ПУТЕШЕСТВИЕ К ИСТОКАМ

[Окончание. Начало в 393 от 19 сентября]

ОСТРОВ САХАЛИН

Идея посещения места, где прошло моё детство, мучила меня давно. Тем более, что там сейчас жил сын, которого я не видел уже 10 лет. Случай был подходящий, а препятствие было только одно – моя жена. Начитавшись ужасов про всемирный терроризм и российский бандитизм, она отпустила меня в поездку по России при одном условии: от утверждённого маршрута ни на шаг, в тёмное время суток носа из дома не показывать. Иначе, по её мнению, узнав, что человек приехал из-за границы, тут же убьют и закопают. А кто будет выплачивать долг за дом? А где будет взять денег на образование дочери?

Резоны, конечно, были серьёзные, но искушение уж больно велико. Кстати, там могила матери, которую я так и не смог посетить раньше. В общем, я решил съездить тайком на несколько дней, а потом явиться и поставить перед фактом. Не очень честно, конечно, но... Словом, я ещё в Дубне взял билеты до Южно-Сахалинска и обратно. Рейс был с посадкой в Новосибирске. Сижу в Домодедово, жду посадки. Наконец, объявляют задержку рейса на два часа, в связи с неприбытием самолёта из Новосибирска. Ну, думаю, поскучаем сутки-другие. Нет, через три часа сажают в самолёт, а ещё через три с половиной приземляемся в аэропорту Толмачёво. Местное время уже 10 часов вечера. Аэропорт полупустой. Иду объясняться с диспетчером по транзиту. Выясняю: следующий рейс на Южно-Сахалинск через двое суток. Представитель авиакомпании “Сибирь” разводит руками, извиняется, но молча выписывает направление в гостиницу. Сравнение с ситуацией в Нью-Йорке получается явно не в пользу Америки. Будь это не в Новосибирске, а в любом другом городе, я бы дико расстроился, может, даже с кем поругался, но здесь я только попросил позвонить и набрал номер телефона дочки:

-Женька, я прилетел. Завис тут в Толмачево. Сможешь меня забрать?

-Перезвони минут через 20, узнаю насчёт машины, а то муж на работе.

Вещи поставил в уголок в оффисе компании “Сибирь” и вышел подышать воздухом. Наружи было тепло, но дул приятный летний ветерок. Навалилась усталость, спать хотелось неимоверно. Через час на машине свата примчалась Женька с внучкой. Эти два дня я не звонил никому из друзей, решив провести целиком время с семьёй. Потом продолжил своё путешествие. Теперь уже без особых приключений. За это время успел узнать, что сыну недавно поставили телефон. Позвонил ему, чтобы предупредить о задержке. Он обещал встретить на вокзале.

Южно-Сахалинск изменился разительно. Ещё бы, я здесь не был лет двадцать или около того. Однако, все эти мелкие ларьки и лавочки есть теперь в любом провинциальном городе. Вс же остальное, улицы, площади,- забылось начисто. Поезд на север отходил через час, ехать предстояло часов восемь, надо было запастись едой. Я взял что попроще: кефир, сок, овощи и хлеб. Подумав, добавил плоскую бутылочку дагестанского коньяка за смешную цену – всего 12 рублей. Вероятность того, что эта жидкость имела отношение к коньяку, конечно, была далеко не стопроцентной, но и деньги не такие, чтобы об этом сильно сожалеть. Сейчас мне предстояло пересечь половину длины острова, чтобы достичь посёлка Леонидово, где я провёл школьные годы. Сейчас мне эти места поди и не узнать. Раньше там стояла дивизия, а небольшая часть гражданского населения была лишь инфраструктурой к ней. Но уже лет пять как дивизию расформировали, и потому посёлок этот перспективы развития не имел.

Сын мой Данила сызмальства был хорошим шкодой, чем доставлял нам немало хлопот. Помню, еще в садовском возрасте вышел он на балкон – а жили мы на пятом этаже – и кричит сверху соседу-милиционеру, стоящему у подъезда:

-Лёха, а Леха, дай закурить.

-Я те, оголец, закурю! Щас родителям всё расскажу.

-Не дашь? Ну, ладно. Я, когда вырасту, тебе корки хлеба не подам, и не жди.

После смерти жены, я совсем потерял на него управу. Он ведь что придумал. Уже в первом классе завёл два дневника: один для двоек, другой для приличных оценок, начинавшихся с цифры 3. Другие цифры попадались крайне редко. Он и доставал эти дневники по очереди. Я его за это сильно не пенял, помня, что сам в детстве был хулиганом и троечником пока не попал в мореходку. В кого же ему ещё быть? Израстётся, поправится. Не поправился. Правда, в этом не только его или моя вина. С тоской закончив 8 классов, он объявил, что поступил в ПТУ на каменщика, решив, что любому шоферу или строителю в этом государстве платят больше, чем доктору наук. В чём-то он был прав, конечно. Время наступило самое бандитское. Любой пацан толканув джинсы или кроссовки, мог за день заработать больше, чем научный сотрудник за месяц. Всё это совершенно не стимулировало учиться много лет или исправно трудиться у станка или в поле, как в моём детстве. Словом, дружки моего сына постепенно начинали колоться и планомерно садиться в тюрьмы, и я понимал, что недалёк и его час, поскольку в городе вырваться из сложившегося круга друзей и неформальных связей практически невозможно. Связи можно было решительно оборвать единственным способом, и мы отправили Данилу к моей матери на Сахалин. Когда он уезжал, в глазах у него читалось облегчение. А потом мать умерла, мы уехали в Америку, и Данила остался один. Было ему тогда 26 лет. К этому возрасту я уже закончил мореходку, поработал на море, поступил в университет, женился и стал отцом двоих детей, один из которых и был Данила. А три года назад он прислал письмо, из которого я узнал, что Данила женился на женщине, у которое трое своих детей и приёмная дочка, подброшенная ей двоюродной сестрой. Живут они фермерским трудом, держат корову. Информации в письме было совсем не много, но она была существенной. Впервые за много лет я стал спокоен за Данилу. Человеку, который взял на себя такие обязательства, уже не до глупостей. Видно, попал в хорошие руки.

