БЕСЕДЫ С АВТОРОМ, или КАК СЛЕДУЕТ ПИСАТЬ РЕЦЕНЗИЮ

О романе Виктора Левашова “Журналюга”

Елена Негода: Прочитала я “Журналюгу”, собрала свои мысли в заметках, озаглавив их “Герой в желудке кашалота” и послала автору для его замечаний. Вот что из этого вышло.

Виктор Левашов: Читая Ваши заметки, я как бы вернулся лет на двадцать назад и ощутил себя одновременно и молодым автором, принесшим в журнал материал, и матерым редактором отдела, который этот материал автору заказывал. И вот как видится мне их диалог.

РЕДАКТОР (после долгой и довольно тягостной для Автора паузы). Ты чего мне приволок?

АВТОР (робко). Материал. Вы заказывали.

РЕДАКТОР. Это – материал? Не смеши, у меня на губе трещинка. Я заказывал автомобиль, а ты притащил кучу запчастей.

АВТОР. Значит, не будете печатать?

РЕДАКТОР. Почему это не будем? Мы и не такую херню печатаем. Только сначала нужно привести все в порядок. Выстроить, если ты понимаешь, о чем я говорю. Чтобы был автомобиль. И чтобы он ехал.

АВТОР. Как?

РЕДАКТОР. Если бы кто-нибудь знал, как вы все достали меня своими "как"! Бросить бы все к такой матери и уйти в монастырь! И молиться у старых притворов так печально и тонко. (Пауза.) А быть может, совсем не молиться, а эти вот песенки петь. (Пауза.) Ладно, давай разбираться. Название. "Герой в желудке кашалота". Это про что? Про Иова? Про пищеварение кашалотов?

АВТОР. Нет. Про роман Левашова "Журналюга".

РЕДАКТОР. Ну так и напиши! Подзаголовок: "Заметки о романе Левашова". Дальше. Первая фраза: "“Журналюга” – новый роман Виктора Левашова.

АВТОР (мрачнея). А здесь что не так?

РЕДАКТОР. Все не так! Что это за информационный повод? Новый роман Пелевина событие. Новый роман Акунина или, прости господи, Сорокина – событие. А новый роман Левашова? Кто знает этого Левашова? Никто не знает!

АВТОР. Я знаю. И для меня это информационный повод.

РЕДАКТОР. Так с этого и начни! Кто главный в любом материале? Герой очерка? Роман? Хрен в ступе? Нет. Так ты и останешься на всю жизнь петитом под заметулькой. О такой судьбе ты мечтаешь?

АВТОР (застенчиво). Нет.

РЕДАКТОР. О чем я тебе и толкую.

АВТОР. Кто же главный?

РЕДАКТОР. Ты, жопа! Автор материала. Со своим взглядом на жизнь. Очень глубоким, тонким и с прочей херней. С себя надо начинать. Всегда. О чем бы ни писал. Въезжаешь?

АВТОР. А если начать так: "Я пишу эти заметки в солнечной Калифорнии, птички чирикают, а в России сейчас зима". Пойдет?

РЕДАКТОР. Немного лучше. Но у тебя уже есть начало. Вот же оно, вот!

Есть в России что-то инопланетное.

Не только в климате и атмосфере страны, но в физиологии всего организма. Организма, притягивающего своим физическим уродством. Так мы не можем оторвать взгляда от калеки, стараясь понять, как же он может жить без ног, или от ожиревшего рекордсмена-младенца, или от человека с хвостом, или от фигуры, принявшей форму китайской вазы, в которой она выросла. Ни гигант-младенец, ни калека, ни человек-ваза не умерли сразу, их организмы, несмотря на свою ненормальность, оказались жизнеспособны.

И Россия не сгинула, но продолжает существовать и соблазнять взгляд загадками как функционирует такой странный организм, как, в конце концов, терпит его природа она бессловесна, но терпелива ли? Где буйство тайги – реки, звери, цветы – только там, где нет человека? А где он есть – нефтяные озера , только стволы, непроходимый бурелом и снега, снега, снега?

РЕДАКТОР. А вот тут воткни цитатку из романа. Без объяснений, в стык, можно в скобках. Есть подходящая?

АВТОР. Есть.

РЕДАКТОР. Валяй!

("То, чего не в твоих силах изменить, следует принимать как климат и не проклинать климат, а учиться в нем жить. Так Лозовский всегда и жил, радуясь переменам и не озлобляясь, когда они выворачивали не туда. И лишь временами испытывал тяжелое чувство, какое возникает при виде белоснежного цветения яблонь, когда вдруг представляется, что это снег, что нет никакой весны, а была, есть и всегда будет зима.

