АВТОБИОГРАФИЯ или МНЕ - 20 ЛЕТ

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

РОССИЙСКИЙ ХИМИКО-ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМ. Д.И. МЕНДЕЛЕЕВА

КАФЕДРА СОЦИОЛОГИИ

Автобиография
(курсовая работа)

МОСКВА - 2004

= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =

1. Личные сведения

Я, Иван Владимирович Баранов, родился в середине восьмидесятых – если быть точным, в 1984-м году, 21 июня – мама страшно обрадовалась, разрешившись от бремени, поскольку произвести на свет ребенка, скажем, в день смерти Владимира Ильича, было бы куда менее приятно, да и потом – кому же понравится всякий раз принимать поздравления в слегка напряженной обстановке, от нервных друзей и распаленных аполитичных подружек. Не важно, сколько еще раз предстоит умереть Ильичу, пусть лучше сын не имеет к этому никакого отношения. Родившись, я понятия не имел ни о товарище Ленине, ни о товарище Сталине, упорно не желал осознавать факт своего рождения под советской звездой, хотя, пожалуй, вряд ли я успел постичь смысл этой аллегории прежде, чем советские звезды в никчемности сравнялись со знаками зодиака. Вероисповедания у меня не было, хотя, уверен, душа в моем пухленьком младенческом тельце все же имелась, и уже докладывала Богу об успешном завершении проекта “Изгнание плода из чрева матери”. Через какое-то время меня крестили, после чего я на много лет обрел покой и предался сладкому забытью, не прекращая, однако, познавать мир и напиваться мудростью; вскоре я держал под контролем голосовые связки и мог в случае надобности довольно убедительно заявить о своем желании утолить голод, мог настоятельно потребовать пищи, наконец, воплем известить окружающих, а главным образом кормящую мать о невыносимом голоде, с которым, кстати, связаны все мои младенческие воспоминания. На самом деле, это не так. Все, что вы только что прочли, я выдумал. Разумеется, анкетные данные правдивы, но вот касательно описания моих отношений с кормящей матерью имеются весьма серьезные сомнения. Теперь к национальному вопросу. Русский. Всегда завидовал одноклассникам и одноклассницам моей сестры (она старше меня на восемь лет, и посему ей еще довелось помогать девочкам с крупными чертами лица разбираться в “Электронике” третьей модели, радоваться своей дружбе и иногда мечтать о лагере “Артек”), я смотрел в рот этим теластым товаркам, порой даже стеснялся их, обладавших фамилиями, которые заползали на вторую строчку в паспорте. Мне казалось, что длина и экзотичность фамилии каким-то образом связана с изощренностью духа и открытостью сердца, в своей же ничтожности я не сомневался, и смиренно принимал животную кличку, отвечая на обзывания товарищей по классу неловкой бранью и грозно-неуклюжими жестами начинающего ковбоя Уокера. Как вы сами видите, образ Персонального Компьютера “Электроника” и двух склонившихся над ним девичьих голов к моменту моего прихода в сознательную жизнь уже заметно устарел, если не сказать вышел из моды.

Школа, детский сад и остальные элементы сознательной жизни – встретились мне уже в Москве. Младенческим мечтаниям я предавался в Питере, на Проспекте Металлистов, 21, недалеко от Металлического Завода. Сам завод находится на берегу Невы; речка круто заворачивает под стенами мрачного здания без окон, построенного из огромных кирпичей с остатками ордовикских раковин; темная вода, настолько теплая, что даже зимой она не подергивается коркою льда, скрывает фундамент, на котором нет ни единой травинки, ни единого росточка крохотных городских водорослей – даже ил не оседает на ровных, уходящих ко дну стенах металлического завода, неимоверно нагретого, скрывающего в себе раскаленный ад, где обезумевшие рабочие штампуют открывашки для пивных бутылок. “На повороте у завода – самое глубокое место в Неве – почти восемьсот метров” - сказал мне однажды дедушка. Я никогда в жизни не был там, не видел этого монстра, однако ассоциация с рабским трудом в застенках пышущего огнем замка оказалась чрезвычайно крепкой.

