ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

“Никогда, ни в одной стране молодежь не работала так разнообразно и успешно,
как она работает у нас в Союзе Социалистических Республик”.
Максим Горький

В сумрачных, мокро-чахоточных и осклизло-приземистых лабиринтах московского метрополитена - идеальное место для пикника на обочине - Александра больше всего напрягали и раздражали хлещущие с оттяжкой по нервной системе разряды постоянного тока, расползавшегося электрическими гадюками по подземным лужам и ручейкам, рельсам, тюбингам, сталактитам и скелетам металлоконструкций через дыры и щели древних сварочных дуговых аппаратов - давно прогудевших здоровый цвет краски, искореженных и продавленных железных комодов на скрипучих колесиках с хвостами черного жирного кабеля низко-злобного напряжения.

Беспечные сварщики часто оставляли прямо в воде электродержатели с окурками электродов, зажатыми в их щучьих челюстях.

По этой причине электричества даже самого низменного напряжения вдосталь хватало, чтобы нагло хлестать Александра по рукам и ногам, когда он пытался ловить в черных подземных лужах арматурные прутья, штангенциркули, патрубки, муфты, пассатижи, отвертки, гаечные ключи.

Толстые брезентовые “верхонки и высокие резиновые сапоги от электроукусов его не спасали.

В исходящем грунтовыми соками подземелье рукавицы стремительно набухали и тяжелели ржавой студеной водой, а сапоги мгновенно давали течь, нарываясь мягкой подошвой и еще более беззащитными щечками и мысами на разбросанные в боевом беспорядке гнутые гвозди, шурупы, огрызки и завитки стальной закаленной проволоки, остро-рваные клочья, куски и ошметки металла, прочий метростроевский мусор и хлам, а также коварные блестки, клыки и осколки, отражающие весь самоцветный спектр стеклотары ближайших винных ларьков и лабазов.

Впоследствие Александр все-таки приловчился к этой постоянной напасти, применив примитивную хитрость, поддевал под брезентовые рукавицы хозяйственные резиновые перчатки. И змеюки сразу потеряли к нему свой подлый электрошоковый интерес.

Опытных метростроевцев все эти мелочи не пугали и даже не задевали.

Гнездившиеся в сварочных аппаратах электрогадюки ломали себе клыки об их дублено-дубовую кожу, а над целомудренными чертыханиями и причитаниями Александра, которыми он разражался в течение первых подземных месяцев, – несмотря на жестокую школу стройбата он так и не привык к матерщине – его собригадники безжалостно греготали:

- Что, Сашок, опять укусило? Уж больно тельце у тебя тонкокожее. Как у медузы. Или как у девки-москвички. Гы-гы-гы! Ты руки гудроном промажь, а потом их в цементной муке обваляй – и все как шерхебелем снимет!

Однако по-настоящему не шуточная опасность подстерегала метростроевца в сумраке низких потолочных извилин.

1978 г. Метростроевцы. На фото второй справа - автор.

На высоте примерно двух метров ползли в полутьме среди редких и тусклых груш оголенные медные провода, тяжело прогибающиеся под напряжением в 250 увесистых вольт. Они питали своей опасной энергией вагонетки, которые цеплялись за них крюками и шмыгали, громыхали и чавкали по сопливым узкоколейкам в тесных проходах подземных улиц и закоулков.

Волоча длинную арматурную пику, можно было случайно задеть верхним ее концом или неосторожно воздетой рукой, а то и гордо поднятой головой (был в достославной слесарной бригаде юный сварщик почти двухметрового роста) за электрическую паутину и получить зверский нокдаун или нокаут в сплетение нервного солнца.

Но в конечном счете попался в эту ловушку не двухметровый Юрок, а мелкий, сутулый предпенсионный Витек по кличке “Дени-Дидро”.

Однажды ушлый “философ” попытался взобраться в задремавшую в глухом тупичке вагонетку, чтобы справить в интимно-достойных условиях большую человеческую нужду, и инстинктивно ухватился рукой за гудящую медную жилу, чтобы запрыгнуть внутрь половчей. Тут-то его и прошило от ладони до пят раскаленной иглой искусственной молнии.

Он упал на дно вагонетки почти бездыханным и с полчаса провалялся в сложном растворе грунтовых вод, мочи и фекалий, пока его, наконец, не нашли собригадн
ики.

