ДЕТСТВО

16-08-2004

Сегодня я проснулся как обычно, в 7.40. Я всегда просыпаюсь точно в это время, когда не надо убегать на работу ещё раньше. Сначала эта странная привычка открывать глаза ровно в это символическое время меня удивляла, а теперь я уже привык, и только хмыкаю.

Так вот, хмыкнул я, как обычно, перевернулся на другой бок, закрыл глаза и, вдруг, вспомнил своё детство, свой дом на Круглой площади, родителей, сестру, друзей моей юности, скрипки и гитары, музыку моего детства…

Когда рассматриваешь открытки с видами Минска, невозможно не наткнуться на обелиск на площади Победы в самом центре города, и два больших полукруглых дома в стиле сталинского барокко вокруг. На одном надпись: “Подвиг народа”, а на другом: “Бессмертен это и есть дом моего детства, а площадь мы всю жизнь называли Круглой. В моём доме тогда ещё располагалось кафе “ Берёзка”, в доме напротив – “Булочная”, а в “Подвиге народа” – Гастроном.

Диспозиция не менялась очень долгое время, демонстрируя стабильность режима, что вообще-то было совсем неплохо. Например, все парады и демонстрации к 1 Мая и 7 ноября из окон нашей квартиры просматривались как на ладони. Это было действительно ощущением праздника, приправленного маминой фаршированной рыбой и “Наполеоном”.

Как-то даже, во время приезда президента Никсона, наши доблестные чекисты посетили наш дом, нашу квартиру тоже, и строго-настрого запретили подходить к окнам во время прохождения его кортежа по площади Победы.

Короче, с местом рождения мне жутко повезло. Отец был инженером строительного управления, поэтому он и получил эту замечательную квартиру. Дом же наш строили немцы, военнопленные. Вот такой замечательный дом. Он действительно был сделан на совесть, очень основательно, сейчас так давно уже не строят.

Помню очень высокие потолки, настоящую печку на кухне, котёл для нагрева воды в ванной и основательные деревянные двери. Две комнаты, одна побольше, другая поменьше, кухня, и архитектурно необычная лоджия, на которой от ощущения высоты захватывало дух. Это был 4-ый этаж, но по старому стилю, как сейчас 6-ый.

Телефона пришлось немножко подождать – 13 лет. Все эти годы на телефонной станции им чего-то не хватало. Для нас. У более шустрых соседей телефон каким-то образом всё же появлялся. Зато у нас потом была жуткая радость.

Ну а телевизор был в подъезде сначала только в одной семье на первом этаже. Там, к их “всеобщей радости” частенько собирался клуб любителей первых советских телепередач. Огромная орава соседей любила уставиться на телевизионную сетку, ожидая новости и ещё чего-нибудь сопутствующего. Перед маленьким экраном стояла линза, наполненная водой, которую периодически меняли для лучшей видимости.

Со скольких лет себя помнят люди? Я, например, довольно хорошо с пяти и обрывками ещё раньше. Во всяком случае, я хорошо помню женщину по имени Лида, которая жила у нас, помогая нашей семье по хозяйству. Тогда это называлось иметь домработницу. Родители работали, а она возилась со мной и сестрой.

Сейчас я понимаю, как нам с ней повезло. Её природную доброту трудно было переоценить. Человеком она была простым, деревенским, верующим в бога и соблюдающим религиозные христианские традиции. В глазах детей, соблюдение этих традиций выглядело очень романтично, и мы пытались подражать ей по мере сил. К примеру, когда она постилась, я категорически отказывался есть обыкновенную еду, и её постный супчик казался мне самым вкусным на свете. Немного повзрослев и набравшись атеистической ереси, я несколько раз пытался подискутировать с ней насчёт религии, но безуспешно. Это был внутренне убеждённый человек, и её доброжелательность к людям было постоянным природным качеством. Спасибо ей!

Ребёнком я рос очень милым, добродушным и доверчивым. Мне всё время хотелось стремиться к лучшим человеческим образцам. Например, какое-то время я старался быть похожим на Ленина. Если тот вырос таким замечательным, то, наверное, потому, что в детстве помогал своей семье, своей матери. Я периодически спрашивал свою мать о нашем духовном сходстве и пытался упросить её сделать что-нибудь для утверждения этого сходства. “Мама, что я могу сделать для тебя, чтобы быть похожим на Володю Ленина?… Ну-у-у, пойди и отнеси горячий компот к балконной двери, пусть остынет, но будь осторожен”.