Питер вскоре после моего рождения переименовали в
Санкт-Петербург, точнее, Ленинград переименовали, а Питер как был, так и остался Питером. Интеллигентные дамы на платформе “Гатчина” всегда спрашивают “Я доеду на этом поезде до Ленинграда?”, кивая на подползающую к перрону электричку.

О месте рождения подробно рассказывать не буду, скажу только, что оказался я здесь по чистой случайности, как мог оказаться на Камчатке, в Туле, или даже в одном из пригородов Киева. Мой папа был офицером ракетных войск, и поэтому нашей семье приходилось время от времени сниматься с насиженного места и кочевать по стране, пока не приходил приказ вновь осесть. Обыкновенно приказ этот заставал моих маму, папу и сестрицу в каком-нибудь захолустном, да к тому же еще и засекреченном городишке наподобие Мирного Архангельской области. Или взять, например, бывший военный городок, в котором я живу теперь. Мы больше не путешествуем, вот уже четырнадцать лет как живем на одном месте, а северный ветер гуляет себе над длинным-предлинным деревянным мостом через Неву на Крестовском острове. Городок наш носит чудное печенюшное название Юбилейный, раньше он, разумеется, был страшно засекречен и назывался (никому не говорите) “поселок Болшево-6”. И адрес у меня был поистине сюрреалистический: 3/24/276. Поди, догадайся, куда нести такое письмо. Оказывается, все предельно просто: город секретный, название указывать нельзя – его здесь нет; город имел инфраструктуру (совсем недавно новый мэр ввел улицы – они получились наподобие запутанной рыболовной лески) – прежде Юбилейный состоял из трех “городков” - сиречь микрорайонов: первого, второго и третьего. Оставшиеся две цифры истолковать несложно это номер дома и квартира соответственно. Даже сейчас многие почтовые “долгожительницы не могут отучить себя писать на конвертах секретный код, в то время как все население должен заметить, не без скрипа – перешло на символьную систему, и теперь именует тропинки, загнувшиеся буквой “Г”, Комитетскими проспектами и улицами всевозможных генералов, маршалов и космонавтов.

Но довольно о местах проживания и рождения – нет занятия рутиннее для кочевника, чем вспоминать короткие остановки, временные свои пристанища, привалы да прибежища. К вышесказанному добавлю только, что город наш совсем молодой, кондитерский (то есть печенюшный), период его жизни составляет всего пятнадцать лет. Секретный же период, сами понимаете, окутан военной тайной. Как я ни пытался выклянчить у отца хоть намек на содержание этой тайны, никаких значимых результатов мне добиться не удалось. А потом тайна, видимо, как-то сама собой рассосалась, а военные продолжали хранить молчание по инерции, лишь потому, что сказать им было нечего, словно секреты разом стерли из всех голов, словно какая-то неумолимая сила, неведомая доселе чиновным шишкам и асам политпилотажа, выпотрошила все тайники до единого и тотчас же исчезла, оставив лишь память о жутковатом и одновременно приятном напряжении всех инстинктов и последовавшем за ним глубоком расслаблении самого животного начала. Это расслабление и было зачатком незнакомой свободы, ощутимо конечной, как партия японских видеомагнитофонов, свободы, которой может не хватить, посему особенно желанной и совсем близкой ведь любое благо кажется доступнее, если к нему выстроилась винтом очередь из зябнущих, обтерханных и наскучивших домашними делами мужей-захребетников, впервые за все время жизни в браке решившихся на, по всей видимости, полезный поступок. Очередь за свободой оказалась для нас недоступна – отец не мог заставить себя подолгу работать рядом с оплывающими, лысеющими и будто покрывающимися лоском мужичками, радостно прокладывающими телефонный кабель через унитаз в квартиру соседа, урывающими везде по чуть-чуть Бесплатного, Ненужного, а на деле очень даже Полезного и едва ли не Прекрасного, умелыми руками сдавливающими горло стране. Сама же страна оказалась в комичном положении – мечущейся в поисках обновленной идеи, тычущейся, будто щенок, в бок земле-матери, но не находящей вымени. Мы все я, мама, отец и сестра попали в стремнину потока, неожиданно возникшего на месте еле двигавшейся серой очереди за сомнительной свободой в обманутой, задушенной стране. Остается только благодарить Бога за то, что нас все-таки вынесло на песчаную отмель, откуда мы до сих пор боимся быть смытыми неутихающим бурливым ручьем неземного счастья и нечеловеческого обмана.