Когда вонючий мешок его тельца вызволили из вагонетки и обмыли грязной водой из ближайшей лужи, он вроде бы отошел, разрумянился, раздухарился, смеялся до слез над собственной глупостью и даже вознамерился послать гонца за чекушкой (через тайный лаз вентиляционного короба), чтобы обмыть по граммульке счастливый исход посещения грозного передвижного сортира.

Но не успел еще привести себя в нервно-предстартовое состояние вечный гонец за водярой Барсук, как с лика Витька начал поспешно сползать клоками горячий багровый румянец, сменяясь благородной фарфоровой белизной, которая трепетно-скоротечно выродилась в сероватую фосфорную заплесневелость.

Витек стал заговариваться, заикаться, перестал щебетать анекдотами и веселыми матюками, а потом и вовсе почти замолк и начал заваливать набекрень куриную голову в невесомой строительной каске.

Сначала “философа” пытались реанимировать.

Терли наждачными лапами уши, симулировали, как умели, искусственное дыхание, - а умели, конечно, скверно, - били в полторы метростроевских силы брезентовыми рукавицами по опавшим щекам, накладывали на серый лоб и виски смоченное в ближайшей лужице вафельное полотенце.

А когда, наконец, осознали тщетность своих прилежных, но дилетанских усилий, бережно взяли Витюшу за руки-за ноги и понесли по шпалам на станцию.

Там его возложили на штабель поддонов, заваленный ветошью и драными телогрейками, прямо под бронзовым барельефом в виде могучего древа сросшихся жилистых рук с раскрытыми настежь ладонями и растопыренными пальцами вместо листьев и веток. В одну из ладоней кто-то вложил высокой символики ради граненый стакан, а в другую - пустую бутылку из-под портвейна.

Дидро закатил по-цыплячьи глаза и выскреб из горла остатками голоса:

- Ребятушки, вот ко мне и писец прибежал. Все обиды прощаю, у всех прощенья прошу. Жаль, мля, до пенсии не дотянул...

Но электрическая беда обошла его стороной.

Витек покемарил четыре денечка в больнице, потом порезвился беленькой на недельном больничном листе и снова встал в строй гвардейской бригады метростроевских слесарей 6-го строительного участка СМУ-4.

Каждое утро, за исключением выходных дней, которые выпадали отнюдь нечасто ввиду стремительного приближения даты сдачи подземной станции, Александр доползал на 46-м трамвае или 63-м троллейбусе до лихорадочно сооружаемого объекта орденоносного московского андерграунда, горделиво помеченного на земной поверхности тремя египетскими пирамидами из керамзита, песка и щебня, проникал на огороженную условно деревянным забором стройпощадку, исчезал во временном двухэтажном деревянном строении с кирпичной трубой на покатой крыше, в котором размещались сторожка, начальницко-бухгалтерская контора, раздевалка и душ, поднимался по шаткой лестнице на второй этаж, где переодевался в замызганную брезентовую спецодежду, напяливал дырявые резиновые сапоги и нахлобучивал на косматую голову рыжеватую защитную каску.

Уличным своим одеянием он обряжал кустарную алюминиевую вешалку в форме кольца с петлевым захлестом, которую нахлобучивал за крючок на одну из трех параллельно идущих металлических труб, выполнявших функции бельевых веревок. Трубы были сплошь завешаны неброской одеждой работников “Метростроя”.

Наличие каких-либо шкафчиков и сундучков с замочками для хранения особо ценных предметов в концепцию раздевалки и душа для пролетариев, очевидно, не вписывалось – наверное, потому, что было бы ими воспринято, как грубое оскорбление их дистиллированной рабочей чести.

По мере облачения в бойцовскую робу метростроевцы один за другим выходили на двор и тянулись, покуривая, покашливая и поплевывая, к сердцевине площадки в обрамлении египетских пирамид, где возвышалось второе временное строение, напоминавшее деревенский кособокий крытый колодец с примостившимся рядышком журавлем на двух толстых железных ногах с растопыренными когтями – особым подъемным краном, предназначенным для спуска-подъема строительных материалов и механического оборудования через отдельный технический ствол.

Людскую массу нагнетали в метростроевские пещеры через расположенный рядом центральный ствол – ее загоняли партиями по двадцать-двадцать пять человек в открытую клеть с кривыми перилами, вход на площадку которой перекрывался бабушкой-оператором деревян
ной слегой-шлагбаумом (дабы никто по дороге не выпал), и опускали в подземелье вокруг возводимой станции на глубину в пятьдесят с лишним метров.

