МОЯ ПЕРВАЯ ЭМИГРАЦИЯ

17-08-2004

Замечательный город – Алма-Ата. Столица Казахстана. Название города переводится на русский как Отец яблока”. Таких яблок, как в Алма-Ате, я не видел нигде в мире. Это и отец, и мать, и вся семья вместе взятая. В большом ведре помещалось всего три яблока сорта “апорт”. А виноград? А дыни сушёные? А потрясающие горы, журчащий арык, а цветы, наконец? Да разве всё опишешь?

МедеоЯ приехал туда в гости за год до переезда и был сильно впечатлён. Ну а поездка на Медео (горный каток в горах), и его необыкновенно свежий воздух просто закрепили мою впечатлённость. Но одно дело туризм, а другое – эмиграция. Я всегда вспоминаю этот анекдот, возвращаясь мыслями к Алма-Ате. В этом чудном городе я прожил год, закончил консерваторию, а также начал свою официальную трудовую деятельность, полностью испытав всё то, что испытывают эмигранты.

Пережил я в своей жизни и вторую эмиграцию, и мне очень близки и понятны чувства людей, решающихся на такой сложный шаг. Но это сейчас, а тогда всё рисовалось в розовом свете, тем более что не надо было преодолевать языковый барьер. Но были другие барьеры, проблемность которых я недооценивал. У каждого эмигранта этот процесс вживания происходит индивидуально, очень многое зависит от личных качеств, и у меня всё было далеко не просто, но … не смертельно. К счастью, мне удалось встретить там много хороших людей и удивительных музыкантов.

Консерватория располагалась на центральной улице, неподалёку от цветочного базара, поэтому вокруг неё всегда витал обалденный запах цветов. Внутри же всё было незнакомо. Странное и запутанное расположение классов, постичь которое мне удалось только уже к окончанию, а самое главное – новые люди, хорошо знавшие друг друга, вежливо мне улыбающиеся, но – чужие… Надо было постараться стать своим в этой новой для меня компании, и я старался, как мог.

Струнную кафедру Алма-атинской консерватории тех лет представляли, в основном, два профессора - К. и Х. Два еврея, люто ненавидящих друг друга, вероятно, со времён второй мировой войны. Монтекки и Капулетти алма-атинского разлива. Причины их взаимной ненависти к моему приезду были безвозвратно затеряны в истории, и я застал уже только последствия.

Когда этим двум пожилым в общем-то людям приходилось невзначай встречаться в консерваторском коридоре, они прижимались к противоположным стенам, чтобы увеличить дистанцию между собой. Казалось бы, что им было делить? Но делить было что – учеников. Я совершенно случайно попал в класс к профессору К., и 50 процентов времени моих уроков уходило на выслушивание свежих отрицательных новостей о “сопернике”. Время от времени лазутчики из вражеского стана пытались меня завербовать, приходилось стойко держаться.

Самым прославленным лазутчиком и агентом профессора Х. был его лучший студент и гордость его класса – Коля К. Этот очень молодо выглядевший паренёк был уже к тому времени лауреатом всяческих скрипичных конкурсов, и, в частности, конкурсов, связанных с именем Паганини. Это был его конёк, и, переиграв всё возможное и невозможное, написанное Паганини, Коля чувствовал себя очень уверенно. Знаменитые каприсы он просто щёлкал как семечки, пока другие, пыхтя, взбирались на гору. И я оказался для него удачной мишенью.

Покуривая в коридоре, он вежливо поинтересовался моим выпускным репертуаром, и, узнав, что подвергаться исполнению должен концерт Паганини, предложил пари:

“Давай-ка, тут в коридоре его вместе исполним? Начнём одновременно, а кто первый закончит тот и выиграл? На пачку сигарет, да?” Отступать было некуда, тем более что я чувствовал себя достаточно уверенно, мусоля его уже второй год.

Меня ждало глубокое разочарование. Когда мы стартовали, за первым же поворотом Коля скрылся в известном направлении. Причём качество его исполнения было безукоризненным. Он минут десять ожидал меня на финише, покуривая и ухмыляясь. “С тебя пачка, на-ка закури, отдохни. А ты ничего, сопротивляешься. Как тебе там, у профессора К.? А то может пойдём к нам?” Я мужественно отстранил эти соблазны, задумываясь о пропасти между мной и Паганини, и восхищаясь Колиным талантом.

