ПОСТСОВЕТСКИЙ ПУШКИН: НОВОЕ СО СТАРЫМИ ДЫРАМИ

29-06-2004

Юрий ДружниковКонец двадцатого века совпал с двухсотлетием со дня рождения Александра Пушкина, а последствия этой даты, в свою очередь, — с новыми веяниями в мировой пушкинистике, медленно проникающими в консервативное официальное пушкиноведение России.

Во времена власти коммунистов Пушкин широко использовался для патриотических целей и русификации стран Восточной Европы. Но и сегодня, при всей происходящей в России демократизации, вопросы пушкинских юбилеев решаются на правительственном уровне, как и раньше, отмечаются как национальный праздник российской прессой, радио, телевидением, массовыми мероприятиями, в которых принимают участие миллионы людей по всей стране. Шествия к могиле поэта в Михайловском и памятным местам в Москве, Петербурге, Одессе и Болдине, где он жил, имеют вид ритуально-религиозный.

Ни один поэт и его окружение в мировой истории не удостаивались такого культа: обожествление мадонны, его жены, специальная литература о всех его возлюбленных, музей его няни, легендарной и в значительной степени мифологизированной Арины Родионовны, — первые тому доказательства. Бесспорный литературный гений, без которого немыслима русская классика, Пушкин в то же время всегда был и по сей день остается государственным поэтом-патриотом, символом матери-России, столетия провозглашавшей себя “Третьим Римом”.

Именно в этом контексте русской поэт трансформирован в икону, идола, нужного и сегодня как демократам, так и коммунистам, и националистам. Пушкин — это наше все”, — гипербола, рожденная Аполлоном Григорьевем. “Без Пушкина у России нет будущего”, — гласит заголовок в сегодняшней центральной газете. Как бы ни был Пушкин известен и почитаем, он и его толкование в России, да и шире в современной славистике —являются уникальным феноменом, отражающим социокультурную атмосферу начала третьего тысячелетия.

Историю пушкинистики, глядя ретроспективно, можно условно разделить на несколько основных подходов к поэту:

  • 1) осознание роли Пушкина и накопление материалов о нем, в основном биографического и мемуарного характера (еще были живы свидетели), издание неопубликованных его рукописей (их оказалось две-трети созданного поэтом — последние, как ни странно, опубликованы уже после распада Советского Союза) и первых собраний сочинений;
  • 2) создание собственно научной пушкинистики: появление профессиональных специалистов, пушкинских обществ и института, изучение Пушкина в университетах, введение поэта в массовые учебники для школы;
  • 3) канонизирование Пушкина: установка памятника ему в Москве в 1880 году (патриотические речи Достоевского и Тургенева), а затем в других городах;
  • 4) краткий период резкой критики или даже полного отрицания творческого наследия Пушкина после 1917 года (помещик, чуждый пролетарской культуре) с последующим исправлением этого перегиба, частично благодаря Ленину, воспитанному на культуре ХIХ века, и еще нескольким лучше образованным лидерам советского государства, которые сдержанно относились к хаосу экспериментов в области так называемой новой пролетарской культуры;
  • 5) централизовнное изучение Пушкина в рамках официальный партийной пушкинистики — вначале серьезное, хотя и за “казенный счет”, а затем все более искажаемое идеологическими требованиями соответствия поэта новому режиму.
  • 6) перемены (и одновременно, так сказать, отсутствие перемен) в постсоветском пространстве.

Параметры статьи не позволяют углубиться в детали, поэтому отметим лишь некоторые пункты трансформации пушкинистики за полтора века. В советский период образу первого русского поэта приданы определенные качества, поскольку ему отведена роль, по выражению наркома просвещения А.В.Луначарского, стать “учителем рабочих и крестьян”. Отдельным темам, произведениям и поступкам поэта придается характер реальных политических действий, и эти факторы становятся как бы историческими чертами нового более правильного облика революционера и декабриста Пушкина, соответствующего эпохе строительства нового мира, в котором ему отведена роль первого классика, который не только предвидел события за сто лет до них, но даже одобрил. Очевидный пример и, к сожалению, не шутка: строка Пушкина “Октябрь уж наступил”, трактовавшаяся ка

к предвидение поэтом Октябрьской революции.