В штреке метростроевцы разбивались на кучки по тонко профессиональному признаку и разбредались по многочисленным точкам многосложной трудовой маяты.

Александр громыхал по узким, обильно обшитым досками и горбылем переулкам на станцию, взбирался по крутому настилу с поперечными перекладинами на платформу и оттуда шагал по щербатому бетонному полу – нарядной мраморной или гранитной глазурью его зальют несколько позже - в технический зал с великанами-вентиляторами, в который можно было пройти через металлическую калитку у самого края платформы.

В техническом зале высотой с кафедральный собор на метровых, красно-кирпичных с железными ребрами постаментах перед самой сдачей красные девки-отделочницы всё аккуратно заштукатурят – мирно дрыхли, заботливо и надежно укрытые жестяными попонами, два слона-вентилятора.

За постаментами с дремлющими слонами, посредине дальней стены машинного зала, имелась прореха, стыдливо прикрытая наспех сколоченной деревянной дверью, за которой скрывалась подземная (была еще и наземная) штаб-квартира слесарной бригады, членом которой Александр имел высокую честь состоять.

После смены рабочие сбрасывали с себя спецодежду и резво бежали в душ. Александр бежал в душ вместе со всеми, но всегда брал с собою часы, укоряя себя за то, что не крепко верует в рабочую совесть и честь, тем более, что часы были импортные, пусть не “Ситизэн” и не “Сейко”, а дешевые черно-пластмассовые “Касио”.

Как-то раз он перекинулся парой слов с почти незнакомым зубасто-щербатым парнем по кличке Серый, который без видимых опасений оставлял в раздевалке не просто часы, а целый джинсовый комплект, то есть штаны и куртку “Ли Купер”. Александр наивно спросил метростроевца: а не боится ли тот, что это сокровище у него сопрут?

- А ни хера не боюсь! Сначала, правда, боялся, сдавал за двадцать копеек на хранение уборщице, а потом как-то привык – и ничего! Вот уже, наверное, год как на общую вешалку вешаю. Да не бойся ты! Народ у нас хоть и пьющий, но хороший! - обнадежил его Серега.

В тот же день Александр перед забегом в душ впервые оставил свои часы в кармане свисавшей с трубы рубашки и устремился в потную душевую залу.

Когда после душа он засунул руку в тот же карман, то обнаружил там унылую пустоту. Он беспомощно огляделся. Народ деловито и целеустремленно переодевался в скучное цивильное платье, и никто не обращал на него никакого внимания.

В ближайшую субботу ему пришлось купить в ГУМе отличные советские часы “Ракета”. Причем даже со “Знаком качества”.

В иерархии шахтных профессий слесари или слесари-монтажники почитались аристократами.

Хреновей всего приходилось проходчикам.

Это они, мокрые и чумазые, без передышки грызли мощной бурильной машиной породу, протискивались вперед хотя бы на метр и тут же обшивали отвоеванное у подземелья пространство легированными неподъемными тюбингами – горбатыми стальными сегментами, которые на глазах превращались в сборное бронированное кольцо, закрепляемое путем прихватки сегментов один за другим гигантскими болтами и гайками.

И так – метр за метром, верста за верстой.

Когда не хватало людей, слесарей иногда неволили помогать чеканщикам - конопатить специальным цементом при помощи тяжеленного молотка и чекана расщелины между тюбингами в отвоеванном и окольцованном проходчиками пространстве – чтобы не сочились грунтовые воды. Но эту нудную, кропотливую работу они не любили, отлынивали от нее и занимались ею нечасто.

Обычно же слесари вели вентиляцию, устанавливали и укрывали железными коробами электромоторы, с которыми после возились электромеханики, наваривали сетчатыми узорами короткие арматурные прутья на усиливающие ребра тюбингов, а снизу на эти прутья резьбу нарезали и нацепляли на них стальные квадратики, которые держались на подвинчиваемых снизу гайках – так готовился изначальный каркас будущего потолка. Самим потолком занимались уже штукатуры-отделочники и прочие представители тыловых, то есть почти безопасных профессий.

Во время работы слесари позволяли себе длительные обеденные перерывы и перекуры. Каждую смену в районе одиннадцати отряжали гонца в магазин за водкой. Бриг

адир от этой необременительной обязанности освобождался по статусу.