Вот с такими мыслями, под монотонный стук колёс, я и ехал по Сахалину, а за окном мелькали бесконечные сопки, густо поросшие лесом, горные речки, а потом показалось морское побережье, которое вскоре приблизилось к железнодорожному полотну метров на 15. Раза два я поел, чего бог послал, и неоднократно прикладывался к бутылочке с коньяком. Коньяк неожиданно оказался очень даже ничего на вкус, он погружал в сладкую дрёму и скрасил утомительную дорогу так, как это может сделать ещё только интересный собеседник. Поскольку ехать пришлось днём, я взял билеты в общий вагон. Сколько себя помню, в общем вагоне были жёсткие деревянные на три человека слева и справа от проходе. Все сидячие места были заняты, народ ещё в проходе стоял. Сейчас я ехал в полупустом вагоне, где были установлены мягкие откидные кресла, как в самолёте. Совсем иной уровень комфорта.

За окном замелькали почти родные названия: Макаров, Смирных, Боюклы, Поронайск. И вот, наконец, станция Олень, которая и относится к посёлку Леонидово. Чемодан я оставил в Новосибирске, а сюда отправился налегке с сумкой, в которой лежали подарки семейству Данилы. Медленно схожу с подножки вагона и замечаю в сторонке от станции двоих мужчин. Один из них – старик в кепочке, другой... О-ох, чёрт! Если бы не готовился к встрече, нипочём бы не узнал Данилу. Это был уже не пацан, а крепкий мужик с сильными, натруженными мышцами, кожа буквально почернела от постоянной работы под солнцем, короткий ёжик, сросшиеся чёрные брови. Больше всего он напоминал “человека кавказской национальности”. Позже я узнал, что в деревне его звали Чеченом. Мы обнялись, и я заметил в глазах его слёзы. Он уже, наверное, и не верил, что батя когдa-нибудь предет к нему из такой далёкой Америки. Я это почувствовал, как-то непроизвольно и меня тоже прошибла слеза. Из всего нашего рода, кроме меня с братом, это был единственный мужик. У брата все три – дочки. Продлит ли он этот род, или прервётся на нём связь поколений?

Старик в кепочке усадил нас в свой раздрызганный Жигуль, которому по автомобильной шкале было столько же лет, что и его хозяину. Вставил ключ зажигания, внутри что-то сварливо фыркнуло, потом противно заскрежетала коробка передач, и мы неторопливо тронулись по дороге, которая сначала шла вдоль железной дороги, потом повернула направо в том месте, где когда-то располагался оживлённый рынок, а теперь был просто пустырь. С левой стороны промелькнули убогие здания больницы и почты, справа какой-то магазинчик. Посёлка я не узнавал. Военные оставили после себя пять здоровенных пятиэтажных здания по одну сторону дороги и две девятиэтажки по другую. Дефицита жилья здесь явно не ощущалось. Поскольку оба комплекса зданий имели отдельные котельные, содержать их все стало накладным, и народ осел в более уютных пятиэтажках, а девятиэтажки подверглись нещадному разграблению по части сантехники, оконных и дверных проёмов. Всего этого в моём детстве не было, зато тогда в посёлке было чисто и празднично, а теперь – как после штурма Грозного. Школу мы проехали уже в темноте, я её толком не разглядел, а напротив располагалась Дмитриевская улица, на которой мы раньше жили в доме номер 6.

Сейчас мы направлялись в посёлок Майское, который располагался в километре от конца посёлка Леонидово. Удивительным для меня было то, что, несмотря на небольшое количество населения, в Леонидово были две школы: одна начальная, другая – средняя, в которой лет 40 назад я и учился. Здесь даже зимой ребятишки из Майского ходят в школу пешком, в то время как мы сейчас за 200 метров в магазин едем на машине. Разврат это, я вам скажу. Чем это для нас кончится, прекрасно описал Верхарн ещё в позапрошлом веке:

“...И кожа ссохнется, и мышцы ослабеют,
И скука въестся в плоть, желания губя,
И в черепе твоём мечты окостенеют,
И ужас из зеркал посмотрит на тебя.
Себя преодолеть, когда б ты смог, но ленью
Расслаблен, стариком ты станешь с юных лет.
Чужое и своё, двойное утомленье
Нальёт свинцом твой мозг и размягчит скелет...”

Впрочем, и здесь мы могли вполне дойти пешком, но дорога была пыльная. И потом, смешно идти, когда есть автомобиль, даже такой раздолбанный. Село Майское раньше было совхозом, потом всё стало разваливаться. Собираемые со всей страны налоги, направлялись в центр. Потом, по идее, они должны были были обратным потоком распределяться по бюджетным организациям страны, но как-то всё больше задерживались в столице, крутились по разным банкам, и чем дальше от центра, тем всё меньше становились и позднее добегали жиденькие бюджетные ручейки. Так вымерзали Приморье, тундра и весь Дальний Восток. Можно было рассчитывать только на свои силы. Тайгою да морем здесь жили раньше нивхи и айны, тайгою и морем приучился жить и русский человек. Да ещё огородами. Хотя по части огородов лучшими спецами здесь были корейцы, коих раньше было великое множество. В моё детство здесь корейцев и русских было примерно поровну. Корейцы жили на левом, низком берегу реки, а русские – на правом, который был намного выше. Во время знаменитого наводнения в 1980 году всю низменную часть посёлка смыло. С тех пор там никто не живёт, а куда откочевали корейцы никто не знает.