Получалось, что своим творчеством Пушкин участвовал в революционном преображении России, которую привели к расцвету большевики. Пиком этого периода, безусловно, является 1937 год, помпезный юбилей — столетие со дня смерти Пушкина, для подготовки которого лично Сталиным была создана юбилейная комиссия из выдающихся деятелей культуры и литературы тридцатых годов. Комиссия выпустила множество изданий Пушкина, в том числе остающееся по сей день самым полным его собрание сочинений. После этого значительная часть членов комиссии исчезла в чистках. В юбилее 1949 года (сто пятьдесят лет со дня рождения) патриот Пушкин использовался для борьбы с космополитизмом, после чего — для русификации оккупированных стран Европы.

С тех пор вот уже почти полвека в советской и постсоветской пушкинистике имеет место усиливающийся застой, который признается и, так сказать, изнутри Пушкинского дома в Петербурге. О неблагополучии в пушкинистике давно появляются отдельные публикации. Например, Д.С.Лихачев давно назвал этот процесс тупиком: “Настоящих пушкинистов становится все меньше и меньше — некому работать”.

Развитие пушкинистики, несмотря на появление отдельных интересных работ и попытки улучшить состояние дела находится в глубоком кризисе, причиной которого были идеологические запреты предыдущего полувека, полное отсутствие диссидентской мысли в среде сформированных в определенной среде пушкинистов старой школы, окруживших себя запретами. В последние годы в России начинают заимствовать западные идеи, чтобы пересмотреть утвердившиеся идеологические мифы.

Мифы эти о Пушкине создавались десятилетиями. Скажем, в советский период из крупнейших научных библиотек были изъяты книги, написанные в ХIХ веке, рассматривающие вопросы религиозности Пушкина. Напротив, издано множество трудов о Пушкине-атеисте. На закате советской идеологии в трудах пушкинистов переписана роль, которую сыграла в жизни и смерти Пушкина его жена Н.Н. Гончарова. Появились исследования, доказывавшие, что она была не только идеальной супругой и матерью, но и редактором Пушкина в журнале “Современник”, который он издавал, играла в шахматы, даже была “лучшей шахматисткой Петербурга”, а также чемпионкой верховой езды.

В таких условиях мы начали свои исследования по демифологизации Пушкина в начале восьмидесятых годов, когда нечего было и думать о публикации подобных работ в Советском Союзе, и они были изданы на Западе.Сегодня, упрощенно говоря, существует, как минимум, четыре поэта Александра Пушкина: исторический, научный, легендарный и мифологический. Эти четыре типа, или четыре литературных модели, витиевато переплетаются между собой.

Исторический Пушкин. Нет сомнения, что в концепцию любого серьезного литературно-критического исследования, какими бы методами оно ни руководствовалось, входит в виде конечной цели постижение истины. В самих словах “литературный критицизм” заложен смысл строгого научного анализа биографии, творчества автора и условий, в которых он творил — то есть, по М.Бахтину, процесс противоположный синтезу, тому методу, которым идет писатель к созданию произведения. В идеале пушкинисты стремятся воссоздать полную и разгаданную до конца, адекватную исторической реальности картину жизни и творчества самого крупного русского поэта. В силу ряда причин исторический Пушкин (как, скажем, и Шекспир) не будет полностью выяснен никогда, но к этому можно стремиться.

Второй тип Пушкина, научный, то есть открываемый, воссоздаваемый пушкинистами, должен, по идее приближаться к историческому. В идеале (если таковой в принципе может быть достигнут) на определенном уровне деидеологизированной пушкинистики совместными усилиями экспертов многих стран (а вовсе не только российских) научный Пушкин может слиться с первым.

Мешают этому процессу еще два Пушкина: легендарный и мифологический.

Легендарный Пушкин существовал еще при жизни живого Пушкина, начиная с лицейского периода — в силу таланта поэта, некоторых экстравагантных качеств его характера и обстоятельств биографии, которые рано сделали его популярным. Легендарный Пушкин — это слухи, сплетни о его личной жизни, занимательные, но недостоверные истории о поэте, книги анекдотов о нем, которые, возможно, просто сочинены, красочные публикации о его любовных похождениях, основанные на двух реальных списках женщин, составленных им самим и пр.