По традиции полагалось гонца на спичках вытягивать, но в бригаде по счастью имелся извечный почти доброволец – Барсук. Он почему-то очень любил толкаться в нервном и шумном пространстве винно-водочного отдела и настырно совать пачку смятых рублей и трешек сердобольным участникам очереди в гражданском – лицам в рабочих спецовках продавщицы спиртные напитки не отпускали. Бесновато-хамоватой энергией что ли подзаряжался? Однако в жизни он был степенно-меланхоличным молчальником, и размыкали его уста лишь разговоры о водке или семье.

С другой стороны, в причины такой любви никто не вдавался. Ну, любил и любил Барсук гонечное дело. Бригада над этой любовью не размышляла, а просто-напросто безоговорочно ее одобряла, потому что была она коллективу на пользу.

Когда в начале обеденного перерыва бригада вылезала из клети на поверхность планеты, Барсук уже поджидал ее в уютном овражке, за сараем слесарной подсобки, с тяжелой хозяйственной сумкой из светло-серой болоньи в темно-серых руках.

На дне овражка загодя были расставлены тарные ящики - вместо стола и стульев.

Могли бы, конечно, пить и в самой подсобке, тем более, что там было не в пример безопаснее, однако по давней традиции собригадники дружно плевали на возможность залета и предпочитали затхлой подсобке бодрящий, с цементной пыльцой и солярным дымком, воздух родного оврага.

В душной подсобке прятались только от ливней и снегопада.

И потом - пили-то пили, да знали меру. Больше стакана на человека редко когда потребляли.

Стакан бодрил, веселил, укреплял дух и тело, подсоблял тяжелой работе, тогда как второй, не говоря уж о третьем, – наоборот расслаблял и тянул на посторонние подвиги, которые обычно заканчивались вытрезвиловкой, мордобоем или кислой встречей нового дня в окраинной женской общаге.

“Правило одного стакана” несокрушимо блюли и во время работы не нарушали.

Однажды пришел в бригаду новый сварщик Мартынов.

Сварщик Мартынов попытался похерить это железное правило и других к этому святотатству подбивал. Однако никто его не поддержал невзирая на авторитетность былой семилетней ходки.

Ну и чем это его святотатство кончилось? Сначала стал варить кое-как, отбрыкиваться от заданий, уходить в алкогольный астрал задолго до окончания рабочего дня, прогуливать через день, а потом и вовсе впал в липкий глубинный запой.

Короче, по-спринтерски спился и в конце концов окончательно сгинул.

Бригада его не жалела.

Как раз на замену скоропостижно спившемуся Мартыну и взяли молодого двухметрового сварщика Юру, который свято чтил все традиции маленького, но ядрёного коллектива.

В перерывах, особенно после принятия трудодейственного эликсира, дремали или расшнурованно вели разговоры.

Говорливее всех был Дени-Дидро.

Кличка эта прилипла к Витьку после того, как однажды на перекуре он всуе упомянул имя Дени Дидро и, оскорбившись насмешками собригадников - “Бери ведро! Тяни ядро!” - одарил их такой вот историей:

- Вы что, мля, не знаете, кто такой Дени Дидро? Ё-моё! Охуёлухи царя метростроевского! Ну, дети, мля, подземелья! Это же запрещенный французский философ, мля! Хотя в конце пятидесятых его книжки у нас еще продавались – ну, в эту, мля, - в хрущевскую полынью. Хрущев, видно, сам разрешил. “Хрен, мол, с вами, мудаками, читайте, что хотите после зверских сталинских репрессий!” А я тогда на заводе “Компрессор” работал. В цеху лако-красочном. Работа – вредню-ю-ю-щая. Нам респираторы и молоко за вредность давали. Из молока мы простоквашу делали. Клали пакеты в теплое место – оно и скисало, мля, как миленькое. Очень хорошая закусь под водку! А респираторы на хрен выбрасывали – и так дышать нечем, а от них вся морда потеет и бубонами покрывается. Так вот, у нас при парткоме библиотека была. С читальным залом. Но книги, конечно, все больше по партийной части были. Полное собрание сочинений Ленина, материалы партийных и комсомольских съездов и прочая хренотень. Однако ж попадалась и художественная литература. По искусству какие-то книжки были. Про природу родного, мля, края. Но сам я туда не ходил. Хотя читать в свое время люби-и-ил. Это сейчас как-то все больше на индивидуальные размышления тянет, особенно под стакан беленькой. А раньше – как уцепишься в какого-нибудь “Пятнадцатилетнего капитана” или “Последнего из могикан” – так папаша за уши оттащить не мог.