Попозже я узнал о любимом Колином развлечении во время летних каникул. Пользуясь своим удивительно юношеским видом, он под видом абитуриента разъезжал по провинциальным музыкальным училищам, показываясь на консультациях местным профессорам с репертуаром Паганини. Услышав его, те были на волоске от сердечного приступа, и, озираясь по сторонам, умоляли остаться в их классе, пока не узнавали в нём лауреата всевозможных конкурсов. Это было бессердечно, но впечатляюще.

Очень быстро устав от бесконечных сводок военно-скрипичных действий, я скоро понял, что моей основной задачей будет невмешательство во всё это и просто сохранение достигнутого к моменту госэкзамена. На нём предстояло исполнить весь свой старый репертуар, за исключением новой казахской пьесы.

Выбрана была самая простая пьеса, буквально в несколько строк, но запомнить её наизусть оказалось выше моих сил. Логика построения этого музыкального произведения была мне недоступна. Огромным усилием воли эта странная музыка всё же была впихнута во временные файлы сознания, но продемонстрировать её мне не удалось. На госэкзамене уже подняв смычок, я услышал фразу председателя госкомиссии, обращённую ко мне: “Всё, кроме казахской Это пожелание меня окрылило, и я выдал всё, и довольно успешно.

Также успешно прошли и остальные госы, и в результате я получил диплом консерватории им. Курмангазы, имея к этому заведению весьма отдалённое отношение. Диплом мне почему-то выдали на складе, что называется в рабочем порядке, он лежал весь в пыли на самой верхней полке. Всё это было настолько буднично, что стало жалко потраченных лет и здоровья, но потом, открывая его исключительно редко, я понял, что это только начало, вступление, а всё остальное надо набирать самому.

Уже с первых месяцев жизни в Алма-Ате начала помучивать ностальгия. Я – человек коммуникабельный, моя минская записная телефонная книжка всегда была полной, и там меня знали, уважали и приглашали. Был, может быть, даже переизбыток общения, а здесь…книжка была абсолютно пустой, и телефон грустно молчал. А ведь надо было заботиться о семье и зарабатывать деньги. Как, если ты никого и тебя никто не знает? Да и в общем-то не хотят знать, у них своя тусовка, зачем им чужак? Но другого пути не было, надо было проникать в эту жизнь и начинать зарабатывать свой авторитет с нуля, и вот тут мне очень повезло…

Первым хорошим джазовым музыкантом, с которым я познакомился в Алма-Ате, был Миша Д., мой консерваторский однокурсник. Бухарский еврей, барабанщик, человек огромного природного таланта. Он с трудом говорил по-русски, был ограничен в других областях, порой занудлив, но играл, как бог. Я живьём сроду такого не видывал.

Когда я услышал его в первый раз на какой-то зачуханой танцплощадке, у меня отвисла челюсть. Это был живой Steve Gadd, кумир нашей молодости в Мишином исполнении. Его слегка наклонённая голова с непричёсанными кудрями смотрела в мою сторону, хитро улыбаясь из-под очков. Руки при этом выделывали что-то головоломно-умопомрачительное, но самое главное – он облада жутким драйвом, и моё тело напряглось, как струна, реагируя на это. Вот это да!!! Такого я никак не ожидал увидеть.

В Минске, к сожалению, не было в те годы хорошей барабанной школы. Буквально единицы играли на приличном уровне, поскольку это был не очень престижный инструмент в те годы. Когда сколачивался ансамбль, все пытались занять место соло-гитариста, а если оно было уже занято, то следующим местом была позиция ритм-гитары.

Затем бас, и только потом уже барабаны. Что поделаешь, такие были традиции, и в результате за ударными оказывались не самые одарённые, что и накладывало свой отпечаток. Основополагающему моменту в этой музыке, к сожалению, не придавалось должного внимания, а жаль…

После знакомства с чудо-Мишей, мой оптимизм жутко пошёл вверх, руки чесались поиграть с ним, но это оказалось не так-то просто. Он был в самом центре тусовки и целыми днями перебегал с халтуры на халтуру. Виделись мы с ним только в консе и по ночам. Наши жёны дружили, и это было нормальным – вторжение возбуждённого

Миши в 4 часа утра с криками: “Нет, ты только послушай!!! Что чувак творит! А ты слышал, как он на ф-но лабает? Это просто…” – восхищения высказывались по поводу известного московского барабанщика – Владимира Василькова.