Легендарный Пушкин всегда соприкасался с научным, созданным исследователями его творчества. Поразительным образом, легендарный Пушкин существует и сегодня как бы параллельно с историческим — вот уже больше полутора столетий. Легендарный Пушкин живет в мемуарах, в беллетристике, в сочиненных за него произведениях. Легендарный материал продолжает оставаться в какой-то мере источником сведений о Пушкине, которые разные авторы используют с большей или меньшей дозой критицизма.

Следует, однако, отделить Пушкина-легенду от четвертого образа — поэта-мифа. Мифологический Пушкин, наоборот, создавался в рамках пушкинистики в определенные периоды сознательно, так сказать, научными методами, исходя не из задач литературоведения, но в соответствии с высказанными или угаданными требованиями идеологий, — будь то в царской или советской России.

Пушкина используют не только в литературных, но в политических и религиозных, групповых и личных целях. В разные времена, а иногда и одновременно, в мифах его делали философским идеалистом, индивидуалистом, русским шеллингианцем, эпикурейцем и представителем натурфилософии, истинным христианином (то есть православным), монархистом, воинствующим атеистом, масоном, мистиком и прагматиком, оптимистом и пессимистом. В советский период его называли помещичьим поэтом, потом он прошел чистку, стал поэтом-революционером, декабристом, просто материалистом и даже, в соответствии с марксистской идеологией, историческим материалистом.

В какой-то мере авторы всех этих точек зрения были правы. Духовный мир Пушкина, как заметил философ Семен Франк, “многослоен”. Гений всегда энциклопедист, и элементы интереса к чему угодно можно найти, если не в изданных сочинениях, то в черновых рукописях или пометках на книгах домашней библиотеки. Мифологический Пушкин родился не в советской науке, но задолго до нее, проходя, таким образом, через все этапы развития пушкинистики, но конечно, больше всего — через два последних советских периода и — жив сегодня.

Ревизия пушкинистики в целом не по плечу одному или даже группе исследователей. Мы сделали попытку сопоставить лишь некоторые аспекты мифического образа Пушкина с историческим поэтом и человеком. Эта весьма узкая проблема отражает, однако, историю процесса мифологизации, или, так сказать, монументализации поэта в целом и, возможно, помогает понять, как на основе исторических, политических и литературно-критических реальностей осуществлялся процесс создания Пушкина-мифа.

Хотя мы занимаемся пушкинистикой с середины пятидесятых годов, данная работа проделана в течение последней четверти века, сначала в Москве а затем, после эмиграции, в Европе и США. Исследование это изменило традиционный, как теперь пишут в России, “имидж” государственного поэта № 1 или, как назвала Пушкина “Литературная газета”, когда гласность стала свершившимся фактом, “генсека русской литературы”. Концепция представляется очень важной для новой пушкинистики начала двадцать первого века.

Один из аспектов биографии русского поэта, очень важный для понимания Пушкина, по ряду причин с самого начала оставался закрытым для изучения. Имеются в виду прошения и попытки великого русского поэта № 1 о выезде легально из России за границу, попытки его выехать, а также нелегально бежать за границу. Ни одной монографии в пушкинистике на эту тему не существовало. Теме этой посвящена единственная статья выдающегося пушкиниста М.А.Цявловского “Тоска по чужбине у Пушкина”, объемом 25 страниц. Статья вызвала тогда же злую реакцию Н.О.Лернера. Наконец, была маленькая (82 строки) анонимная заметка в “Пушкинском календаре” за 1937 год. Сравнение текста заметки со статьей Цявловского показывает, что она представляет собой выжимку текста его статьи 1916 года и, возможно, написана им самим. Бог знает, как удалось напечатать такую крамольную мысль в 1937 году.