Подъехали к просторному деревянному дому, где жил Данила с семьёй, занимая половину. Во второй половине жила другая семья. Дома в деревне были все немного нараскоряку, видать, давно не ремонтировались. Вообще-то они не частные, а на балансе жилуправления, но управление квартплату собирает, а ремонтировать не торопится. Обыкновенный забор из штакетника, калитка, поросшая травой тропка до крыльца, слева сарай, прямо – коровник, правее – банька, а дальше огород. Почти как в моём детстве, только оба моих родителя работали на службе, потому корову держать не могли, зато держали курей, а иногда и поросёнка. Поросёнок Борька, как сейчас помню, был поджарый, как волк, и точно такой же злой. Слабый заборчик разносил пятаком вмиг. И тогда – прощай огород.

Дом внутри просторный, четыре комнаты, кухонный гарнитур, мебелишка. В доме чисто и аккуратно, бедностью не пахнет, хотя и роскоши не видно. В общем, нормально живут. Хозяйку зовут Валей, как и мою покойную супругу. Она старше Данилы лет на десять, но и моя была старше меня на семь лет. Женщина обыкновенная, не броской красоты, но по убранству дома видно, что делать умеет всё. С особой гордостью Данила демонстрирует мне ванную комнату, которую оборудовал сам. Понятно, что по проекту ванна не была предусмотрена, равно как и ватерклозет. Туалет “типа сортир” ставили на улице, и зимой там было достаточно свежо. Ну а после ухода военных люди стали переносить сантехнику из освободившихся каменных домов в тёплые и уютные деревянные. Так что у Данилы теперь был полный комплект: ванна, душ и унитаз.

Достаются подарки. Сначала самой маленькой – Насте. Я ещё в Москве купил ей красивую немецкую куклу и детские книжки с картинками. Хозяйке часики и серёжки. Даниле – куртку и майки с эмблемами Калифорнии. Старшей дочке Марии – другие серёжки и французская косметика. Марии сейчас дома нет. Вообще-то она живёт в соседнем городе, работает в российско-американской фирме секретаршей, а здесь бывает набегами. На осень запланирована её свадьба. Средней дочери Алесе кофточка и фотокамера. Алеся здесь работает поваром в фермерском кооперативе. Последним появляется Женька, они с приятелем пасут коров, чего парнишка страшно стесняется. Ему я купил очень навороченный японский CD-плеер, чем привёл в неописуемый восторг. Женьку к Новому Году забирают в армию, а по возвращению он собирается поступать в автодорожный. Год назад он собственноручно восстановил списанный автомобиль и довольно долго ездил на нём, пока ночью соседские пацаны не свинтили какую-то нужную деталь. Теперь по всему двору в ящиках лежат груды каких-то нужных железяк.

Хозяйка собирает на стол, подтягиваются гости. Приходит молодой красивый парень Володя с симпатичной супругой Светой. Володя работает в лесном хозяйстве, а Света – завклубом, организует молодёжные дискотеки. Последним приходит пожилой мужчина, Николай Петрович. Он раньше был в совхозе главным механиком. Пока другие во времена развала и приватизации квасили по углам, он взял в банке ссуду, землицы прикупил, технику совхозную. Это у него теперь Данила и другие фермеры арендуют стометровой длины теплицы, в которых выращивают овощи. С другой стороны, на паука и мироеда он не похож, сам работает с утра, натянув кирзачи и телогрейку. А отличает его от других то, что он знает технологию сельских работ до тонкости и умеет правильно просчитать финансовую сторону любого дела, в то время как другие надеются на авось или прикидки, не требующие вычислений. Данила его уважает, зная, что тот в трудном случае всегда поможет.

Садимся за стол, который уже ломится от яств. Почти все продукты свои, деревенские. Мочёная брусника, красная икра, крупные ломти копчёного балыка лосося, пироги с грибами, зимние салаты и тому подобное. Наливаем по первой и пьём за приезд и знакомство. Разговоры на тему “Ну а как у вас там... перемежаются с оценкой перспектив местной жизни. Узнаю, что для значительной части населения Сахалина главное событие сейчас – деятельность российско-американской компании, которая строит нефте- и газопровод из охинского месторождения на юг. Проект этот рассчитан на три с половиной года, и там можно неплохо заработать вахтовым методом. Тем более, что соседний город Поронайск давно закрыл цементный завод и бумажный комбинат и функционирует теперь лишь как порт. Для экологии это сказывается благотворно, а вот с работой после этого стало совсем туго, потому и “американская” компания оказалась весьма кстати.

-Только ведь, подлецы, копаются, сертификаты требуют,- негодует Данила.- Им теперь не всякий рабочий человек подойдёт. Скажем, каменщика берут не ниже седьмого разряда. А откуда здесь такие? Вот и везут с материка. Мы тут годами живём, можно сказать, аборигены, а они рабочие места все чужакам пришлым отдают. Пришли мы с мужиками наниматься к ним лес валить. Стоим все со своими бензопилами, а они говорят: “Сертификат покажи”. Какой такой на хрен сертификат? Мы тут всю жизнь лес валим без всяких сертификатов. А они отвечают: “Мы своим рабочим страховки большие платим в случае увечья или смерти. Откуда мы знаем, можете ли вы соблюдать правила техники безопасности. Сертификат давай, тогда посмотрим”. Но порядок у них там – будь здрав. Шутка сказать, новую фирменную спецодежду каждую неделю выдают!

-Ну и что ты скулишь? – перебиваю его я.- Ты пойди, окончи трёхмесячные курсы, получи сертификат и работай три года на фирму, вместо того, чтобы сопли распускать и водку с горя жрать. Не валял бы дурака, теперь в аккурат у тебя седьмой разряд каменщика был бы.