В консе же Миша держался смирной овечкой и только благодаря своей настырности и жизненной смекалке умудрился получить диплом, имея весьма смутное представление о сдаваемых предметах. Он был из простой и многодетной семьи, и выживаемость унаследовал в генах. Как впрочем и огромный музыкальный дар, реализовать который в полной мере помешали его другие “достоинства”.

Миша и познакомил меня с Эдиком Г., потрясающим армянским музыкантом и человеком, помощь которого в становлении моей музыкальной карьеры в Алма-Ате трудно переоценить. Это был человек огромной души, такта, эрудиции, таланта – вспоминаю его с огромной благодарностью. Он был сделан совсем из другого теста, чем Миша, и результат был превосходный.

Эдик был чуть постарше, он уже закончил консу и был, что называется, на вольных хлебах. То есть немножко преподавал, играл со многими на флейте и клавишах, а также писал аранжировки. Это был очень уважаемый музыкант в городе, с большим опытом, и его слово много значило в тусовке. Он сам прошёл эмиграцию, приехав когда-то с семьёй из Краснодара, так что прекрасно понимал моё состояние, проникся симпатией и попытался мне помочь.

Однажды он позвонил мне с предложением отыграть вместе армянскую свадьбу, не оговаривая при этом сумму гонорара. Меня же сумма интересовала в последнюю очередь, а привлекала перспектива хоть какого-нибудь музицирования. По большому счёту, им с Мишей я был и не нужен, это просто была его попытка материально поддержать меня, а также сочувствие моей невостребованности. Я отнёсся к этому предложению с большим воодушевлением и нервно теребил дома на скрипке отрывки всяческих “шолохо”. Но то, что я увидел и услышал, превзошло все мои ожидания.

Гостей было человек 200, а музыкантов всего трое. Эдик на флейте и аккордеоне, Миша на каких-то местных бонгах, и я со скрипкой. Мне в те годы ещё не удалось познакомиться с творчеством замечательных армянских скрипачей, неподражаемо исполнявших народную музыку, иначе бы я ни за что не согласился выставляться. Но на свадьбе на меня, слава богу, никто особенного внимания не обратил. Там “королили” Эдик с Мишей. Это было что-то!

Эти два человека, две личности, два музыканта были полной противоположностью друг другу в жизни, но в музыке они были единое целое. Причём, это целое было необычайно гибким и излучало огромное количество захватывающей энергии. Они часами играли какие-то незнакомые мне мугамы, чутко реагируя на окружающую обстановку. Публика заводилась безумно и без конца бросала пачки денег в отведённую для этого дела вазу. Ваза наполнялась с бешеной скоростью.

Мои жалкие попытки обозначить своё музыкальное присутствие не увенчались успехом. Я чувствовал себя водителем “запорожца” в компании гонщиков. Эдик периодически утешал и успокаивал меня, приговаривая: “А ты присматривайся, присматривайся…”

Единственным шансом отыграться было исполнение “Цыганочки” для горстки русских гостей, чудом оказавшихся на этом армянском пиршестве. Я уж так старался, так старался, что все же заработал пару комплиментов от гостей, и, самое главное, от моих первоклассных коллег. Это было самое важное, я прошёл обкатку, и, возвращаясь поздно ночью домой с невиданным по тем временам гонораром – 90 рублей, чувствовал себя очень счастливым.

Уже значительно позже, будучи с “Песнярами” на гастролях в Ленинграде, я встретил Эдика, который тоже был там с какой-то командой. Мы дико обрадовались друг другу, и вечер воспоминаний был очень трогательным. Этот человек был от природы щедр духовно, и не только по отношению ко мне. Спасибо ему! Кто знает, может наши пути опять смогут пересечься, я был бы только счастлив…

В Минск по-прежнему тянуло, не хватало родительского дома, друзей, привычных реакций, привычного общения. И тут, в один прекрасный день, зимой, неожиданно раздался звонок в дверь. На пороге стоял мой консерваторский учитель по скрипке – Роман Наумович. Радости были полные штаны. Он работал попутно в белорусской филармонии солистом, и его занесло к нам на гастроли. Ну а концерт такого замечательного музыканта почему-то был запланирован не в столице Алма-Ате, а в провинциальном захолустье – Копчегае. Полный идиотизм. Пришлось ехать в Копчегай.