Нельзя было называть вещи своими именами, потому, что Пушкин, символ неделимой Российской империи, а затем Советского Союза представал не просто литературным гением, каковым несомненно был, но и поэтом-государственником, а значит патриотом. На деле фраза Пушкина: “Я жажду краев чужих”, касающаяся поездки на юг, оказалась не мимолетным желанием, но страстным стремлением всей жизни поэта. В каком-то плане дилемму отразил в названии Робин Кемболл: “Patrie et Liberté”.

Лернер упрекал Цявловского в том, что тот начал отсчет желания поэта поехать за границу с 1823 года, то есть из Одессы, а Пушкин хотел это сделать еще в Кишиневе. Скажем, чтобы ввести это в научный оборот, что (как мы доказываем в одной из работ) в действительности Пушкин начал собираться за границу сразу после лицея, то есть в 1817 году.

Хотя мемуары поэта и друга Пушкина Павла Катенина известны, обратим внимание на строку, которая ранее не комментировалась. Тщательный мемуарист (его воспоминания считаются очень точными) Катенин фиксирует слова Пушкина, сказанные в театре, в присутствии Николая Гнедича (август 1817). Пушкин заявил, что “скоро уезжает в чужие краи”, а в стихотворении заметил, что возможно никогда не вернется в Михайловское. Важно, что намерение Пушкина созрело до политического конфликта с правительством, а значит, было просто желанием увидеть Европу, а не формой протеста. В желании этом ему было отказано Александром I, хотя дворяне могли тогда без особого труда выезжать за границу.

В Кишиневской ссылке Пушкин проигрывает варианты, чтобы перебраться в Грецию, а оттуда на Запад к Чаадаеву, чтобы, как писал Пушкин в письме, вместе с ним путешествовать.Высказано предположение, сделанное основе местных материалов, собранных кишиневским исследователем Б.А.Трубецким, что странствование Пушкина с цыганским табором было вызвано не озорством поднадзорного или влюбленностью (поэма “Цыганы”). Воспользовавшись тем, что цыгане, кочуя, легко преодолевали границы, Пушкин решил попытаться переправиться с ними за рубеж. Провал “цыганского” плана в изменившейся обстановке в регионе: война турков с греками бандитизм — достаточные аргументы для вожаков табора, в котором много стариков и малых детей, чтобы остаться кочевать по эту сторону границы, где относительно спокойно.

В Одессе, получив еще два отказа царя Александра, он готовится “взять тихонько шляпу и поехать посмотреть Константинополь”. Однозначный смысл пушкинского “тихонько” в письме не по почте не нуждается в комментарии — это нелегальщина, побег. Автор начатого “Евгения Онегина” собирался отправиться заграницу, и —

Онегин был готов со мною

Увидеть чуждые страны.

Строки эти серьезными комментариями обойдены. Понятно, что сам Пушкин заявляет о готовности ехать за границу. Он не раз пишет в письмах из южной ссылки, что “Онегина” печатать в России не собирается. Стало быть, поэт, собираясь бежать, думал взять рукопись “Евгения Онегина”, чтобы опубликовать ее на Западе, как делали это многие поколения русских писателей.

Разные трактовки причин неожиданной высылки Пушкина из Одессы в Михайловское известны. Мы выдвинули свою гипотезу. Поэта “перебросили” из ссылки в ссылку, из порта на Черном море в Псковскую губернию, не за перехваченное письмо, не стаолько за атеизм, не столько из-за ревности губернатора Воронцова, которому мы отдаем должное как крупному государственному деятелю России, очерненному из-за конфликта с поэтом, не столько из-за вечного противостояния гения и власти, и не за леность Пушкина-чиновника, говорить о которой тоже не принято, сколько — за ставшее известным сперва Воронцову (от жены и от информантов), а затем правительству намерение ссыльного, вопреки царской воле тайно бежать за границу.

Анализ возможностей побега из зоны порто-франко в Одессе, разумеется, невозможен без изучения политической и экономической ситуации на юге страны без привлечения документальных материалов о правилах выезда из России, таможенных законах и практике тех дней, порядке оформления документов “кухне” Одесского порта, деятельности контрабандистов, среди которых значится приятель поэта Морали (Мавр Али). Изучение этих факторов приводит к выводу о том, что побег был возможен, но сорвался по ряду причин, в том числе финансовых.