-Дело не в этом.- вмешивается Петрович.- Они ведь, хитрецы, где зарегистрировали свой бизнес? Не догадаешься. В Звёздном городке. И потому огромные льготы имеют по налогообложению. Да и те налоги идут на улучшение жизни Звёздного городка, вместо того, чтобы оседать на Сахалине, хотя бы частично компенсируя тот ущерб, который они наносят природе здесь, и добавляя в местный бюджет для оплаты учителям и врачам. Правда, сейчас уже проводят законопроект, чтобы бизнес регистрировать по месту фактического проведения работ, но когда это ещё до нас дойдёт.

Наутро пошли осматривать хозяйство. Размеры теплиц просто поражали. Тут, действительно, нужно работать не разгибаясь весь световой день. Кусты помидоров, салата и другой зелени уходили прямо в горизонт. Но сегодня в связи с моим приездом у Данилы были другие планы. Мы пошли осматривать посёлок Леонидово. По пути завернули на кладбище. Оно было разбито прямо в густом лесу, так что определить его точные границы не представлялось возможным. Каменные памятники и металлические оградки были редкостью. Всё больше деревянные. Вот и могилка матери, простая деревянная пирамидка, выкрашенная свежей красной краской. Рядом цветы в кувшинчике. А вокруг вполроста поднимаются густые папоротники и другая буйная зелень. Мама-мама. Всю жизнь работала до упада, а умирать пришлось, не повидав сыновей, разбросанных по дальним краям. Один уже много лет как инвалид и нищ, как церковная крыса, живёт черт-те где, в Минске. Другой ещё дальше забрался, в Америку, и смог приехать только через 6 лет. Хорошо ещё, внук оказался рядом, смог похоронить по-человечески. Последние годы мама болела, и умирала тяжело, от рака. Делать операцию или переезжать отказалась категорически. И то сказать, в 80 лет кто же делает операции, сердце не выдержит. Всё, что могу сделать для тебя теперь – оставить деньги на приличный памятник.

Днём ещё больше убеждаюсь, что того посёлка, в котором я жил, давно уже нет. Остался только его разрушенный остов. Взять хотя бы скверик, который начинался от школы и простирался до Дома Офицеров. Это было законное место уединения всех влюблённых. Каждый год в ленинский субботник мы очищали его от мусора, подправляли скамеечки, изрезанные надписями типа “Паша + Вера =Любовь”. Он был обнесён по контуру невысоким забором, а по центру, вдоль тропки высились железные фонарные столбы, призывая наиболее нетерпеливых влюблённых соблюдать приличия. Теперь от забора не осталось и следов. Несколько ржавых и изогнутых столбов валялись, вывороченные с корнем. Кругом кучи мусора, охапки сгнивших листьев и чахлые, жалкие деревца, совсем не дающие тени. У края скверика со стороны бывшего Дома Офицеров жил мой друг Серёга. Теперь этот заброшенный дом стоял угрюмо таращась тёмными проёмами окон.

А вот школа почти не изменилась. Мы вышли от кладбища не к фасаду её, а с тыльной стороны. Справа раньше было длинное здание интерната. Там же располагались школьные мастерские, где потерявший на фронте ногу Павел Петрович обучал нас мастерить табуретки и вытачивать ключи для дверных замков. Теперь этого здания не было. Слева располагалась школьная котельная и гараж, а еще дальше – площадка, куда мы сваливали собираемый по окрестностям металлолом. Бумажной макулатуры в посёлке было немного, а вот металлолома от военных – сколько угодно, только собирай.

Само здание двухэтажной школы, имевшее вид буквы “П”, выглядело вполне ухоженным, не имело ни трещин, ни отвалившихся кусков штукатурки. Вот мы всходим по ступенькам и открываем высокую парадную дверь. С виду вроде обычная дверь, а для меня уже напоминает историю. В нашем 5-м “Г” был такой нахальный и вёрткий пацан Витька, который всех задирал. Кинул он мне что-то обидное на перемене и ходу. Я, естественно, погнался за ним, а в руке держал чернильницу-непроливашку. Класс наш располагался на втором этаже, рядом с лестницей. Когда, сбегая по лестнице, Витька слегка затормозил на повороте, я и метнул в него чернильницу, но промазал. Чернильница вдрызг, жирные фиолетовые пятна щедро оросили стену (это я потом неделю оттирал), а я продолжал погоню. Ох и быстро бегал этот стервец, вьюном выскочил через парадную дверь, которая захлопнулась перед моим носом. Я же затормозить не успел и со всего маха лбом высадил большое стекло на двери. Удача сопутствовала мне, стекло выпало как-то единым куском и лишь потом разбилось на мелкие кусочки, потому лоб мой особо не пострадал, хотя шишка вскочила здоровенная. Ну меня, конечно, к завучу. Через час пришёл с работы отец и застеклил дверь. История так себе. Обычный эпизод из школьной жизни. Но в жизни этой бывают странные и необъяснимые никакой теорией вероятности корреляции. Надо же было так случиться, чтобы именно в этот самый злосчастный день брательник мой Женька, придя во вторую смену, высадил это же самое стекло. Только не лбом, а плечом. Так что в этот день отец стеклил дверь школы дважды. Дома нас, кстати, долго не мучили. Дали по подзатыльнику, сурово нахмурили брови и сказали: “Не балуй!”. А вот в школе...

На следующее утро перед занятиями собрали пионерскую линейку. Нас с братаном поставили в центре на общее обозрение. Директор школы Иван Андреевич, гроза всех двоечников и лоботрясов, ткнул суровым перстом в нашу сторону и сказал громовым голосом, выдерживая длинные паузы по Станиславскому: “Эти братья Ивановы... эти бан-ди-и-ты... если их не остановить... они нам на хрен... всю школу разнесут!!!”. Потом, спустя много лет мне уже было не трудно вообразить в красках, как мордовали с трибун Зощенко и Ахматову.