Я был очень осторожен, поворачивая налево. “А теперь я похож на Володю Ленина? Очень похож”. Слава богу, детская ленинская болезнь левизны не продолжалась очень долго, и дедушка Ленин скоро перестал быть моим героем. Пришли другие увлечения.

Кто не любит мечтать, особенно ребёнком? К примеру, о том, что мне, вероятно, удастся дожить до 2000 года и дальше? Жизнь после этой волшебной цифры представлялась какой-то сказочно-фантастической. Вспомнить свои мечты в середине пятидесятых невозможно без улыбки. Грустной улыбки.

Все мои игрушки помещались в маленький детский чемоданчик. Это, в основном, были пустые катушки от ниток, и пара доломанных машинок. Собрать их все вместе можно было очень быстро. Понятие разбросанных детских игрушек просто не существовало. Пользуясь моей супердоверчивостью, наша соседка Бронислава Ивановна любила пошутить: “Борик, пойдёшь ко мне жить? Если да, то собирай свои игрушки, и пошли…” Через минуту я стоял готовый к переселению.

А ещё я помню замечательную сталинскую книгу о вкусной и здоровой пище. Огромную, тяжёлую, с массой рецептов и притягивающими цветными картинками. Мы с сестрой частенько любили помечтать, расположившись над книжкой. Воображение разыгрывалось очень быстро, почва была благодатной. Меня тогда очень возбуждал вид ананаса. Да и это необычное слово тоже. Вот бы попробовать! Сделать это удалось уже в достаточно зрелом возрасте, а полностью разлюбить совсем недавно. Что-то чересчур сладкое теперь для меня это недостаток, а тогда было достоинством. Вкусы меняются, что делать…

Отец мой был строителем, мама – химиком. Оба не проявляли никакого особенного интереса к музыке, а мы с сестрой проявили свои способности достаточно ярко ещё в детстве, и, в конце концов, это стало нашей профессией. Удивительно, как это случилось? Неожиданно или нет? Думаю, что нет!

Музыка вошла в мою жизнь уверенной случайностью.

Когда мне было примерно четыре года, в нашей маленькой квартире появились первые квартиранты. Причём они периодически менялись. Родители были вынуждены на это пойти, в силу финансовых трудностей, а для нас с сестрой это были новые, огромные впечатления. Приводил квартирантов мамин дядя, работавший администратором в филармонии. Так в нашем доме появились люди искусства. Причём, профессионалы.

Сначала у нас жила семья лилипутов. Муж с женой. Они какое-то время работали в местном цирке, и были очень своеобразной парочкой. Любящей, заботящейся друг о друге. К примеру, включить свет в ванной или в туалете им было недоступно по росту, и он постоянно, по-джентельменски, залезал на табуретку, чтобы сделать это для неё.

Потом у нас жила молодая парочка из симфонического оркестра. Барабанщик и арфистка. Арфу я как-то не помню в нашей квартире, но хорошо помню замечательный инструмент ксилофон. Его необычное звучание жутко меня притягивало, и барабанщик понимающе мне улыбался, лихо наигрывая на нём какой-нибудь “Полёт шмеля”.

И, наконец, к нам заселился, и достаточно надолго, главный дирижёр симфонического оркестра – Виктор Павлович Дубровский. С семьёй. И этот факт круто изменил жизнь нашей семьи. И мою жизнь, в частности, потому что я считаю Дубровского своим крёстным отцом в музыке.

Виктор Павлович приехал в Минск после стажировки в Китае. А до этого он закончил Московскую консерваторию дважды. Как скрипач и как дирижёр. Причём, у лучших педагогов. Это был настоящий профессионал своего дела и настоящий артист. Для него каждый выход на сцену и подготовка к этому выходу были священнодействием. Концертный фрак и манишка тщательно чистились и гладились его тёщей, единственным человеком, которому можно было это доверить. Он входил в роль задолго до концерта, в такие минуты его лучше было не беспокоить. Этот человек просто парил где-то высоко над нами в ожидании чего-то таинственного и, в конечном счёте, осуществлял на деле это таинство, хорошо им задуманное и прекрасно отрепетированное.