В письме из Михайловского Пушкин пишет Вяземскому: “Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если Царь даст мне свободу, то я и месяца не останусь...” Здесь, в Михайловском, он планирует бежать под видом слуги Вульфа через Дерпт в Германию. Он возвращается к придуманной еще на юге легенде о своей смертельной болезни — аневризме (он пишет, что аневризма в ноге, а мать поэта в прошении к царю, что аневризма в сердце). Пушкин получает справку о наличии болезни от ветеринара, отправив бумаги в Петербург, а потом заявляет своей возлюбленной Анне Керн, что у него “развитый орган полета” в намерении найти еще одного податливого доктора в Риге, который подтвердит болезнь и необходимость операции, но только на Западе.

Факты, известные разрозненно, в сгруппированном виде иначе звучат и требуют новой интерпретации. Проштудированы заново все произведения и изучены лица, так или иначе связанные с осуществлением этих планов. Байрон как-то извинился перед читателями: “Если я в чем-то виноват, то только в отступлениях”.

Как известно, Тынянов считал биографию писателя просто частью литературы “биография как личные издержки литературного производства. Биография, которая делает возможным осуществление литературы и в которую переходит литература”. Биографический метод не только не исчерпал себя, но на современном витке литературоведения более эффективен. Для сегодняшнего читателя биографии подчас интереснее, чем произведения, — такова реальность, делающая, между прочим, литературоведение менее замкнутым.

Трудно найти другого писателя, у которого биография и творческое начала так слиты, как у Пушкина. И новый подход открывает в его произведениях новые биографические нюансы. Так, одновременно с обдумыванием своего побега из Михайловского в 1825 году Пушкин пишет для “Бориса Годунова” сцену побега Гришки Отрепьева за границу. Этой связи раньше в пушкинистике не отмечалось. Пушкин досконально прослеживает детали побега самозванца в Литву. Подробности эти (диалог с хозяйкой корчмы о дороге, погоня за ним приставов, проблема, как их обмануть) имеют косвенное отношение к сюжету исторической пьесы. Но — важны для Пушкина, который сам хочет бежать тем же маршрутом, что и Отрепьев.

Выстраивая “выездное досье”, мы анализируем длинную вереницу попыток великого поэта выбраться из Москвы и Петербурга в 1827-1830 годах. Для примера — об одном событии 1828 года, которому в традиционной биографии почти не уделяется внимания. У друзей возникает идея создания Российско-Закавказской компании для развития Грузии и расширения торговых и культурных связей с Западом. О Российско-Закавказской компании найдены материалы в местном архиве тбилисским литературоведом И.К.Ениколоповым. В значительной степени именно это (о чем почти не пишется) послужило толчком для Пушкина отправиться на Кавказ.

Разворачивалась военная акция против Турции; Пушкин и Вяземский просятся в армию. Бенкендорф отказывает иезуитски: “ибо все места в оной заняты”. Вяземский в ярости пишет московскому генерал-губернатору Голицыну: “Мне ничего не остается, как уехать из отечества с риском скомпрометировать этим поступком будущее моих детей”. Пушкин Бенкендорфу: “желал бы провести сие время в Париже...”. Результат не отказ, а предложение Бенкендорфа о сотрудничестве с тайной полицией, переданное через агента Ивановского, говоря современным языком, вербовка. И в случае согласия — разрешение ехать с канцелярией Третьего отделения на Кавказ, а затем разрешение отправиться в Париж. Вечером Пушкин согласился, а утром одумался и на встречу с Бенкендорфом не пошел.

В дополнение к традиционным оценкам написанного как раз в эти дни стихотворения “Анчар”, мы связываем его именно с этим событием, а не с упомянутыми в известных комментариях: в качестве кредита за поездку в Париж предложение поэту нести яд доносительства. Эта тема тогда же возникает и становится главной в “Полтаве”: донос Мазепы на Кочубея. Здесь не место останавливаться на доказательствах, к тому же эта часть исследования опубликована.