Ну вот, значит, да. Повадился в эту библиотеку ходить один работяга из сверлильного цеха. Смирный такой, непьющий. Это мне библиотекарша рассказывала. Мы с ней в хороших отношениях находились. Можно даже сказать, в очень даже хороших, но это к делу не касается. На ее глазах вся эта история и развернулась. Короче, приходит этот работяга, берет какую-то толстенную синюю книгу с полки и читает часами. Заметьте, мля, – часами! И так каждую неделю почти каждый день приходил. А ей и невдомек было – что за книга такая. С полки ведь брал, а не у нее заказывал. Почитает часок-другой-третий и обратно на ту же полку аккуратненько так ставит. И вот однажды сидит библиотекарша, как обычно, на стульчике за перегородкой, чем-то там своим занимается – то ли вяжет, то ли кроксворды разгадывает, а работяга на первом столе в читальном зале свою синюю книгу штурдирует. И вдруг ни с того, ни с сего - входит в читальный зал парторг завода. Иван Трофимович Чекулаев. Строгий был человек, но справедливый. Хотя, какой, на хрен, справедливый – это я так чей-то для рифмы гребнул. Мудак он был страшный, если честно.

Да. А еще надо отметить, что он в библиотеку эту почти никогда не заглядывал. А книги заказывал только через библиотекаршу. Позвонит ей, продиктует список литературы, и она ему книги заказанные в партком и несет. Работяга, как парторга увидел, так аж позеленел, как фикус. Книжку – хлоп! – и в стол. А парторг-то, волчара матерый, прыг к нему и рычит: “А ну, выложивай книгу, которую ты ща читал!!!” Делать нечего. Рабочий-мля-интеллигент книгу вытащил из стола, протягивает ее дрожащей рукой парторгу и говорит: “Иван Трофимович, не губите меня, ради бога. У меня ведь жена-инвалид третьей группы и трое малолетних деток.” А тот ему отвечает: “А что ж ты про жену и про детей-то своих не думал, когда эту книгу читал, а?”. А потом руку ему на плечо положил – беднягу-сверловщика аж перекосогробило от хвоста до кончиков ушей – и говорит: “Пойдем со мной”. Так вот и сказал. Ничего больше не добавил. “Пойдем со мной” - и всё. И увел работягу. Больше его на заводе никто никогда не видел. А библиотекарша вышла за перегородочку, подкралась к столу, взяла ту синюю книгу, прочитала название

– “Дени Дидро: Письмо, мля, о слепых в назидание зрячим” - и снова шасть за перегородку! А минут через сорок приканали два незнакомых ей битюга. Одеты в импортные костюмы, и галстуки у них импортные, и сорочки импортные, и ботинки импортные, и даже рожи какие-то импортные – германско-американистые. Ну, это мне так Ирма рассказывала, библиотекарша то есть. Ирма Яковлевна ее звали. Я сам тогда удивился: “Ирма, а почему рожи-то ихние тебе импортными показались?” Ну, а она что – баба. У баб-то в голове вместо мозгов – сплошное колесо оборзения. “Не знаю”, - говорит. – “Показалось так”. Вот, мля, и весь ответ. Да-а-а. Взяли они эту синюю книгу со стола, опрыскали какой-то пакостью из пульвизиратора, положили в фанерный ящичек - что-то навроде почтового - опутали как паутиной шпагатом, сургучной печатью с каждой стороны припечатали и уволокли. Вот так-то оно как бывает! Что, проняла история? Видно, вооружен и опасен этот Дени Дидро. Может, эта синяя птица даже покруче Сахарова и Солженицына. А вы про него ничего не знали. Э-хе-хе-хе-хе. Темнота, мля, подшахтерная. Хотя, может, и не мудрено, что не знали. Небось, после этого случая все его книжки из библиотек изъяли, да пожгли. А работягу жалко. Может, еще до сих пор на зоне мается-кувыркается.

Сашка в послестаканные разговоры почти не вмешивался и все пописывал карандашиком в малюсенькую записную книжку. За эту книжечку его не то, чтобы недолюбливали – видели, что парень он незлобливый и работящий, - но считали чуток с приветом.