Дубровский хорошо знал и чувствовал, чего он добивался. С его приездом минский симфонический оркестр преобразился до неузнаваемости. Получая мизерную зарплату, оркестровые лабухи ходили на работу, как на праздник. Причём, часто и по два раза в день на репетиции. Они наконец-то почувствовали себя артистами, почувствовали вкус успеха. Ему удалось поднять престиж оркестра на удивительную высоту, доселе оркестру незнакомую и не превзойдённую никем после его ухода.

А концерты это были сплошные аншлаги, билетов было не достать, люди стояли в проходах, особенно сильная реакция наблюдалась у женщин. Бог не обделил его внешними данными (мать его была армянка), и это был очень привлекательный мужчина высокого роста, с восточными чертами лица и удивительно гордым взглядом. Думаю, что его жене приходилось достаточно нелегко. Когда он, выдержав небольшую, волнующую паузу, легко выбегал на сцену в зале проносился женский стон. И я их сейчас понимаю. Это был прирождённый артист с талантом гипнотизёра.

Репертуар им подбирался всегда очень тщательно, с уклоном, конечно, в романтическую сторону. Это был его конёк. Вальсы Штрауса, с выстрелами, уходами и приходами на бис, бесконечным подниманием оркестра и солистов. Этот человек просто до неузнаваемости изменил артистическую жизнь провинциального Минска. Первый секретарь компартии Белоруссии Петр Миронович Машеров лично звонил ему и извинялся за вынужденное отсутствие на недавнем концерте. Как такое забудется?

После триумфов музыканты любили погулять. И, к моему счастью, они очень любили погулять в нашей квартире. Сказывалось необыкновенная тяга Виктора Павловича к маминой фаршированной рыбе и винегрету. Мои родители были очень гостеприимные люди, и триумфальные концерты часто заканчивались шумными банкетами в нашем доме. Это перевернуло жизнь нашей семьи полностью. В нашу жизнь вошли приключения.

У Виктора Павловича было пару закадычных дружков в оркестре и в около музыкальной среде, с кем он любил оттянуться после. Это была крепкая команда, в отличие от него. Он же после пары рюмок спускался к нам на землю, его можно было потрогать, похлопать по плечу, вообще он становился очень покладистым, ну а незначительно умерить его зашкаленную дозу удавалось только моей матери. Правда, только частично. Осознавая это, он и старался оттягиваться преимущественно в нашем доме.

На нашей кухне между батареей отопления и стеной было небольшое углубление с трубой, на которую я обожал усесться, слившись со стеной, и впитывать, как губка, услышанное и увиденное. Даже горячая в зимнее время труба меня не останавливала. Взрослые могли долгое время там не замечать меня, и не стеснялись в выражениях. Когда же уже позднее, в начальные школьные годы я оттуда извлекался, мне частенько предстояло прослушаться на этих банкетах, и получить уничтожающие оценки артистов в законе. Но всё это не останавливало моих попыток овладеть этой удивительной профессией.

Очень скоро Дубровский получил отдельную квартиру в двух шагах от нашего дома. К этому времени наши семьи стали ближе родственников. Мама была самой близкой подругой его жены, а мы – их детей. Банкеты переместились на их территорию, Виктор Павлович старался, как мог, не допустить смешения мух с котлетами, на следующий день он, вымытый и выутюженный, появлялся вовремя на репетиции, а его вчерашние коллеги по застолью могли и опоздать. Но тут их ждало большое разочарование, вчерашняя близость не была поводом для снисхождения, и они могли быть отстранены от работы в момент.

Так глубоко он уважал свою профессию, но, в конечном итоге, эти “увлечения” всё же сыграли свою трагическую роль в его жизни. В моей же жизни знакомство с ним, его влияние на мою семью и на меня, просто определили мою судьбу навсегда.

Началось всё с того, что он обнаружил большие способности у моей сестры, и убедил моих родителей купить пианино. Покупка в те годы пианино была равносильна покупке автомобиля в последующие годы, но мои родители, глубоко вздохнув, пошли на это. Учить детей музыке в те годы было очень и очень престижно. Пришлось им поднапрячься, и довольно сильно.

