МЕЖДУ СТРОЙБАТОМ И САЛОНОМ

Не верьте до конца автору этих строк, когда он заявляет, что никаких книг, кроме Библии, цитатника Мао и "Пособия по ремонту квартиры собственными силами", давно уже не читает. Это, конечно, не совсем так.

Например, в последнее время он читает Александра Логинова. Не успел выбраться из его арогантского "стройбатовского" цикла в изысканно-многослойный "Почтовый роман", как погрузился в сюр и морок "Итальянского Каприччо".

Вокруг этого "Каприччо" уже образовалась определённая полемическая среда. Помилуйте, сам углекислый Jouli Адреев разразился настоящей диссертационной анафемой! Добиться от Jouli Андреева такой темпераментной реакции - всё равно, что от Valery Сердюченко восхищённой эпиталамы добиться.

Александр Логинов - добился. Есть писатели, которых решительно невозможно "пересказать своими словами", и автор "Каприччо" из их числа. В предыдущей статье о нём ("Логинов и вокруг") мы сокрушались, что переступаем дозволенные пределы цитирования, но что прикажете делать с таким, например, абзацем:

"Ссохшийся в утлую лодочку листик каштана нервно скользил по лоснящимся шишкам каменной мостовой, лениво сползающей под гору в плотную сень примостившейся у подножья плюшевой кипарисовой рощи. Легкое колыхание распаленного предвечернего воздуха, задающее хитроумный рисунок исполняемому лодочкой танцу, морщило оловянной рябью прильнувшее к роще бирюзовое озеро и обдавало мартеновским жаром лица усталых и ошалевших от зноя туристов".

Если читатель думает, что автору пришлось долго выбирать, он ошибается. Мы просто взяли и процитировали начало первой страницы "Каприччо". А вот её (странички) конец:

"Оплошавший чревослужитель, живо состряпав на широкоформатном лице откровенно фальшивую гримасу раскаяния и сострадания, сноровисто расшаркался, когтисто подхватил джентльмена под локти и, нашептывая ему на ухо тривиальный набор любезностей и извинений, обходительно-неотвратимо повлек его в дышавший дубравной прохладой полумрак заведения."

Таково же и всё "Каприччо". Когда его герои открывают рот, они изъясняются только так или никак:

"/…/Два раза мы удостоили посещением лужайку музыкального фестиваля - пытались расслышать моего амстердамского друга, затерявшегося в составе хлипкого камерного оркестрика, а также однокурсницу Анны, которая в одиночку, с голыми по локоть руками отважно сражалась с диковатым, зубастым роялем. Все остальное время мы бесцельно шатались по городским лабиринтам и почти непрерывно болтали под всхлипы вязкой болотной водицы...
По этой причине я успешно совмещал изысканный виолончельный курс с игрой на вульгарном басу в одной клубной рок-группе. Один из музыкантов нашего бэнда мелькал впоследствии в некогда популярной, интеллектуальной амстердамской команде "Фокус". Вы, Лаура, разумеется, о таком и не слышали. Известное дело, вечно голодный шоу-бизнес не хуже сатурнов и революций пожирает своих детей. У меня были предлинные волосы, шею резал пацифистский значок на суровом шпагате, из кармашка потертой джинсовой курки торчал манифест сорбоннских неокоммунаров. Ничего удивительного - на европейском дворе стояла эпоха разбрасывания булыжников...
Прибыли мы в Венецию на обыкновенном поезде. Однако мне запомнилось уникальное, удивительное ощущение - замедляющий ход состав словно глиссер скользит по зеркальной озерной глади. За спиной у меня - непосильный виолончельный горб, в руках - дорожная сумка с парой рубашек и джинсов, кипой замызганных нотных сборников, книжкой Мэри Маккарти "Изучая Венецию", истпаковским спальным мешком (на случай, если придется спать прямо на дворцовой лужайке), пачкой легкого "Мальборо", загодя начиненной крепкими джойнтами."

"Магия слова" - вот как это называется. Александр Логинов владеет ею абсолютно. Процитирую, пожалуй, самого себя: "Читать Логинова нужно в час по чайной ложке. Слабым головам он вообще противопоказан: может поехать крыша".

Но что всё-таки происходит в "Итальянском Каприччо"?

Ни-че-го. Происходит многочасовое сидение трёх собеседников за столиком веронского отель-ресторана, завершающееся, как уже было сказано, мороком и сюром. С какого-то момента начинаешь понимать, что начинаешь ничего не понимать. И в самом деле: так профессор всё-таки или не профессор этот загадочный Иштван Маттенлокк? Была всё-таки или не была Лаура в его номере? Что это за мистический кулон такой, что появляется везде и нигде, меняя даже свою материальную природу?

Три четвёртых объёма новеллы представляют собой разглагольствования Маттенлокка. Но говорит он чертовски интересно. Его монолог о путешествиях и путешественниках, которых на самом деле не существовало, или о Миклухо-Маклае, которого на самом деле выдумал товарищ Сталин - шедевр остроумия и эрудиции. Столь же интеллектуальны реплики метрдотеля и даже официантов. Мы становимся соучастниками эстетического перетирания между пальцами физической среды, окружающей героев. В изображении Логинова она оказывается невероятно насыщенной. Что мы видим перед собою, двигаясь по жизни или по улице? Так, ничего особенного, бесперспективный пейзаж: унылая чреда домов, такая же унылая чреда людей бредёт куда-то, попутный автобус подъехал. Мы садимся в него и погружаемся в анабиоз до конца автобусного или жизненного пути.