Зима в России, зима. Была, есть и всегда будет зима…")

Но Россия живет, беззаконие не абсолютно, страна не есть ничто, не просто шум, пыл

ь, в ней существуют иерархические структуры и доступные описанию механизмы. С базукой не войдешь в редакцию Русского Курьера, в отделение милиции, в Думу, в банк и не предъявишь свои требования, в тех же организациях не бросятся выполнять произвольную просьбу, даже по звонку Путина. Но общественные движения кажутся абсурдными и нерациональными - пьянство, псевдокастовость, корпоративная антикультура (вызывающий вид отделанных с западной иголочки офисов “на фоне облезлых домов, среди улиц с разбитым асфальтом”), ценность статуса внешнего благосостояния и в то же время его кратковременность, показушность и самовыставление, несмотря на очевидные их помехи в достижении социальных и экономических целей. Не перестаешь удивляться, как же все-таки это чудовище может дышать и передвигаться.

Как будто это не один сложный организм, как обычное государство, но непознанный симбиоз нескольких простых. Надувной кашалот, шкура медведя, в которую залезли несколько человек и не очень уверенно изображают зверя.

РЕДАКТОР. А теперь выходи на роман.

АВТОР. Как?

РЕДАКТОР. Очень просто. Иногда, знаешь ли, можно не выпендриваться, а писать как есть. Не всегда, но иногда можно. Так и пиши:

"На такие мысли навело меня чтение романа Виктора Левашова "Журналюга".

РЕДАКТОР. А дальше можно и о самом Левашове. Через отступ. Что это за тип, откуда он взялся?

АВТОР. Он не взялся, он уже давно был. Только мне о нем было ничего не известно.

РЕДАКТОР. А откуда стало известно?

АВТОР. Из публикаций в "Лебеде".

РЕДАКТОР. С этого и начни.

До того момента, когда у меня в руках оказался этот роман, о его авторе я не знала ничего, и обратила на него внимание лишь по публицистике в "Лебеде" ("После Беслана"), вызвавшей острую полемику, и по рассказу "Сочинить детективчик", скромной демонстрации любителям с “Лебедя” как нужно писать рассказ. При том, что В.Левашову, как и герою рассказа, пришлось в трудные времена писать романы за "продвинутых" авторов, он вполне состоявшийся профессиональный литератор. В это понятие он вкладывает простой и точный смысл: тот, кто с этого живет. Он отстоял свое право жить литературным трудом и при этом писать то, что ему самому интересно. Очень немногие из двенадцати тысяч бывших членов Союза писателей СССР могут это сказать о себе.

Известность в России Левашову принес шестнадцатисерийный телефильм "Кодекс чести", созданный по мотивам его остросюжетных романов. Но единственной книгой (из двадцати шести, изданных в советские и постсоветские времена), оправдывающей его существование как писателя, он считает исторический роман "Убийство Михоэлса".

Не знаю, как приняли “Михоэлса” в прессе, но вот “Журналюга” сразу заявил о себе в авторитетных изданиях. "Московский комсомолец" в своем еженедельном книжном рейтинге поставил "Журналюгу" на первое место, впереди Улицкой, Донцовой и Артуро Перес-Реверте. Большой комплиментарной статьей в "Московской правде" откликнулся парламентский обозреватель газеты Лев Московкин, известный теоретик современной журналистики: " Напечатанные на низкосортной бумаге буквы слагаются в качественный роман детективного свойства, высокой художественности и как-то физиологически грамотно выстроенной драматургии. ... Замешанный на журналистском чутье талант автора хорошо порезвился на пространстве его же осведомленности…"

Современный, воспитанный Голливудом читатель – а именно таков ориентир российских издательств – требует захватывающего сюжета. Когда-нибудь, на новом витке эволюции, этот читатель, возможно, и вернется к Кафке и Прусту, но сегодня даже Лев Толстой кажется длинноват и неоправданно психологичен. Говорю это по собственному опыту недавного перечитывания "Анны Карениной". Все мы, в конце концов, принадлежим современности – эпохе информационных и материальных ценностей, новых сверхжатый ритмов. Сюжет “Журналюги” вполне такого читателя удовлетворит.

На протяжении всего романа читатель висит на крючке ожидания. Сначала, в продолжительной экспозиции, это желание узнать побольше о герое, побыть рядом с ним, подумать с ним, попереживать. Потом – поверхностное нетерпение узнать кто убийца, досадное нетерпение: в наше время автор вынужден уступить такому дешевому способу завлечь читателя в повествование.