Один только белобрысый и с вечно злобной улыбкой Васька Михеев его не любил.

- Все строчишь? –улыбался ехидно Васька и в сотый раз повторял бородатую шутку. – Оперу пишешь? Стучишь на товарищей по бригаде?

- На, почитай, - протягивал ему записную книжку Сашка.

- Да на хер мне твоя писанина нужна. Хуякули твои разбирать! – отмахивался и отбрехивался Васька. – Стучи, стучи. Я человек добрый. И грехов на мне политических нет.

А сам при случае подстраивал Сашке мелкие гадости – к примеру, незаметно прожигал сигаретой дырочку в спине сашкиной телогрейки и подпускал в ватин иезуитскую искорку, которая исподволь начинала бродить в стеганой толще случайными тропами, вначале почти не испуская ни дыма, ни и запаха. И только по истечении длительного латентного срока от телогрейки вдруг резко начинал валить густой едкий дым. Хотя в иных случаях более смышленая и зловредная искра тут же прокладывала кратчайшую огненную дорожку к хлопчатобумажной подкладке телаги, легко ее прожигала и пламенно чмокала Сашку в поясницу или лопатку.

Сашка вскакивал, как очумелый, сдергивал с себя телогрейку и яростно истязал ее о подручные металлоконструкции, пытаясь остановить и разрушить коварные метастазы тления.

Бригада же дружно ржала над Сашкой, искренне принимая васькину выходку за удачную шутку.

- Ну, потешил, Васек! Ай-да шутник! – хлопал его по плечу бригадир Горшок.

Васька, конечно же, греготал громче всех и растягивал тонкий рот в желчегонной улыбке.

Не смеялся один только Женька Калинин – высокий, красивый и добрый парень, похожий на актера Янковского, но побрюнетестей и с чуток подпорченным водкой лицом. Мастер на все руки-ноги - отменный жестянщик, плотник, электро- и газосварщик. Обычно он просто молчал и сосредоточенно курил сигарету. А однажды сказал Сашке:

- Зря ты телагу бьешь. Лучше потопчи ее сапогами, там, где дымится. А еще лучше - возьми вон консервную банку и залей в дырку воды побольше. Тленье воды боится. А то скоро у тебя от телаги одна беличья шкурка останется.

Водная процедура и впрямь оказалась самой результативной. Правда, не слишком приятно было ходить потом в студеных пещерах в изрядно подмоченной телогрейке, но там и без того со всех сторон капало, фыркало, брызгало и плевалось.

На обедах и перекурах Сашка садился подальше от Васьки и даже когда строчил в своей книжечке, краешком глаза за ним подшпионивал.

По причине возросшей бдительности главной потенциальной жертвы неугомонный Васька несколько раз поджигал Ивана Константиновича (“дядю Ваню”) и один раз - сварщика Юрку. Но когда он однажды поджег Барсука, тот вдруг рассвирепел и ткнул его кулаком в лицо. Но шустрый и злобный Васька успел увернуться и сам врезал Барсуку по шее ребром костистой ладони. Их быстро разняли.

С той поры забава с впрыскиванием “красного петуха” в телаги надолго затихла.

За главного интеллектуального авторитета в бригаде держали не бригадира, а Ивана Константиновича Зотова, которого временно откомандировали из научно-исследовательской конторы “Агат”, где он конструировал что-то невнятно-секретное в должности ведущего инженера. Дядю Ваню такая командировка устраивала, потому что он получал сразу две зарплаты – ему платили и “Метрострой” и “Агат”.

Но даром в жизни ничего не дается. Поскольку, по мнению Витьки Дени-Дидро, это противоречило бы основным законам генетики.

И как-то раз Зотова чуть не пришибло железобетонной плитой, когда бригада монтажничала на поверхности шахты.

А такое занятие им выпадало нередко.

Иван Константинович рьяно дирижировал крановщиком при помощи волшебных слов “Майна!” и “Вира!”, пока вдруг с изумлением не увидел, что трос, на котором крепился объект его заклинаний, тонко ойкнул и вознесся в серое небо, зато роковая плита стремительно понеслась к земле, целя как раз в ту самую точку, с которой Зотов немилосердно помыкал крановщиком.

После дядя Ваня рассказывал, что за какую-то миллисекунду он успел узреть под ногами узкий зазор между плитами, примерно вдвое уже его полного тела. Как только он юркнул в эту расщелину, максимально ужавшись невероятным усилием воли, сверху его накрыло адским грохотом и гробовой железобетонной крышкой.