Следующий шаг поэта — тайное планирование поездки на Кавказ, о которой знали, однако, многие. Поездка в Арзрум — странное, спорное, несмотря на гору литературы, путешествие Пушкина. Есть косвенные доказательства, что поэт задумал попасть в турецкие черноморские порты Трапезунд или Самсун, которые были в стратегических планах захвата армией Паскевича, и оттуда в Италию или Францию.

Некоторые детали остаются неясными. В частности, о чем договаривался Пушкин с уезжавшими приятелями: Соболевским, а затем с Яковлевым? Последний писал из Парижа (после Арзрума), посылая “анонимное” приглашение: “Дойдет ли до него? А не худо было бы ему потрудиться пожаловать куда зовут”. Договорились они обо всем еще до отъезда Яковлева. “Дойдет ли?” — тоже понятная забота: почта перлюстрировалась. Но далее текст письма расшифровать пока не удается (первым обратил внимание Л.Б.Модзалевский): “Кто занял два опустевшие места на некотором большом диване в некотором переулке? — пишет Яковлев. — Кто держит известные его предложения и внемлет погребальному звуку, производимому его засученною рукою по ломберному столу?” Конец этой криптограммы предназначенный для одного Пушкина, связан с карточной игрой. А сам текст — о помощи поэту в бегстве из России.

Рассматривая все варианты планов побега Пушкина за рубеж, мы можем проследить и предполагаемые маршруты. Это в разное время Константинополь, Греция, Африка, Италия, Париж, Лондон, Китай, никогда как цель Германия, хотя для его друзей именно Германия была близка, наконец, слухи о желании поэта бежать в Америку. И — перманентные отказы Николая I через Бенкендорфа. В 1836-м Пушкин заявил Брюллову, что женился потому что его не пустили за границу.

Стремление вырваться за границу (пушкинский рефрен "Что мне в России делать?") не прекращается с женитьбой. Он рассчитывает отправиться в Польшу вместе с женой, если будет война, полагая переправиться далее. Итоги невыездного Пушкина в последнем письме к жене: “...черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!” — с восклицательным знаком, который, заметим, в письмах Пушкина встречается нечасто.

Систематизировав статистику и социо-политический контекст, поставим типично русские вопросы, на которые не только не ответила, но и не ставила пушкинистика: Пушкин хотел поехать, как ездили русские дворяне и затем вернуться? Или, может, он собирался уехать официально, соблюдая все формальности, но остаться в Париже или Риме надолго? Или, что тогда уже делали некоторые его современники, эмигрировать из России? Ответ неоднозначный.

Парадоксально пытался ответить на этот вопрос художник и современник Пушкина М.И.Железнов: “Что он (Пушкин. — Ю.Д.) был талант — это все знали, здравый смысл подсказывал, что его непременно следовало отправить за границу, а... ему-то и не удалось там побывать, и только потому, что его талант бы всеми признан”.

Разумеется, в начале Пушкин надеялся служить в дипломатической миссии, как ряд его коллег вроде Батюшкова и Тютчева; потом путешествовать, наподобие многих лиц его круга, скажем Чаадаева, Александра Тургенева, Кюхельбекера. Запретный плод сладок, но некоторые страстные сторонники Запада, соскучившись, по меткому замечанию Ю.М.Лотмана, возвращались в Россию патриотами со взглядами, близкими славянофилам.

Иное дело — исчезновение, взяв "тихонько шляпу". Побег в имперском политическом стереотипе исключал возможность возврата, ибо беглеца ждала каторга. Пушкин это понимал (“...верно нога моя дома уж не будет”) и, планируя побег, писал о себе в третьем лице: “Где ж наш поэт? Он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится”.

Тезис о готовности Пушкина стать политическим эмигрантом и невозвращенцем противоречит мифу о государственном поэте-патриоте, символе единой и неделимой России, и поэтому никогда не возникал. Эмигрантов Россия плодила в течение нескольких столетий. Как правило, они возвращались обратно после серьезных политических перемен внутри страны или... после смерти. Любил ли Пушкин свою страну? Любил. И хотел умереть на родине. Но еще никто не доказал, что эмигранты любят родину меньше, чем те, кто живет дома.