Мой же интерес к музыке был виден невооружённым глазом. У нас дома стоял привезенный папой с войны трофейный “Телефункен”, и меня было от него не оторвать. Это была радиола, приёмник с проигрывателем. Качество его работы и звучание было выше всяких похвал. Я очень любил воскресную передачу “С добрым утром”. Эта, да и все другие передачи были удивительно оптимистичны, как впрочем, и всё информационное поле моего детства, в отличие от сегодняшней чернухи. “С добрым утром, с добрым утром, и с хорошим днём!” Замечательная песня, кто же после этого сомневался, что день будет хорошим?

С приездом Дубровского появились и новые пластинки. Это всё меня жутко привлекало. Я мог часами сидеть у приёмника, и не заметить этого детского увлечения было невозможно. Он и заметил, и обратил внимание на это моих родителей. Когда же маэстро трудился над изучением симфонических партитур, требовалась тишина, и меня могли застать лежащим на полу перед дверью в его комнату, пытающимся заглянуть в щель под дверью, с надеждой проникнуть в таинство искусства.

А вскоре у него появился первый советский магнитофон. И Виктор Павлович предложил моим родителям записать, как я пою. В качестве репертуара я выбрал довольно сложное произведение: “Каховка, Каховка – родная винтовка, горячая пуля – лети…” Не знаю, что меня подвинуло к песням гражданской войны, но в середине записи я вдруг остановился, и сказал: “А дальше я петь не могу, у меня голова отрывается…” Так я по детски определил неудачно выбранную тональность, что очень рассмешило всех окружающих.

Голосок у меня был звонкий, и репертуар достаточно разнообразный. В хоре детского садика меня скоро сделали запевалой, а когда детсадовскую группу отправили на лето за город, я как мог развлекал воспитателей, нянечек и окружающих детишек своим пением.

Особенно нравились молоденьким воспитательницам в моём исполнении популярные песенки тех лет, типа: “Ты сегодня мне принёс не букет из свежих роз, не тюльпаны и не лилии… Ландыши, Ландыши – светлого мая привет, ландыши, ландыши – белый букет”. Глаза их наполнялись романтическими слезами, а я был счастлив почувствовать себя артистом.

Наконец подошло время поступать в школу, и уже к этому времени никто не сомневался, что музыка должна быть где-то очень близко ко мне. В Минске была такая школа – музыкальная 11-летка при консерватории, в которой можно было учиться и одновременно сделать упор на музыку как основной предмет, но поступить туда было очень сложно.

Дубровский же в моих способностях ни сколько не сомневался и, немножко меня подготовив, договорился о прослушивании. Сделать это прослушивание лично для меня было возможно только ему, с его репутацией и положением в артистической среде Минска. Собрались все видные педагоги школы во главе с директором, ведь он представил меня как вундеркинда.

Но я не оправдал его надежд, к сожалению. Сейчас трудно судить, что на меня повлияло, то ли переволновался, то ли ещё что-нибудь. Но я не смог в присутствии посторонних проделать то, что с совершенной лёгкостью проделывал много раз дома. Маэстро был очень расстроен, это даже как бы немножко задело его репутацию, но… изменить ничего уже было нельзя.

Профессора утешали меня и моих родителей как могли, а директор школы предложил на годик пойти в простую школу, а этот год позаниматься параллельно в музыкальной школе-семилетке, и через год попробовать ещё. Выбора не было, и я повторил попытку уже через год, без всякой поддержки маэстро, и на сей раз, это уже было удачно. Так судьба дала в первый раз почувствовать, что ничего в моей жизни мне легко не достанется. И я убедился в этом достаточное количество раз.

Выбор же инструмента пал на скрипку. Дубровский, как бывший скрипач, проникнувшись ко мне каким-то особенным чувством, позднее подарил мне одну из своих скрипок, верхняя дека которой была итальянского мастера Франческо Руджерри. И я ещё долгое время играл на ней, с благодарностью вспоминая человека, так повлиявшего на мою судьбу.

И ни о чём сейчас не жалею!

Комментарии

Добавить изображение