С момента рождения я успел сменить всего три места жительства – сначала бы

л Питер (я сохранил это время в паре картинок и одном получасовом ролике из младенческой памяти), потом – Лось, а за ним – Юбилейный, где я и сейчас проживаю. Следует, наверно, сказать пару слов о перевалочной станции с экзотическим названием “Лось”. Мы жили там в ожидании квартиры в строящемся военном городке Болшево-6 (еще раз напомню: надеюсь, вы еще никому не рассказали о нем), хранилищем семейного очага нам служила комната в коммунальной квартире – нет, пожалуй, две комнаты – конечно, никакого сравнения с питерской коммуналкой, где можно было покататься на велосипеде по коридору и остервенело прыгать через скакалку, не рискуя при этом задеть роскошную люстру на потолке, словно отяжеленном беспорядочно расположившимися мокрыми разводами, покрытом сетью трещин, испещренном точечками, оставшимися от убитых специальной мухобойкой на длинной-предлинной палке комаров, и слегка провисшем, но все еще хранящем благородную холодность и недосягаемость.

В Лосе я целыми днями бездельничал, гулял с мамой по национальному парку “Лосиный остров”, дрался с сестрой и зачарованно слушал Led Zeppelin. У меня была красная пластмассовая лошадь-качалка, и я, бывало, часами сидел на ней, размахивая желтой саблей (сабля принадлежала одному из четверых сыновей алкоголической пары, что жила через стенку), я входил во вкус, голосил на весь дом, выкрикивая что-то бессвязное. Однажды, лежа в постели, я, как обычно, глядел в окно (на дворе стояла зима и стекло было покрыто морозными узорами, угадывавшимися за мокрыми майками и штанами, повешенными сохнуть на балконе), я медленно засыпал, убаюкиваемый шипением расстроившегося радиоприемника и мягким звуком скользящего по гладильной доске утюга. И вдруг я услышал свист – он словно исходил из моей головы – как будто ухо не улавливало его, но, наоборот, выпускало. Меня это страшно возбудило. Через пару лет этот свист вновь прошел сквозь мою голову – сперва я услышал его левым ухом, затем подключилось правое, создавая стереофонический эффект. Я объяснил все чрезвычайно просто – этот сигнал мне посылают инопланетяне, желая проконтролировать мое развитие и проч., и проч.

Ах да, я забыл о самом главном! Вы думаете, инопланетная версия была случайной? Полагаете, это фикция? О, нет! Здесь вы заблуждаетесь! Сейчас я все объясню. Однажды мы поехали с мамой в Москву – благо, добираться от Лося до “города” было совсем недолго – пять станций электрички и – бац! – вы уже на площади трех вокзалов, вас подхватывает и несет вихрь криминальной жизни и политической свободы, все так доступно и безвредно, что вы с трудом заставляете себя примкнуть к мирной толпе пассажиров метро и спуститься на станцию “Комсомольская”.

Но вернемся в тот день, когда я впервые покинул родную коммуналку и отправился изведать искушений Метрополитена имени Ленина – прислониться к дверям, и, будто бы невзначай, неумело схватившись за боковой поручень, выдернуть пару волос с головы у толстой тетеньки в фиолетовом плаще – обладательницы сумки из крокодиловой кожи, устроившейся с краю длинного сиденья, или ни с того ни с сего встать и походить по вагону к негодованию дядек на соседних местах. Мы стояли на платформе, у самого краешка, я даже заступил за белую ограничительную полосу (вообще-то за нее никому нельзя заступать, но я был чрезвычайно отважным мальчишкой). Я поинтересовался у мамы, откуда она родом.