Но будь “Журналюга” обычным детективом, я бы не стала о нем писать. Возможно, не стала бы и читать. К счастью - первая часть уже сблизила читателя с героем, к сожалению – сблизила недостаточно, недостаточно убедительности, дефицит психологии и философии дает о себе знать : я забыла о Лозовском, когда закрыла книгу.

И все-таки, несмотря на это, “Журналюга” одна из лучших пост-советских книг именно потому, что события и герои настоящие. Они не висят в воздухе, декорациями на площадке, где автор упражняется в интеллектуальной акробатике на потеху зрителям.

В основе романов Левашова всегда лежит какое-то событие, имевшее быть в действительности. Такое событие без особого труда вычисляется и в "Журналюге". 9 марта 2001 года в аэропорту Шереметьево разбился при взлете самолет, среди VIP-пассажиров которого были блистательный журналист, владелец могущественного медиа-холдинга "Совершенно секретно" Артем Боровик и президент промышленно-финансовой группы "Альянс", один из самых богатых людей России, нефтепромышленник Зия Бажаев. И среди множества вопросов, которые вызвала эта странная авиакатастрофа, был один, на который попытался в своем романе ответить Левашов. Почему медиамагнат и нефтебарон оказались в одном самолете? Какие деловые интересы их связывали? Иными словами: как взаимодействует российская "четвертая власть" и крупный российский бизнес? В том, что они взаимодействуют самым тесным образом, нет никаких сомнений. Но как?

Герой "Журналюги" Лозовский, редактор отдела расследований влиятельного московского еженедельника "Российский курьер", и президент нефтяного холдинга "Союз" Кольцов ничем не напоминают Боровика и Бажаева. В центр романа поставлены фигуры другого уровня, среднего, но в то же время очень типичные, как типичен и механизм их взаимодействия. Более того, вероятно, для того чтобы читатель не выстраивал параллелей с действительными лицами, Левашов упоминает о трагедии в Шереметьеве как об одном из примеров конкурентной борьбы, которая ни на миг не прекращается за кулисами российского бизнеса. Под ковром, под шкурой надувного кашалота. Туда автор и помещает своего героя.

Вот и я, читатель, на короткое время оказалась там, внутри, в качестве наблюдателя. Нет единых законов, работающих легальных и управленческих структур, но есть отдельные лица со своими законами и неписаные правила их общежития, "понятиями". Возможно, эти управляющие изнутри монстром люди регулируются какими-то божественными силами, совестью, честью, не знаю, но все-таки – это отдельные лица, а не универсальные механизмы. Страшно.

Я уехала из Москвы примерно в то же время, с которого начинается пролог романа и перестала интересоваться тем, что происходит в России. Даже когда по телевизору танки обстреливали Белый дом, переключала канал. Я ничего не хотела об этом знать. Хотела забыть. И, как казалось, забыла. Но странным образом Россия все же жила во мне, сидела в глубине души, как заноза. И заболела, как потревоженная заноза, когда я читала "Журналюгу".

РЕДАКТОР. Здесь можно прерваться. Что там у тебя про Ортегу? Отдельные заметки или по теме?

АВТОР. По теме.

РЕДАКТОР. Вставляй. И гуляй, пока самому не надоест. Только введи через роман, а потом снова вернись к роману.

АВТОР. Как?

РЕДАКТОР. Да очень просто. Как было, так и пиши.

Наверное, случайным совпадением можно объяснить, что роман Левашова попал мне в руки почти одновременно с эссе Ортеги “Бесхребетная Испания”, в котором он ищет причины национального разобщения своей страны в примерах Рима. И невольно возникли некие параллели, достаточно условные, так как Россия не достигла еще конца процесса распада, ухода республик из-под российского влияния.

Легко, но неразумно винить в этом сеператистов, основная причина всегда в центральной власти – свежий украинский пример показателен.

В настоящей империи разнородные части сохраняют свои особенности и не боятся их потерять. Они сами тянутся к центру силой примера, ожиданием успехов, совместного процветания, испытывают гордость принадлежности. Именно такие перспективы радуют страны, стремящиеся в Евросоюз. Даже когда нет явного центра, но есть формальное бюрократическое ядро, за которым стоит идея объединения. Понятна и обида русских : как же так, это несправедливо, мы такие умные и образованные, духовные – по сравнению с голливудом и прозападными потребителями. В своем эссе Ортега точно определил мощь наций. Он называет это “творческой мощью” в смысле способности творить империю, присоединять. Эта мощь не имеет отношения к теоретическим знаниям, силе воображения или религиозному рвению (в науках и искусствах греки опережали римлян), она лишь в таланте желать и повелевать. Обе компоненты его – мирная и насильственная – важны : моральное внушение и материальное принуждение. Но только мирная составляющая – как показывает пример сегодняшней Европы – необходима и обязательна. Внушение бессмысленно без силы примера и обещания лучшего будущего, в которое необходимо поверить.