Многократно треснувшую и обколовшуюся по краям плиту тут же снова подняли и осторожно вызволили Ивана Константиновича из стихийного плитоубежища.

Дядя Ваня практически не пострадал.

Жаловался только, что спина немного побаливает. А через день объявил, что у него вся спина – сплошной сине-бурый синяк. Сначала жена ему об этом трепещущим голоском объявила, а потом он сам себя в зеркале рассмотрел и чуть в обморок не упал от нахлынувшей жути.

- Но ведь почти не болит! Вот в чем загадка-то! – восклицал он удивленно и восхищенно.

И продолжал ходить на работу в метро.

Формально-бумажно возглавлял бригаду молчаливый мужик по имени Коля Горшков, но его давно уже смыло с капитанского мостика мощной инфекционной волной. Он надолго загремел в больницу с какой-то особой формой желтухи, и заместительствовал в коллективе Женька Калинин.

Говорил Женька редко и тихо, все больше солнечно улыбался, называл всех ласкательно-уменьшительно: Санька, Ванюшка, Коляня, Витюша. Водку глотал, как компот, а на работу был заводной и бесстрашный.

Горшок пришпилил его своим заместителем не случайно. Чувствовал в Женьке звериным пролетарским инстинктом каленую невозмутимость и слепую отвагу, без которых в метро к бригадирству и на версту нельзя людей подпускать.

И однажды эти женькины качества бригаде в самую пору пришлись.

Как-то раз в технический ствол втискивали с пятидесятиметровой кручи многотонный сноп разнокалиберных металлических прутьев и уголков для сварочно-монтажных работ, в талии наспех затянутый в несколько перехватов ржавым плетеным тросом.

Уже в самом начале спуска отдельные прутья и уголки стали выскальзывать из небрежно затянутого пучка и стремительно улетали вниз, с тявканьем впиваясь в глиняное дно ствола или отскакивая от плиток ребристого стального настила и разлетаясь по подземелью гулко гудящими турнирными копьями.

Снизу кричали и матерились, но крановщик ничего не слышал и продолжал операцию.

Метрах в трех от желанного дна, когда спуск почти уже завершился без жертв и увечий среди многострадального подземного племени: проходчиков, слесарей, чеканщиков, сварщиков, бетонщиков, маркшейдеров, электриков, плиточниц и отделочниц, многотонный пучок металла вдруг застрял в горловине ствола, намертво зацепившись за жесткие стенки разболтанными, раскоряченными концами растревоженных железяк.

Крановщик исступленно дергал краном то вверх, то вниз, но металлический сноп только хряхтел и торчал в горловине неподвижной упрямой костью.

Нужно было как-то развязать, расплести, развалить недоспущенный груз, чтобы заставить его доползти до уровня штрека.

Чертыхался и бегал поодаль начальник 6-го участка Илюхин, маленький суетливый гном в чистой брезентовой робе и толстых очках, а сотворить хотя бы малюсенькое чудо не мог. А подойти к вулканическому пучку, грозящему лопнуть в любой момент и завалить смельчака смертельной лавиной, он, конечно, боялся или, говоря шершавым языком пролетариев, попросту ссал, как и все остальные рабочие, наблюдавшие за внештатно-вибрирующей ситуевиной с относительно безопасной дистанции.

Созерцала внештатку и бригада желтушника Кольки Горшкова, которого уже два месяца замещал Женька Калинин: Витька Дени-Дидро, Юрка Ершов, Барсук, Васька Михеев, Сашка Колчев и Иван Константинович Зотов.

Бригада и выпить в тот день еще не успела. Водку в магазинах выдавали с одиннадцати, а технический спуск по рвению или дури начальства начали сырым неразмявшимся утром.

Илюхин, багровый от ярости и бессилия, слал чудовищные проклятия крановщику, которые в сипе надрывающегося мотора крана и скрежете насилуемого металла, усиленного эхом полстаметровой вертикальной трубы, казались журчанием весеннего ручейка в соловьиной роще.

Женя Калинин вдруг выплюнул сигаретку и пошел прямо к жерлу вулкана.

Его никто не остановил и не окликнул.

Если идет человек, значит, знает, что делает, - синхронно думали рабочие массы и начальник 6-го участка.