Иван Андреевич был странным человеком. Его боялись и ученики, и учителя, ибо больше всего он любил делать разносы и искоренять, употребляя при этом не всегда нормативную лексику. Преподавал он химию, и любимая фраза у него была: “Гидрат твою в перекись марганца”, которую он мог произносить с восхищением, но чаще – распекая нерадивых. Главная оценка у него была двойка. Её он выводил в дневнике жирную, с вензелями, и крупно расписывался. Иногда он ставил “кол”, но это уже на всю страницу, и совсем в исключительных случаях пятёрки. Пятёрка у него была совсем крохотной, её лучше под лупой рассматривать, равно как и подпись в мелких завитушках. К седьмому классу я подобрал к нему ключик, после чего получал только пятёрки. Дело было так. Мы с Серёгой начали цикл экспериментов по усовершенствованию пороха, а для этого нужно было немного подчитать химию. Я взял учебники у старшего брата и начал их методично штудировать. Потом нам потребовался красный фосфор, и я, как более смелый, отправился к директору, ибо красного фосфора нигде более, как в кабинете химии, не было. Иван Андреевич страшно удивился и осторожно спросил, зачем это мне нужно. Я тут же выложил:

-Мы в домашней лаборатории проводим эксперименты по неполному окислению. Без фосфора не обойтись.

-У вас есть лаборатория?.. Неполное окисление,- брови директора удивлённо взметнулись,- что ты об этом знаешь?

В его многолетней педагогической практике, видимо, это был первый случай, когда ученик добровольно, не в рамках школьной программы проявил интерес к химии. Я тут же бойко изложил только что прочитанную часть из братова учебника. Там говорилось, что когда обыкновенное яйцо протухает, то в продуктах разложения последовательно появляются окись серы, двуокись, перекись, серный ангидрид, и всё это – фазы реакции окисления. Прошу прощения у химиков, возможно, я тут всё сильно переврал, читал ведь более чем 40 лет назад, и с тех пор основательно позабыл. Финал был таким, что я не только получил требуемый реактив, но и существенно выправил свои отметки по химии.

Другим замечательным педагогом была учительница физики Лилия Ефимовна. Она была замужем за пехотным капитаном и больше всего не любила, когда ученик, отвечая на чётко поставленный вопрос о золотом правиле механики, начинал мямлить:

-Ну... эта, значит... когда сила... приложена к э-э-э.. рычагу, то-о-о...

-Садись, два! Иванов!

А я уже понял её методику, вскакивал по струнке и отбарабанивал, как строевой устав:

-Во сколько раз выигрываем в силе, во столько раз проигрываем в расстоянии. Ответ закончен.

-Садись, пять! – и палец Лилии Ефимовны многозначительно поднимался вверх: вот с кого надо брать пример. Окончательно же я завоевал е доверие, когда, стоя, как обычно, в углу за очередную проказу, услышал:

-Ты бы, Иванов, хоть попытался починить электрофорную машину, раз уж не работаешь на уроке.

Я взял со вздохом с учительского стола тяжеленную машину на эбонитовой подставке и взгромоздил её на свою парту. Перевернув машину, я сразу обнаружил, что медный провод, идущий к шарикам, между которыми должен происходить разряд, отвалился. Я достал из кармана штанов перочинный ножичек, с которым никогда не расставался, и за пару минут устранил неисправность. Потом я лихо крутнул ручку, колёса со щётками завращались, раздался сухой треск разряда, и в воздухе запахло озоном. После этого за свои оценки по физике я также мог быть спокоен. Кстати сказать, что позже я закончил физфак университета, защитил пару диссертаций, но та электрофорная машина так и осталась почти единственным физическим прибором, который я починил, если не считать утюгов и перегоревших пробок, поскольку стал я теоретиком.

Мариванна преподавала нам все разновидности математики. Она была именно той классической учительницей, которая отражена в школьных анекдотах. Строгая, без чувства юмора, прекрасно знающая свой предмет. А мы любили пошалить. Она это долго терпела, но когда кто-то её особенно доводил, она стукала его прямо по макушке длинной линейкой. Не слишком больно, но обидно, особенно когда девочки над тобой хихикают, а сдачи дать ты не можешь. Ну а когда Колька Болдычев подложил ей на стул петарду и мы все дружно заржали, глядя на её испуганное лицо, она, нисколько не сомневаясь в том, кто именно это сделал, просто взяла его за шкирку и выбросила за дверь класса. Если учесть, что дверь при этом была закрыта, то стук открывающего лбом дверь и падающего Колькиного организма был слышен даже на первом этаже. Но мы её по-своему любили, потому что она была не злобной и быстро отходила. Как-то, открывая новый учебный год, свой урок она начала важной фразой:

-Что такое геометрия? Геометрия, дети, это...

-Да ерунда какая-то.- Глядя в окно, чуть слышно пробормотала Ленка Сухорукова. И тут Мариванна села на стул и тихонько заплакала. Наступила тишина, всем стало нестерпимо стыдно. А Мариванна пошмыгала носом и потом почему-то стала рассказывать, в какое голодное время они учились, писали на полях старых газет, как нестерпимо холодно было зимой в неотапливаемой школе, и как в школу ходили по очереди, потому что валенки были одни на всех детей в каждой семье. Не скажу, что я в математике сильно преуспевал, но на районной олимпиаде как-то однажды даже занял первое место.