А у писателя не так. У него вместо глаз увеличительные стекла, в ушах локаторы, нюх, как у собаки. Улица для него сплошное переживание. Сколько тут блеску, красок, звону, какие поразительные люди и все разные! У одного на лице написано преступление, другой совершеннейший Скупой рыцарь, третья - стыдливая распутница, а вон на балконе пятого этажа кто-то в красном платочке сверкает белозубой улыбкой. Мгновение - и он уже там, чтобы посмотреть на самого себя с высоты и убедиться, что он неподражаем в своих ниспадающих штанах и сигаретой за ухом.

Мозги писателя устроены иначе, не так, как у нас, простых смертных.

"Мышление образами", "художественное мышление" - вот как это называется. "Бессонница, Гомер, тугие паруса" – что за бред, какие паруса и при чем здесь бессонница? Вопрошающий крутит пальцем у виска, как вдруг его самого начинает трясти мелкой дрожью.

Но вот ты, читатель, ты хотел бы родиться писателем? Пишущий эти строки ни за что на свете. Пишущий их несчастлив ровно настолько, насколько гримаса судьбы подвигла его стать профессиональным филологом. Боже, а ведь кончал военно-морское училище, работал строителем на Чукотке, был краснощек, уверен в себе, блестел, как начищенный медный пятак и по утрам громко пел в туалете.

Но вот оказаться в "мире" Логинова не отказался бы. На фоне "приговщины" и "сорокинщины", охвативших современную литературу, его проза смотрится культурным заповедником. Новейший российский Парнас напоминает скорее резервацию, где сгрудились лишенцы всех возрастов и мастей. Здесь сексуально-филологический либертин, лауреат виртуальных премий им. Дуремара; невостребованный Америкой штатник; престарелый соискатель гонораров "Плейбоя"; концептуальный онанист и гомункулус Интернета; изобретатель какой-то "срамной прозы", а, впрочем, вполне военнопризывной лоботряс; и другие.

Перестанем же, наконец, дурачить друг друга и редеющее читательское множество. Все это не литература или то, что перестало быть ею.

Художественное произведение может быть эпатирующим, внеморальным, оно может быть, черт возьми, монструозно-гомосексуальным, но оно обязано быть художественным, иначе оно становится конгломератом cлов, солью без запаха, ерофеевской "Русской красавицей".

Логиновская проза лишена этих эпатирующих привкусов совершенно. Она, если так можно выразиться, психофизически чистоплотна. Она изысканна, аристократична, но нигде не порочна. А ведь первое то и дело соприкасается со вторым. Самый аристократический период русской литературы - это её "серябрянный" век. Ещё он называется декадентским. А что такое deсadanсe в русском переводе?

Совершенно верно, "разложение". Увы, художественный талант почему-то часто ходит в рискованной паре со всевозможными отклонениями от нравственно-психической нормы. "Длительное общение с российскими писательскими знаменитостями заставляет меня с горестью признать, что абсолютное их большинство были решительно гнусны, как личность", - бросил однажды в сердцах Белинский.

И действительно. Чем писатель талантливее, тем он невыносимее в жизни. Он истеричен, нарцистичен, подвержен загадочным фобиям и "арзамасским ужасам", нравственная гигиена у него отсутствует, его сексуальные пристрастия патологичны. Зачем Лев Толстой, образец морального здоровья, заставлял Пьера Безухова видеть гомосексуальные сны и намекал на кровосмесительную связь Элен и Анатоля Курагиных? Читая переписку Достоевского с женою, покрываешься краской стыда, при том, что "прюдствующая" Анна Григорьевна вычистила резинкой наиболее откровенные места из эротических откровений своего супруга. "Ночи на вилле" Гоголя написаны пером латентного гомосексуалиста. Жизнь Марселя Пруста, Джойса, Фолкнера, Хемингуэя - это ворох пороков и скверн. О Владимире Набокове и говорить не приходится. Прочитайте его "Аду или страсть" - а лучше не читайте: в моральном плане это порнография и запредельный блуд.

Но при чём здесь наш фигурант? Совершенно верно, ни при чём. Он предпочитает здоровый образ художественной жизни. Он даже не фриволен. У него эротика иного рода - "эротика текста". Прецизионная выверенность каждого грамматического знака, милимикронная сбалансированность композиции, волны смысловых резонансов по всему тексту, снайперская точность метафор - вот что вызывает почти тактильное наслаждение. Это же надо придумать такое:

"В проеме парадного входа изящно корчился человеческий силуэт".

Или:

"Зловещая кавалькада извивалась исполинской рубиновой анакондой по трепетавшему в ужасе Булонскому лесу".

Но мы опять ударились в цитирование. Оборвём его вот каким роковым вопросом: а сколь многочисленной может быть читательская аудитория у такого автора? И горестно констатируем: исчлисляемой двузначной цифрой. Ваш покорный слуга сделал всё, от него зависящее, чтобы это число увеличилось, и выключает компьютер.

12.11.04 Логиновед В. Сердюченко.