Романа Наумовича это обстоятельство совсем не удручало, он был бодр, весел и, когда в неотопленном, холодном зале он вышел на сцену в концертном фраке и стал, как всегда, замечательно играть – мне стало очень обидно. В зале были только мы с женой и рота солдат, вероятно, вместо гауптвахты наказанные концертом великолепного скрипача. Они кутались в шинельки, в холодном воздухе стоял пар от тёплого дыхания, а скрипач исполнял мои любимые пьесы Дж. Гершвина. Было достаточно грустно от всего этого: часто только когда теряешь что-то начинаешь осознавать цену потерянного…

В Алма-Ате мои гитарные наклонности как-то отошли на второй план, и я попытался сконцентрироваться на скрипке. Потихоньку моя записная книжка стала заполняться, и всё благодаря моим друзьям Мише и, в основном, Эдику. Правда, получить постоянную работу долго не удавалось. Всё кругом было занято, и тут подфартило. Меня взяли скрипачом в р-н “Аул” - это было хорошее начало! Ресторан “Аул” располагался над городом, на горе Кок-Тюбе, и добраться туда можно было только на машине или фуникулёре подвесной канатной дороге. Это были очень романтические поездки в раскачивающемся на ветру вагончике. Мы поднимались всё выше и выше, и взгляд потихоньку охватывал весь город, укутанный смогом.

Ресторан был, что называется на отшибе, туда приезжали покутить и спрятаться от людских глаз. Это накладывало определённый отпечаток на наше музицирование. Мои настойчивые попытки узнать официальное время начала нашей работы так и не увенчались успехом. Ребята всегда на этот вопрос отвечали уклончиво: Ну, в 6ч. Или в 6.30. Вообще, приходи в 7ч., тоже будет хорошо”.

Это совсем не означало, что мы начинали в семь. Всё начиналось обычно с распивания чаёв. Это в Алма-Ате святое дело. Особенно чай с молоком или со сливками. Попивая чаёк, мы ждали клиентов.

Компания музыкантов была достаточно разношёрстная. Руководителем ансамбля был барабанщик Макс, мой новоиспечённый дальний родственник. Он и проявил родственное сочувствие, взяв меня, поскольку в Казахстане родственники это свято. Сам Макс играл очень слабо, зато был от природы настоящим бизнесменом. Вся аппаратура была его личной собственностью, которую он постоянно менял, продавал и перепродавал.

Приходя на работу вечером, мы могли обнаружить пустую сцену, потом раздавался звонок из какого-нибудь Джезказгана, и телефон голосом руководителя просил не беспокоиться и поработать без аппаратуры. Мы и работали. Вокалистом был армянин Пьер, в обязанности которого входила обработка клиентов. Несмотря на наличие посетителей, игра не начиналась, пока Пьер, обхаживая гостей, не набирал достаточное, по его мнению, количество заказов. А иногда бывали дни, когда в конце вечера наш трубач собирал денежные знаки с пола совком и веником. Это была неплохая работа для поддержки штанов, но совсем не творческая. И я стал ею очень скоро тяготиться.

Живя в Алма-Ате, можно было в полной мере ощутить, что такое поход в гости и настоящее застолье. Это были хорошо укоренившиеся традиции. К слову, там проживало огромное количество корейцев, и поход на базар за их корейской сладкой редькой, рисовой лапшой и острой приправой был всегда праздником желудка. Ну а казахская кухня с бешбармаком, шурпой, мантами и королевским лагманом долго ещё вспоминалась на моей географической Родине после возвращения.

Поиски более интересного места работы не прекращались и в результате я оказался в рядах государственного оркестра Радио и Телевидения республики Казахстан. Там и началась уже официальная трудовая деятельность, с заведением трудовой книжки и всеми делами.

А спротежировал меня туда всё тот же Эдик, имевший с этим оркестром тесные связи в качестве аранжировщика. Удивительно, но в Алма-Ате в те годы студентам пятого курса консерватории почему-то разрешалось официально работать. И я радостно ухватился за это предложение, поскольку назревало распределение, и у меня был шанс не ехать к чёрту на кулички, а остаться работать в оркестре.

Дирижёром в те годы был некто А. Гурьянов, очень крепкий музыкант и большой любитель джаза. Ему удалось собрать достаточно сильную ритм-секцию и духовую группу, а вот струнники, в основном, были группой архиконсервативной. Скрипачи первых рядов работали там, вероятно, со времён татаро-монгольского ига, вечно брюзжали на дирижёра, репертуар и на жизнь. И я, естественно, был встречен как чужак довольно неприязненно.