Самая любимая учительница у нас была Алла Михайловна. Она преподавала русский язык и литературу. Это ей спустя 40 лет я посвятил свою работу “Трибун и лирик” о сравнительной поэтике Маяковского и Есенина. Она пришла в наш класс сразу после окончания пединститута, маленькая, спортивная и очень заводная. Алла Михайловна тут же организовала баскетбольную секцию, драмкружок (ставили “Золушку” и ещё что-то) и стала водить нас в походы по родному краю. В спортивные игры я не играл по причине болезни лёгких, в лицедействе данных не проявил, поскольку из-за той же болезненности рос замкнутым и неуверенным в себе, а в походы ходить любил. И ещё она очень вдохновенно, без всякого занудства могла рассказывать о великой русской литературе. В этом отношении её влияние на себя я ощущал очень явственно, даже начал писать какую-то рифмованную чушь, которая, слава богу, не сохранилась. А вот по русскому моей типовой оценкой была двойка. Проглотив множество книжек, не зная наизусть ни одного правила грамматики, я никогда не делал орфографических ошибок, правильность написания я чувствовал нутром. Зато по части пунктуации в моей голове была полная каша, поскольку тут правила были не очень чёткие, и в ряде случаев вместо “запятая и тире” можно было ставить просто тире или даже запятую. В диктантах я, на всякий случай, ставил запятые во все мыслимые позиции, поскольку не имел ни малейшего понятия о разнице между сложносочинённым и сложноподчинённым предложениями. В результате я, как правило, получал законную двойку, за исключением тех редких случаев, когда по теории вероятности случайные запятые оказывались более или менее на своих местах. Как сейчас помню, писали диктант на тему “Пуск гидроэлектростанции”. На моём листке красными чернилами в пяти местах были отчёркнуты лишние запятые, а внизу красовалась красивая двойка, похожая на плывущего лебедя.

-Как же так,- обратился я с обидой к Алле Михайловне,- ведь за пять ошибок тройка положена, а не двойка!

-Алла Михайловна очень медленно ещё раз прочла мой листок, обнаружила, что в самом конце не проставлена заключительная точка, нарисовала её размером с горошину, потом зачеркнула двойку и исправила её на кол. Путь к правде тернист – сделал я вывод. Обычно весьма разговорчивый, с тех пор я стал молчуном. Как-то в очередном походе я сидел, глядя в костёр и задумавшись о чем-то своём. Из этого состояния меня вдруг выхватил голос Аллы Михайловны:

-Ну а ты, Иванов, что скажешь?

-Раздался выкрик птицы запятая ребята вздрогнули многоточие,- как сомнамбула пробормотал я под громовой хохот одноклассников.

Однако, мы задержались у самых дверей школы. Пора пройти и дальше. За небольшим тамбуром открывалась широкая площадка, покрытая кафелем. Здесь мы обычно снимали обувь, в которой пришли и надевали сменную обувь. За этим следили дежурные в нарукавных повязках. Далее мы сдавали верхнюю одежду в гардероб и разбегались по классам. Сейчас была пора каникул, в школе почти никого не было, только две технички домывали кафельный пол. Чтобы не вызывать подозрений в этом посёлке, где все друг друга знают, я сообщил, что учился когда-то в этой школе, а сейчас пришёл просто посмотреть. Они одобрительно кивнули и продолжили своё дело. Справа от двери располагался кабинет директора, слева – завуча. Мы сворачиваем в правое крыло. Там располагался один из первых классов, затем столовая, кухня, учительская и в самом конце коридора спортзал. Туда мы и направились с Данилой. Зал был совершенно тот же, что и в моём детстве. От двери, слева вдоль стены стояли длинные скамейки, слева и справа на стенах висели баскетбольные щиты. Справа от двери находилась глубокая ниша, где стояли штанги, снаряды “Конь”, “Козёл” и лежали стопкой кожаные маты. Единственная обнаруженная мной разница состояла в том, что канат сейчас был подвешен в правом дальнем углу, а в моё время он висел в левом. Несмотря на свою физическую хлипкость, по канату я лазил, как обезьяна. Шик был в том, чтобы лезть не торопять, выгибая спинку и выпрямляя под прямым углом ноги, при этом спиной чувствуя, как девочки кидают оценивающие взгляды. Сейчас в центре зала стояла высокая стремянка, и кряжистый мужик чинил прохудившийся потолок. Мы обменялись несколькими фразами и двинулись обратно.

В левом крыле располагалась пара классных комнат, затем лестничный пролёт, ведущий на второй этаж, а далее была пионерская комната, где хранились знамя, вымпелы, барабаны, пионерские трубы, переходящие кубки и прочие причиндалы. С этой комнатой связаны тоже приятные воспоминания. Именно здесь меня учила танцевать вальс девочка Тамара, которой я потом посвятил рассказ Первая любовь” и повесть “Обычный рейс”. Дальше пионерской комнаты были только туалеты. В день, когда проводились репетиции общешкольного хора, входные двери блокировались дежурными, и избежать этого тягостного мероприятия можно было только улизнув через предусмотрительно открытое окно туалета. Здесь же мы когда-то осваивали азы курения.

Слева от лестницы на втором этаже был кабинет химии, из которого дверь вела в лаборантскую. Когда директор удалялся в эту комнату за реактивами и долго там пребывал, мы многозначительно перемигивались. Злые языки поговаривали, что он там разводит спирт и пьёт прямо из мензурки, а потом идёт продолжать урок. Кабинет физики располагался в противоположном конце этажа, а наш гвардейский пятый “Г” располагался сразу же справа от лестницы. Я зашёл в свой клас, и какой-то комок подступил к горлу. Класс сверкал свежевыкрашенным полом, вместо парт там теперь стояли столы, но я видел перед собой именно парты, стоящие тремя рядами. За первой партой слева сидела Нина Сухорукова, тихая девочка, у ней было слабое зрение. Справа сидел тоже тихоня, Толя Осипенко, которого мой вечный недруг Витька называл презрительно “босс пивной промышленности”, издеваясь над его хилым телосложением. Когда нас принимали скопом в комсомол, Толя был единственным, кого не приняли, потому что на вопрос: “Где ты был, когда мы ездили на картошку?”, он ответил: “Зуб болел”, а на вопрос: “Где ты был, когда мы вышли на субботник?”, он испуганно пробормотал: “Живот болел”.