Надо сказать, что этот вопрос предварял уже знакомую мне игру – одну из тех бессмысленных игр, которыми взрослые в гостях занимают хозяйских детей; родители же прибегают этой разновидности “затычки” лишь при необходимости нейтрализовать ребенка как собеседника, либо же в тех случаях, когда усталость и желание поспать в согбенной позе на жестком сиденье поезда метро оказывается сильнее родительской доброты или бабушкиной игривости. Мамин ответ был именно таким – нейтрализующим, неожиданным, требующим длительного анализа – располагающим ко сну: “Я же тебе говорю: у тебя мама – инопланетянка”. Мамино пальто “в елочку”, идеально вписывавшееся в архитектурную композицию станции “Комсомольская”, казалось, вот-вот распадется на крохотные коричневые и смоляно-темные полоски, которые немедля соберутся в облачко и помчатся к выходу в город, окутывая на мгновение и тотчас оставляя пассажиров на эскалаторе, оказавшись на улице, вновь разлетятся и настигнут нас у самого дома, мягко опустятся на мамино пальто и вновь станут “елочкой”, ткацким узором, так любимым инопланетянами.

Думаю, пора перейти к следующему этапу анализа младенческих и юношеских воспоминаний, приятно искаженных ростками взрослости – самое время вспомнить о самой взрослой вещи на свете – о “семейном положении”.

2. Семейное положение

Я холост. В соответствующей графе я всегда писал это слово и ощущал всем телом свою взрослость, я отнюдь не признавал свое унизительное положение, но словно отказывался от вступления в брак. Мне часто хотелось написать вместо “холост” “влюблен”, но духу сделать это у меня не хватало: в моем воображении вставали страшные картины всепоглощающей паники в ЖЭКе, в паспортном столе, разбросанные по полу, растерзанные, застрявшие в оконных щелях, в ожесточении смятые и заброшенные в дальний угол анкеты с признаниями исстрадавшихся неизвестных мужей в графе “семейное положение” - “рогат”, “подкаблучник”, с душевными излияниями несчастных женушек – “наложница”, “брошенка”… Да, пожалуй, мое нынешнее семейное положение можно было бы определить как “поиск идеальной жены”. С типом брака все несколько сложнее, тут довольно трудно определиться – сие предоставляю судьбе.

3. Социализация личности

Имя свое я получил вполне обоснованно – ведь, заметьте, родиться мне посчастливилось не только под желтым карликом, но еще и в канун Иванова дня. Это означало, что я буду одариваем бабушкой как минимум два раза в году – на именины, и на день рождения. У моего имени есть множество уменьшительно-ласкательных, уважительных и уничижительно-зубоскальных, даже презрительных форм. Последние две или даже, пожалуй, три категории автоматически исключаются из употребления, а формы, относящиеся к ним, воспринимаются как устаревшие и посему являющие собою пустой звук, шум, помехи, но отнюдь не имена. Итак, излюбленная моя форма – Ван. Ни “Ваня”, ни “Ванька”, ни даже бабушкины “Ванечка” и “Ванюша” не ласкают мой слух как это сверхкороткое обращение, обладающее заметным голландским оттенком (мнение моей сестры). Экзотические варианты “Ванчо”, “Ванёк”, “Вано” и “Ванёнок” также представляют для меня лишь фоническую ценность. Последнюю форму я встречал всего однажды, имя же ее автора сохраню в тайне – скажу лишь, что он представляет еврейскую семью, с постоянством, достойным цирковой династии, отправляющую своих сыновей работать на Мосэнергосбыт, страстно желающую выехать, хотя бы неполным составом, в Германию.