Несмотря на кривые короткие ноги, начальник довольно споро поскакал к телефону в бытовке на станции, чтобы приказать оператору крана прекратить раздражать опускаемый сноп опасным и бесполезным терзаньем.

Подкравшись вплотную к стволу, Женька побегал вначале вокруг застрявшего груза, выискивая глазами его основные слабины, а затем начал бережно трогать отдельные прутья за длинные выпирающие хвосты. Некоторые из них он затем выдергивал до конца и отбрасывал в сторону, а другие – зверски раскачивал, пытаясь ослабить трос, опоясывающий металлический сноп.

Иногда пучок вдруг стрелял в него парой-тройкой прутьев и уголков:

- Цок! Цок! Цок!

И Женька стремительно прыгал, валился назад, уворачиваясь от убийственных копий и дротиков. Потом он вновь подступал, подкрадывался к стволу и начинал грациозную пляску смерти вокруг осыпающегося железными копьями дикобраза, выдергивая из него все новые и новые иглы.

Женька, как и все остальные, напряженно ждал кульминационного момента, когда трос, наконец, совсем одряхлеет, и сноп осядет-сползет всей своей многотонной массой на желаемый уровень штрека.

Главное, чтобы жгут не лопнул внезапно и резко, не превратил его тело за долю секунды в неаппетитный кровавый фарш.

Вдруг зашипели разом тысячи змей, и Женька, не разумом, но инстинктом, уловив одновременно с шипеньем начало короткого, но опаснейшего извержения тысячи прутьев и уголков, бросился во всю прыть прочь от ствола.

Женьку настиг только одиночный удар плашмя сразу двумя стальными увесистыми шпицрутенами, который смел его с ног. Он прокатился по мелкой луже, но тут же вскочил и снова рванул, чуть заваливаясь на левую ногу, в сторону спасительного туннеля, откуда за ним наблюдали десятки любопытных, а, может, даже и сопереживающих глаз.

Груз покойно лежал на дне штрека, вздыбив вялое облако пыли и ржавчины.

Женька стоял в глубине туннеля у развилки подземных дорог, прислонившись спиной к влажному горбылю. Грудь его ходила ходуном.

К нему подгребали слесари во главе с сияющим начальником 6-го участка.

Илюхин легонько толкнул Женьку плечом:

- Молоток! Слышь, на премию тянете. Только вот теперь разобрать все надо.

Любопытствующие мигом исчезли, и на месте спуска остались только бригада Калинина и начальник участка Илюхин.

- Что за премия? По тридцадке на брата? – усмехнулся Калинин.

- Что ты-что ты! – заторопился Илюхин. – По окладу. По целому окладу.

- А по какой сетке?

- Что – по какой? Известно по какой! По сетке пятого! Пятого! В крайнем случае, четвертого. Ну, не обману! Что ты? Гадом буду. Есть сейчас деньги. Сдача же. Сами видите.

Калинин молчал. Молчала и бригада.

- Ну что, что стоите? – забрызгал слюной Илюхин, затарахтел нескладно и неразборчиво. – Ствол-то завален. Завален ствол. Так ведь? Ну теперь разбирать все это надо. Так ведь? Ну что, что? Начинайте складировать. Будет, будет вам премия. По окладу. По сетке пятого. Так? Нормально? Значит, складируйте не на платформе станции, а прямо в техзале. Вплотную к стене. Левой или правой – все равно. Понятно? Ну, это, там, где вентиляторы стоят. Смены хватит?

- Да вы что? Здесь на два дня работы, как минимум! - искренне возмутился Иван Константинович.

- Что?!! Нет-нет-нет-нет! Больше смены дать не могу. У нас, это, сдача ведь на носу. Сами ведь знаете. Но! Закрою нарядом, как за две смены. Помимо премии. Обещаю. Идет?

- Лады, начальник, - согласился Женька, залихвацки сдвинул каску на самый затылок, вытянул из кармана телаги пачку “Примы” и протянул ребятам. – Кури, ребятушки!

Все взяли по сигарете. Кроме Сашки Колчева – он не курил.

- А страшно было? – спросил Женьку Дени-Дидро. – Я когда смотрел, как эти ломики вокруг тебя летали, сам чуть от страха не обоссался. Во какое во мне чувство сопереживания развито!

Женька только попыхивал сигареткой и солнечно улыбался.

А премию получили по тридцатке на брата.

И наряд только за одну смену закрыли.