Рядом с Толей сидела Нина Сидорова, крупная и красивая девочка в очках с тогда уже впечатляющими формами. У неё, видимо, было слабое сердце, потому что на беговой дорожке стадиона она однажды упала в обморок, а наш физрук бережно так взял её на руки и отнёс в тень, и было видно, что ему это приятно. Наши наиболее созревшие барышни Галя и Света сделали из этого выводы, и на следующих занятиях одна из них обмякла, перепрыгнув через “коня”, а другая просто упала мешком, выполняя упражнение на кольцах. Физрук же раскусил эту мелкую военную хитрость и попросил других девочек оттащить “спортсменок на маты и сбрызнуть холодной водой.

За второй партой слева сидели томная красавица Нинка Выборнова – первая, неразделённая любовь моего друга Серёги, а также Лёнька Мельников. Лёнька был ходячей совестью, до щепетильности честный и справедливый. Большинство из нас при случае могли чего-нибудь украсть. До личных вещей, правда, доходило редко. Тырили, в основном, огурцы или клубнику с огородов. Я однажды лампочку стащил, а Лёнька заметил. Зачем она мне была нужна, я ни тогда не понимал, и сейчас не знаю. Но стащил, сунув незаметно в мешочек со сменной обувью. А Лёнька сказал тихо: “Положи на место!”. Мне стало стыдно даже более, чем если бы меня застукал директор, и я положил. Лёнька был очень молчалив, о его жизни мы практически ничего не знали, кроме разве того, что он из неблагополучной семьи. Этим-то у нас никого удивить нельзя, поскольку из неблагополучных у нас было около половины. Подозреваю, что Лёнька частенько приходил в школу голодным, но сам он ни за что не скажет из гордости. Так вот этот Лёнька был первым из нашего класса, кто ушёл из жизни. Я после восьмого класса поступил в мореходку, а Лёнька в горный техникум. Учиться ему было на год меньше, и потому он на год раньше закончил и поступил на работу в том же Леонидово. Ребята рассказывали, что он очень любил свою мать, хотя и была она запойной пьяницей. Отца же Лёнька, возможно, и не знал никогда. Получив первую в жизни получку, он купил матери красивое платье, цветов и угощение на стол. Когда пришёл домой, мать застал в дребезину пьяной. Он отдал ей все оставшиеся деньги, а мать смеясь швырнула их Лёньке в лицо: “Не надо мне твоей подачки, сынок!”. Тогда он купил в магазине бутылку водки, зашёл к соседу, выпили, и пошёл как бы домой, а через час сосед обнаружил Лёньку повесившимся в своём сарае.

На следующей парте сидели Танька Кустова и Генка Переяславцев. Танька была не то, чтобы красивой, но просто переполненной соками жизни, которые грозили пролиться через край. Наши пацаны, конечно, её не интересовали нисколько. Она ходила по выходным на танцы, и провожали её всегда солдаты. Думаю, со временем она обзавелась оравой сопливых детей, и все от разных мужей и просто от хороших людей. У Генки отец был командиром роты. Сам же Генка нравился мне тем, что он мог часами с невероятной аккуратностью вытачивать модели кораблей с мельчайшими деталями. Этим он и меня заразил, только у меня так никогда не получалось, терпения не хватало. Но всё же я от Генки перенял немало навыков, и однажды принёс в школу созданного своей фантазией робота из пластилина. Тщательность изготовления тончайших цветных проволочек и лампочек была таковой, что все ахнули. Много позже, став отцом, я попытался сыну своему сделать нечто подобное. Вышло гораздо лучше среднего, но я понимал, до того уровня, что я продемонстрировал в пятом классе, теперь было очень далеко.

На последней парте в этом ряду сидели Витя Беляков и Галя. Оба были такие крупные, что казались на несколько лет старше всех остальных. И эта разница проявалялась в том, что с остальными и не возникало обычной дружбы. Мне кажется, из Вити вышел прекрасный отец семейства и крепкий хозяин. То же и о Гале можно предположить.

За первой партой центрального ряда сидела главная отличница класса Таня Ворона, неизменный председатель Совета Отряда и член президиумов. Но вообще она не задавалась, и у неё были красивые еврейские глаза. А рядом с ней сидела тоже в своём роде знаменитая личность, Коля Цой. У Коли на месте левого глаза было бельмо. Оно осталось после того, как в его руках шарахнул взрыватель от мины, который Коля решил разобрать. А знаменит он был тем, что умел рисовать как бог. В том возрасте пацаны рисуют, главным образом, баталии. Рисовать-то умеют все, вот только всё дело в том, как. То, что творил Коля не поддаётся никакому описанию. Его рука не останавливалась ни на миг, и на листе бумаги с невероятной скоростью возникали фрагменты танков, орудий, бегущие и падающие солдаты, летящие самолёты, разрывы снарядов и развевающиеся знамёна. И всё это дышало энергией движения, а ты стоял рядом, с самой черной завистью и понимал, что у тебя так не получится просто никогда, хоть ты лопни. Тогда я впервые ощутил, какое наслаждение наблюдать за работой гения, пусть даже районного масштаба.

За второй партой сидели я и Нина Ким. Я тогда думал, что у корейцев бывает только три фамилии: Ким, Цой и Чен. Нина тоже обладала ярко выраженным художественным талантом, но совершенно иной направленности. Она рисовала портреты и цветы. Портреты были “как живые”, и ей единственной в школе поручали рисовать портрет Ленина на плакатах к праздникам. Когда меня выбрали редактором стенной газеты, тихую и скромную Нину придали мне художником, и целый год мы с ней ковали добротные ежемесячные выпуски.