Как вы помните, до переезда в Юбилейный и окончательного пускания корней в этом чудном мужском городке, мы снимали комнату в коммуналке близ железнодорожной станции Лось, что предваряет Ближнее Подмосковье. Так вот, переехав, мы получили в качестве гнездышка просторную квартиру в девятиэтажном доме, на фасаде которого был выложен красным кирпичом гордый лозунг: “40 лет Победе!”. Предполагалось, что дом будет снесен прежде, чем эта новость потеряет свою актуальность. Однако кирпичные буквы и по сей день торчат из стены дома, и дворовые дети по-прежнему используют их как опору в своих альпинистских упражнениях. В восемьдесят восьмом году из окна открывался потрясающий вид: две железяки (так называемые “ковровыбивалки”) посреди двора, засаженного травой, летом салатово-зеленой, к осени сохнущей и рассыпающейся на коричневую труху, которую весной нетерпеливые жильцы дома старательно жгли (чтобы поскорей выросла новая трава), посреди неописуемой зелени – две песочницы, идеально квадратные, наполненные мелким песком, с заостренными камушками для копания тоннелей и придания куличам совершенной формы, небрежно и в то же время заботливо разбросанными по углам невежественными добряками-строителями из Азербайджана – это они, сорванцы, развлекались, рисуя на стенах нашего трехкомнатного жилища эротические сцены, что так поразили моих родителей, но ничуть не тронули меня, когда мы только въехали – изображения на шероховатом, местами растрескавшемся бетоне имели отдаленное сходство с картинами первобытной охоты на мамонта, но создавались, скорее всего, по сюжетам фольклора маленькой республики, откуда происходили строители сорокалетия великой Победы. В отдалении от песочниц, у невысокой кирпичной стенки располагались скамейки для бабушек – чуть ближе к дому – “лабиринт” - причудливая конструкция из согнутых железных труб – среди детей-обитателей двора считалось шиком пройти по верху “лабиринта”, ни разу не потеряв равновесия; спустя несколько лет, когда краска на трубах облупилась, а в траве, неизменно повторяющей свой жизненный цикл, появились первые осколки пивных бутылок и бычки, “тест на крутость” усложнился – теперь, чтобы доказать свою исключительную смелость, необходимо было пробежать по изогнутым гудящим железякам, не останавливаясь, с закрытыми глазами, тщательно скрывая страх перед провалом с торчащими из земли острыми трубками, образовавшимся после того, как кто-то очень сильный под покровом ночи исказил идеальную структуру лабиринта, переломив пару его граней. Замечу между прочим, что для меня всегда были загадкой люди, сгибающие чугунные качели, сворачивающие многометровые горки, вырывающие с корнем впаянные в асфальт столики для игры в настольный теннис, растягивающие мощные пружины безобидных лошадок, изготовленных на Московском Сталелитейном Заводе… Они представляются мне этакими русскими богатырями, которым, в отсутствие татаро- монгольского ига или какой-либо другой опасности, угрожающей всему народу, приходится прикладывать свою силушку к зловещим конструкциям, стремящимся захватить детские площадки. Ощущения от содеянного, видимо, такие же, как у Дон-Кихота, победившего мельницу.

Я был первым ребенком в своем детском саду номер один третьего городка поселка Болшево-Шесть, что в двадцати пяти километрах от Москвы – ехать всего одиннадцать станций на электричке. Я страстно любил всех воспитательниц, а также всех мальчиков и девочек, попавших со мною в одну группу. Мама забирала меня в три, чаще – в два часа пополудни, так что ужинать в садике мне не приходилось; мои же приятели почти все оставались до позднего вечера, и с нетерпением ждали моего возвращения на следующее утро. Я отказывался пить парное молоко, прикрывал ладонью отвратительно теплый граненый стакан и нес его поварихе, молчаливо заявляя о том, что обед для меня закончен. Омлет и борщ, тушеные овощи, манная каша с королевскими комками и молоко с пенкой, достойной самой Снежной Королевы, оставались нетронутыми.

Через пару лет я пошел в школу и практически сразу попал в плен к инопланетянам, бежал, по пути мне встретился отважный воин, также боровшийся с пришельцами, захватившими машину времени, которая при упоминании имени “Алиса” только презрительно фыркала, потому что это была настоящая машина времени, а не какая-то выдуманная штуковина на чердаке деревянного дома. Алиса! Мелофон у меня!... Спустя год я уже был обладателем мультипликационной студии, выпускавшей короткометражные мультики на полях тетрадей в клеточку. Каждый мультик состоял из двадцати пяти кадров, не считая первого.