И — не менее важный вопрос остается. Почему, несмотря на многочисленные планы ни один не был осуществлен? Жесткость полицейского контроля? Отсутствие стабильного намерения? Невоздержанность на язык друзей и его самого? Сherchez la femme? Деньги, которые Пушкин просил то у родителей то у друзей, то у правительства? Сочетание случайностей?

Были ли вообще серьезны попытки Пушкина бежать из России? “Дошло бы у нас до исполнения этого юношеского проекта, не знаю, — вспоминал после в дневнике Алексей Вульф, — я думаю, что все кончилось бы на словах”. Для состарившегося Вульфа, возможно, так, но для Пушкина стремление было весьма серьезно: “Святая Русь мне становится невтерпеж. Ibi bene ibi patria”.

Причина несостоявшихся побегов, нам кажется, и в самом Пушкине —человеке чувства, сиюминутного настроения, противоречий между декларациями и поступками. Легковесен либерализм молодого поэта. Но уже на юге начинает проявляться то, что он назовет голосом “строгой необходимости земной”, то есть разумной осторожности. Сколько раз в своих произведениях поэт прощался со своей страной. Казалось бы, простился, так беги. Но в том-то и дело, что творческое воображение Пушкина опережает, а иногда и заменяет непосредственные поступки.

Первым это заметил Набоков, за ним повторил Лотман. Пушкин колебался но так и не решил, куда отправить в путешествие Онегина: по России или, как Грибоедов Чацкого, за границу. Отсюда оставшееся в отрывках “Путешествие Онегина” чересчур долгая, непродуманная поездка Онегина на юг России, в которой некуда деть лишнее время. Добавим: поэт не видел заграницы, а писать приблизительно не хотел и ограничился одесскими ландшафтами. Возможно, в жизни Пушкин, с его потрясающей способностью предчувствовать, предвидел ситуацию на ход или два дальше своего окружения и поэтому раньше останавливался. Он как бы уже эмигрировал в душе, и лишь бренное тело еще не перенеслось через границу.

Наконец, чем объясняется жесткость правительства к желанию поэта отправиться за границу? Зачем его сразу посадили на цепь, когда дворян выпускали сравнительно легко? Протекция друзей, которая помогла ему поступить в Лицей, на этот раз не сработала. Он числился в шалопаях, а затем в полицию попали и его непечатные стихи. Поднадзорным, а значит невыездным, он числился до конца дней.

Какова реакция на биографию Пушкина-беглеца? Данная работа — частица общего процесса демифологизации Пушкина, и даже шире — всей русской литературы и русской культуры, и тема встречает определенное противодействие. Существует стереотип Пушкина, особенно в России и в среде русской эмиграции. В глазах ряда пушкинистов, не говоря уж о массовом читателе, Пушкин обрел божественные черты, появилась поп-пушкинистика с соответствующими ритуалами “пушкиноманов”. Любое отклонение от стандартов советской школы все еще многими пушкинистами признается ересью. После публикации книг на данную тему мы оказались еретиками посягнувшими на национальную святыню. Жуковский первым, подводя итоги жизни Пушкина сразу после его смерти обвинил Бенкендорфа в том, что тот не дал Пушкину увидеть мир и тем сузил его горизонты. Зачем же сегодня сужать горизонты Пушкина до однобокого патриотизма?

Пушкин при жизни был мало известен на Западе. Достоевский заявил о мировом значении поэта в 1880 году, но это было wishful thinking. Кампания по утверждению мирового значения Пушкина достигла апогея в советской пушкинистике после второй мировой войны. Тем не менее, как известно, Толстой и Достоевский (не углубляясь в причины) Западу и сегодня ближе Пушкина. Между тем новое прочтение материала убеждает что концептуально пушкинистика, отойдя от стереотипа, может оказаться в начале поворота к более универсальному, космополитическому пониманию жизни, творчества и трагедии великого двуязычного поэта, русского и французского, насильно лишенного живительных связей с западной культурой и фактически ставшего внутренним эмигрантом.

Исследование прозападной ориентации Пушкина (в том числе стремление переселиться в Европу) способствует мировому значению Пушкина, русский поэт становится ближе и понятнее западному читателю.

Комментарии

Добавить изображение