За моей спиной сидел закадычный друг Серёга Белик. Внешне в Серёге не было ничего привлекательного: нос картошкой, мешковатая фигура, белобрысые волосы и ресницы обыкновенного белорусского паренька из деревни. Отец у него был начальником Дома Офицеров, мать домохозяйков. Мать умела играть на гитаре, фисгармонии и, подозреваю, на многих других инструментах. Серегу отдали в музыкальную школу по классу баяна. Играть бесконечные этюды и арпеджио для Серёги было так невыносимо, что когда он случайно порезал палец и получил законное освобождение от музыкальных занятий, он сделал правильный вывод. Долго ещё потом, когда палец подживал, он расковыривал рану гвоздиком, продлевая свой “бюллетень”. Ходил Серёга сгорбившись, чуть наклонив корпус вперёд, мелкими перебежками и сильно размахивая руками. А понравился он мне тем, что был добрый и бескорыстный,- последнее отдаст, если это тебе понравится. Но главное в нём было совсем другое. Знали это совсем не многие. Серёга был философом. Его любимым занятием было лежать на диванчике и рассуждать. Говорил он так интересно и захватывающе, что хотелось слушать бесконечно. И ещё нас объединяла целеустремлённость. Серёга мечтал стать лётчиком, а я моряком. Оба мы потом добились своего, хотя это оказалось не так и легко. Рядом с Серёгой сидела Наташка Маркович. Я её страшно не любил, поскольку она была задавака, картавила и смешно выпячивала губы, как лягушка. Но мне приходилось её терпеть, когда в неё влюбился мой брат, и мне досталось таскать записочки от одного к другому. Записочки эти я, конечно, читал и потом ухмылялся над братом, а он давал мне тумака, и потом мы уже дрались до первой крови, аки лютые тигры.

За последней партой сидел Генка Прокаев, большой интеллектуал. Он мастерски играл на аккордеоне, срывая восхищение наших девочек, поэтому, в отличие от Серёги, ему не приходило в голову ковырять себе палец гвоздиком. Кажется, позднее он закончил дипломатическую академию.

В левом ряду, как я уже упоминал, на первой парте сидел наш тихий “босс пивной промышленности”, а рядом с ним вечно вертелся, корчил рожи шут гороховый Колька Болдычев. В армии он потом попадёт в десантные войска, и вернётся в Леонидово таким же весёлым зубоскалом, сверкая золотыми коронками передних зубов, выбитых при праздновании Дня десантников, и многочисленными, художественно выполненными наколками на доступных обозрению частях тела. На остальных частях, говорят, наколки были намного интереснее. За второй партой сидел украинский крепыш Ионька Димитрюк. Драться с ним рисковали не многие, но парень он был очень смирный и добродушный, зато соседом у него был тот самый наглый провокатор Витька, который всех задирал. Он был записным шутом и провокатором класса. Витька был раннего развития, подмигивал всем девочкам подряд, произносил сальные гадости и просвещал остальных в вопросах отношений между полами. Через год его семья переедет в Южно-Сахалинск, но нам ещё придётся встретиться с ним в мореходке, куда он поступит после окончания десятилетки, и будет учиться на два курса младше меня. Полагаю, причина этому та, что к окончанию школы он совсем отбился от рук и родители решили, что только мореходка способна сделать из него человека. После первого курса Витька поехал с командой на остров Шикотан шкерить рыбу. Поскольку на конвейерах там, в основном, стоят молодые девушки, Витька с избытком познал радости первой любви. Через несколько месяцев он женился и рассказывал ребятам достаточно похабные, но интересные вещи о своей семейной жизни.

За третьей партой сидели Юра Ворошило и моя первая любовь Тамара Бровкина. О Тамаре я написал уже не мало, а вот Юра был просто надёжным другом, хотя особыми талантами не блистал. В нашей тесной компании он был Арамисом, Генка Прокаев – Портосом, Серёга – благородным Атосом, ну а я – д’Артаньяном, соответственно. За последней партой сидел Мишка Попов. Он ничем не выделялся и потому запомнился слабо.

Да, о школе и тех славных временах я бы долго мог рассказывать, да боюсь, утомил вас своими байками. Где вы, друзья и сверстники мои? Кто из вас ещё жив?

По приходу домой затопили баньку, почему-то исключительно для меня. Я быстренько связал пару веников и вошёл внутрь. Да-а!.. Это не Рио де Жанейро. Банька была сделана неумело, без понимания основ. Предбанника не было, поэтому одежду пришлось вешать на крючки в стене это уже непорядок. Печка сложена совсем неправильно, камнями для жара обложена лишь выходящая из неё труба. Настоящего жара тут, конечно, не добыть. Одним словом, мыльня для женщин”. Я немного похлестался без энтузиазма и начал мылиться. Меньше часа на всё и ушло. Потом пошли мыться дети.

К вечеру пришли те же вчерашние гости. Сфотографировались на память. Гитары в доме не оказалось, потому приступили к еде и разговорам. Очень досадно и мне, и Даниле с семьёй было, что я потерял напрасно целых двое суток из-за задержки рейса. Я ведь собирался походить по окрестным сопкам, в речке искупаться, с директором школы поговорить на тот предмет, если есть какие-либо сведения о бывших учителях и учениках. Как-никак школа отмечала сорокалетие два года назад. Данила попросил купить в Новосибирске сепаратор для молока. Вещь не дорогая, полторы тыщи, да сто рублей за пересылку. И ещё Мария просила прислать ей книжек для совершенствования английского языка. Потом собрались на станцию. В опустевшую мою сумку поставили трёхлитровую банку брусники, положили пару крупных балыков, остальное забили вяленой корюшкой – лучшая закуска к пиву. На вокзале торопливо попрощались, поскольку поезд стоит одну минуту, и я запрыгнул на ступеньку. Было уже темно, и я сразу провалился в сон, растянувшись с наслаждением на чистых, хрустящих простынях. Вот и окончилась моя поездка в детство.

Santa Clara1 сентября 2004 г.