После десятого класса я увлекся созерцательной любовью, как многие застенчивые юноши середины девяностых, а когда закончил школу и пожал руку декану аграрного факультета Тимирязевской Академии, одновременно свободной рукой поправляя волосы, успевая при этом скользить взглядом по застывшим в недоумении лицам очкариков, я снова сделал ошибку – как в то утро, когда решил перестать расти. Я попытался пойти поперек жизни. “Gegen den Sinn des Lebens ist nicht anzukommen“ – гласит немецкая пословица. Не плыви против течения! Но, похоже, именно на противоречии этому принципу основана моя жизнь. Я поступил в Российский Химико-Технологический Университет имени Д.И. Менделеева, отказавшись от “золотого” места в Сельхоз Академии, отвернувшись от декана, который с распростертыми объятьями ожидал будущего ученика. Дрожа от страха перед армией и вдруг презрев самого Тимирязева, я перенес документы в угрюмый обшарпанный технологический вуз, с которым меня связывали только Химическая Школа и гениальный преподаватель неорганической химии Константин Капитонович Власенко, устремился в незнакомую область, забыв о том, с чего началась эта чреда ошибок . Когда-то ленивый школьник, уверенно получающий тройку за тройкой по химии, поспорил на уроке французского с соседкой по парте, что станет генетиком и всех “ботаников” за пояс заткнет. Ошибкой был гербарий, исполненный на красном листе бумаги…

Однако же, я почти неприлично распространился на эту тему. Пора все же сказать кое-что о моих литературных и художественных вкусах, о сказках, героях и спортивных кружках, настраивающих детей против сказки.

Я обожаю сказки, несмотря на то, что почти десять лет потратил на занятия дзюдо. Раньше мне нравилось называть этот период “потерянным детством”, однако я не могу сказать, что не проникся уважением к Дзигаро Кано и его ученикам.

Самые красивые сказки – у Андерсона, а еще у И. Пискуреску (если не ошибаюсь, имя пишется так), и, наверное, у Братьев Гримм; нет, постойте, добавьте-ка сюда всех французских сказочников, немецких и ни в коем случае не забывайте Чуковского и Пушкина! И только попробуйте не вспомнить сказки народов севера!

Любимые художественные произведения – “Преступление и наказание” Достоевского, “Выигрыши” (Los Premios) Хулио Кортасара, весь Сэлинджер, весь Фитцджеральд (кроме “Ночь нежна”, хотя…), Ремарк – он в числе моих “любимых” писателей сравнительно недавно – с тех пор, как я стал читать немецкую художественную литературу в оригинале; и, разумеется, все произведения Курта Воннегута. А вот из поэтов я люблю немецких экспрессионистов, обожаю Гёте, Брехта (у него есть прекрасные белые стихи). Ну, и так далее.

Музыку я люблю самую разнообразную, в первую очередь The Beatles, недавно вот увлекся органом (вероятно, в предвкушении инаугурации нового инструмента в Московском Доме Музыки, на которую я рискую не попасть…)

Естественно, я не только слушаю музыку и расслабляюсь, я занимаюсь помимо всего этого важными делами. Например, рисую домашних и диких животных. Исключительно пушистых – терпеть не могу животных без шерсти. Я занимаюсь всем на свете, пишу, учусь играть на музыкальных инструментах, одно время даже увлекся ломографией, сейчас подрабатываю графическим дизайном и переводами с английского и немецкого языков, а также собираюсь объездить весь земной шар, и никто меня не удержит.

Заключение

Что ощутили мы, доведя до конца это крохотное дельце? Удовлетворение? Пожалуй, да. Расстройство? Быть может, и расстройство примешалось к расслабленности, едва ли не апатии, но всего явственнее ощущается взбудораженность рассудка, нежелание отвечать на вопросы, но вести рассказ о мелочах, что становятся со временем все более и более значимы, и путаться в этих песчинках, рассыпавшихся и закатившихся под старинные кресла бусинках, тонуть и наслаждаться безопасностью моря воспоминаний, на глади которого невозможно удержаться.