Зато барабанщиком у них работал знаменитый музыкант – Тахир И. Это был опытный сильный джазмен с массой идей и кипучим и деятельным характером. Увидев новичка с большой шевелюрой в первый раз в оркестре, он громко воскликнул: “О! Бонифаций! Проходи! Так эта кликуха ко мне и приклеилась, и уж отцепиться от неё удалось только по возвращению в Минск.

Работа в струнной группе многому научила. Репертуар был самый разнообразный: от советско-казахских песен до джазовых партитур. Ноты у струнников часто были написаны не очень знающими людьми, и приходилось ломать пальцы, чтобы всё сыграть, точнее - слабать. К этой музыке лучших слов, чем лабать и чесать было не подобрать. Особенно раздражали так называемые простыни многостраничные склеенные нотные партии, все заполненные никому не нужными шестнадцатыми.

Постоянно нервировала обстановка на записи, любой неосторожный скрип стула заставлял всех всё переписывать. А виновник этого скрипа награждался уничижительными взглядами своих коллег.

Каким-то образом, вероятно, после эвакуации, в Алма-Ате обосновался древний композитор по фамилии Иванов-Сокольский. Судя по музыке, которую он приносил, его творчество было навеяно песнями Соловьёва Седого (а может быть даже Соловья-разбойника) и стихами Лебедева-Кумача. Только значительно хуже классом.

Неоднократные попытки дирижёра избавить нас от тесного соприкосновения с его искусством были безуспешными. Этот товарищ через дирекцию всё же ухитрялся добиваться записи своих нетленных творений. Скрипичные партии его опусов представляли из себя три нотные строчки, целиком забитые шестнадцатыми с шестикратным повторением всего этого. Проблема была в подсчитывании этих разов при переходе на концовку. Все выкручивались, как хотели, а я лично закладывал пальцы ног.

Дирижёр, скрипя зубами, становился за пульт и начинал отмахивать круги. Пошла запись, а композитор остался в нашей студии наблюдать за происходящим. И тут на четвёртом куплете Иванов-Сокольский, воодушевлённый собственной песней, вдруг вскакивает и начинает напевать мелодию вместе с нами. Запись испорчена. Дирижёр, собрав всю свою волю в кулак, вежливо объясняет ему про микрофоны и убедительно просит перейти в аппаратную. Композитор же очень извиняется, говорит массу комплиментов оркестру, и обещает больше не заводиться.

Запись продолжается, мы все как на иголках, загнуты уже все пальцы ног, как вдруг, перед самой концовкой, композитор опять вскакивает и мычит что-то вместе с нами, размахивая руками. Тут нас остановить уже было невозможно. Пол оркестра рвануло к дверям, унося за собой растерянного композитора, дверь распахнулась и закрылась за ним…почти навсегда!

Работая в струнной группе, я всё время ошивался с ритмом и духовиками. Меня постоянно тянуло к ним, поскольку они играли много классной джазовой музыки без струнников. И тут вдруг дирижёр симфонического оркестра и большой любитель джаза приносит нам поиграть его аранжировку одной вещи Чарли Мингуса. Это была фантастическая музыка, и у меня созрела мысль выпросить там себе скрипичное соло. Дирижёр меня поддержал, мы попробовали, и эта пьеса с моим маленьким соло даже исполнялась на гастролях оркестра в Караганде, несмотря на укоризненные взгляды струнников. Я был счастлив. Это были, конечно, мои первые и весьма жалкие попытки сыграть что-то джазовое на скрипке, но очень важные для меня попытки. Потихонечку набирался опыт, так необходимый любому музыканту.

К концу годичного пребывания в Алма-Ате телефонная книжечка была уже почти заполненной, я пообвык, сдружился со многими людьми, и мне не было уже так одиноко. Но всё же душа моя всё ещё оставалась в Минске и, получив приглашение отыграть конкурс в Минский симфонический оркестр, я с радостью его принял. Теперь уже было немножко жалко расставаться с новыми друзьями, но многих из них, к счастью, удалось повидать снова, мотаясь по гастролям, и эти встречи всегда были незабываемыми, как и этот год, прожитый в столице Казахстана, замечательном городе Алма-Ате!

Комментарии

Добавить изображение