разве что в страшном кошмаре! И тем не менее, это было так, вон и песни горланят в доме напротив, на теневой стороне улицы. Победители, как же.

Страна без дорог, без теплых туалетов и без компьютеров обречена прозябать на обочине цивилизации. В ней ни черта не работает - ни техника, ни законы, ни народ, ни правительство. Даже подметать не могут. Что такое Россия? Сырьевой придаток полноценной Европы. - Фриц разглядывал физическую карту и нехотя мысленно добавлял: ладно, пусть и Японии. Он умилялся своей щедростью.

Между тем, за столом у Гаврилыча речь тоже зашла о политике.

- Я бы с Путиным пошел в разведку, - сказал Лексеич. - Уж переводчик его не обманет, нет, брат, шалишь. Опять же, владеет дзюдо...

Муська, до ухода на пенсию работавшая технологом на той же фабрике Колючих изделий, не слушая, бубнила:

- Мой-то Фриц, говорят, уже всю нашу фабрику скупил. Скоро русских в Москве совсем не останется, одни черножопые да иностранцы...

- Эх, встреться твой Фриц мне под Сешке...Секеш-фехер-варом, - справился, наконец, с неудобоваримым названием Гаврилыч. - Где-нибудь в сорок пятом...

- В сорок пятом мы никак не могли его встретить, он еще не родился, - уточнил Петрович. А Муська вставила:

- Из молодых, видать, да ранних.

Действительность ускользала от Гаврилыча. Ему не хватало слов, а, стало быть, мыслей, чтобы выразить всю сложную гамму чувств. Он тоже пытался разглядеть то и дело возникавшую в его воображении политическую карту мира. То была школьная карта тридцатых-сороковых годов прошлого века. Германия на ней изображалась крохотным коричневым пятнышком, а СССР - огромной, похожей на быка лужей красного цвета, залившей чуть не полмира. С одной стороны, - рассуждал Гаврилыч, - как могла такая козявка нанести нам столько бедствий?.. А с другой стороны выходило, что слишком много у нас победителей, чтобы ухватить добытую долю удачи, вон Германия-то какая махонькая, разве хватит на всех?.. Отсюда мысль перескочила на ордена. Говорят, мы совершили массовый подвиг, вот почему так много раздали орденов. Раньше за них, рассказывают, платили. А ныне, по словам Петровича, количество выданных наград превысило некую критическую массу. Погоди маленько, говорит Петрович, повымрут последние ветераны, и за ордена опять станут платить. Ну, это когда еще будет, сомневался Гаврилыч. И нес свои ордена, один за другим, скупщикам сувениров на старый Арбат. Если б не ноги, снес бы последние, красную звездочку и орден Отечественной войны. Этот орден, недавно полученный каждым обозником, как бы их всех подравнял. Дескать, сколько прошло лет, чего тут теперь славой считаться, сказано - массовый подвиг. А все-таки, если бы подвиг был не таким уж массовым, может, на Арбате дороже бы стоили боевые ордена?..

Ну, так ведь не за награды-то Гаврилыч воевал. И не за барак на тридцать семей, в котором родился. (Сарай стоял на месте нынешнего дома.) Это было бы даже смешно - идти воевать за барак. Все равно, что сражаться за родную помойку. Все воевали, и он воевал. И ни о чем таком высоком не думал, на то был у них замполит. И все-таки за орден Отечественной войны, которым теперь награжден последний обозник, за эту мелкую уравниловку ему немного обидно. Воевали по-разному, а серьги, выходит, причитаются всем. Гаврилыча словно заклинило на этой маленькой, пустяковой несправедливости; за ней он не видел серьезных обид. Его не смущала издевательская пенсия (“зато я брал Секешфехервар!”), нехватка лекарств (“на всех не напасешься!”), не унижала германская подачка в виде бесполезных сапог (“мне бы здоровые ноги, я бы еще поохотился!”). Да и за те сапоги урвали из его жалкой пенсии Стригунчик с Лишаем и омерзительное в своей нищете ненасытное Государство. Гаврилыч понимал, что живет, вернее, доживает в жутко несправедливом мире, где побежденный Фриц Эрфольг имеет все, а он, победитель, кавалер недопропитых орденов, - здоровенный шиш с прогорклым растительным маслом. Казалось бы, эта несуразность не насовсем. Жизнь была похожа на уличную игру с заведомо приблатненными участниками. Он мирился с этой данностью. Вот придет новый хороший хозяин и все будет путем. Приходил новый хозяин, а лучше не становилось, пока Гаврилыч не понял - надеяться можно только на Бога. И то, если в Него верить. А Гаврилыч не знал, верит он или нет, и оставлял вопрос открытым до скорой неминучей встречи со старухой с белым лысым черепом.

Впрочем, не будем о грустном. Сегодня же День Победы! К вечеру стали чаще греметь военные марши, по ящику снова (в который раз!) тонули в болоте героини Бориса Васильева и (тоже, в который раз!) кружились березы Сергея Урусевского над телом “убитого” Баталова.

Вечером во двор стали подтягиваться бывшие фронтовики, - в квартирах было накурено и душно. Выполз и Гаврилыч со своей терпеливой Муськой, и Петрович с Лексеичем, и остальной женский персонал.

- Салют, это, значит, в нашу честь... Из двухсот двадцати четырех орудий... - вспомнил Лексеич приказы Верховного.

- Как же, “из двухсот двадцати четырех”, “в нашу честь”, - передразнил скептик Петрович, и смачно, со вкусом выругался. Только Гаврилыч ничего не сказал. У него в последнее время сильно першило в горле, будто он обкормился черствыми крошками. “Помирать, так под грохот салюта”, - весело и отчаянно думал Гаврилыч. Он забыл, что давно не грохочут салюты, иначе не напасешься в столице стекол. Так, дрогнет воздух, и в вышине рассыпятся густые хлопки ракет фейерверка. Взметнутся птицы, и долго после салюта будут кричать и летать над двором большими кругами. Словно это их птичий праздник.

С брезгливым любопытством наблюдал за салютом Фриц Эрфольг, удачливый коммерсант. Его длинный черный "паккард" затерло гуляющей толпой перед Большим Каменным мостом и он мог любоваться отражением салюта в воде. Салют был опрокинут, смена цветов тонула в ряби реки. Фриц возвращался с раута. Отмечали, как говорится, два события в одном флаконе - День победы и покупку фирмой Эрфольга фабрики Колючих изделий. Фабрику фирма перепрофилирует. Будет выпускать швабры. Пусть русские учатся подметать. Реклама этих швабр не сходила с экранов телевизоров. Швабры лихо отплясывали твист на зеркально чистом полу, на них хотелось летать.

Несмотря на вынужденную прогулку пешком, Фриц ощущал себя победителем. Если б не толпа вокруг, Фриц прошелся бы в марше.

Салют кончился. Утонули огни в реке. Над водой разносилась музыка из плавучего кабака. Кажется, что-то из Михеля Глинки. Не то “Жизнь за царя”, не то “Буги-вуги”?..