С другой стороны, “насилие как таковое создавало лишь псевдогосударства, которые, просуществовав короткий срок, бесследно исчезли с лица земли... По сравнению с Чингизханом, не умевшем ни читать, ни писать, не исповедовавшим ни одной веры, Александр, Цезарь, Наполеон – мирные пропагандисты Salvation Army. Но срок муществования татаро-монгольской империи был равен жизни воина, скрепившей ее металлом меча. Дело рук Цезаря длилось века и нашло отклик в тысячелетиях.”

Живое созидательное начало, единство целей и стремлений, проект совместной жизни разных народов в одной нации – вот основы настоящей империи. Такое единство динамическое, и функционирование центрального организма играет в нем заглавную роль.

Но как работает российский надувной кашалот?

Если римская империя была для варваров синонимом порядка, то Российская оказалась синонимом беспорядка, хаоса – для латышей, казахов, украинцев. А без примера покорность не существует. Для тех, кто никак не отступится от желания сделать “как должно быть” (это относится как к неокоммунистам, так и к неолибералам).приведу еще несколько слов философа: “Вместо того чтобы выяснить, что уже есть, иначе говоря, определить непременные условия реальности, люди почему-то берутся рассуждать, что и как должно быть... Я и сам долгие годы размышлял, каким должен быть мир. Позже, уйдя с головой в историческое прошлое, я, словно громом, был поражен тем простым фактом, что социальная реальность желанней, богаче и ближе к совершенству, чем все убогие, односторонние системы вместе взятые... Даже теперь, ставя вопрос, каким должно быт общество, непременно думают лишь об этическом или правовом совершенстве социума, ... в то время как проблема человека и общества выходит далеко за пределы морали и права… Прежде всего общество должно быть собой или здоровым социальным организмом. ”

А Россия больна. Больше всего о глубинном нездоровье России говорит сам сюжет романа: история о том, как один крупный нефтебарон задумал впарить Бритиш Петролеум за четыреста миллионов долларов компанию, которая стоила не больше пятидесяти миллионов, и разработал хитроумную схему, в которой задействовал "Российский курьер". И все бы получилось, все уже почти получилось, но умело разрекламированную, как сейчас говорят - пропиаренную - компанию на тендере купили не законопослушные англичане, а наши, могущественная корпорация "Сиб-ойл". Кольцов рассчитывал, что когда обман вскроется, англичане затеят суд и будут долго судиться, "получая удовольствие от процесса, а не от результата". Наши судиться не стали. Они поступили по законам, по которым жил, живет и еще долго, наверное, будет жить российский бизнес, - по понятиям. Вездеход, на котором Кольцов и сопровождающие его лица возвращался домой после удачной охоты на лося, провалился в полынью. Совершенно случайно.

Но даже не в этом главное. А в том, что для восстановления нагло попранной справедливости главному герою романа приходится самому стать убийцей – виновником гибели ни в чем не повинных людей. И он не раскаивается в этом:

"Когда приехал и вошел в загон отдела расследований Лозовский, корреспонденция (о гибели Кольцова) уже была отпечатана на принтере и лежала на его столе. Лозовский прочитал ее, не раздеваясь, стоя. Потом сел и внимательно прочитал еще раз.

Регина сказала – не спрашивая, а утверждая:
- Ты знал. Ты знал, что так будет!

Он долго молчал, потом кивнул:
- Да.

- Теперь тебе с этим жить.

Он снова кивнул:
- Да.

- Володя, как же ты будешь с этим жить?!

Он пожал плечами:
- Не знаю.

- Ты умеешь молиться?

- Нет.

- Я умею, меня бабушка научила. Я за тебя помолюсь.

Лозовский улыбнулся:
- Помолись. Только вряд ли мне это поможет.

- Где?

- На Страшном суде, деточка. Там, где меня спросят: "Знаешь ли ты за собой этот страшный грех? Ты мог предотвратить смерть невинных людей, но даже попытки не сделал. Знаешь ли ты этот грех?"

- Что ты ответишь?

- "Да, скажу я, знаю". Меня спросят: "Сожалеешь ли ты об этом в сердце своем, раскаиваешься ли ты?" "Нет, я скажу, нет…"

- Нет! – резко повторил Лозовский и грохнул кулаком по столу так, что мигнул экран монитора. - На могиле Коли Степанова я сказал себе: "Они за это заплатят". Я сказал ему: "Капитан Степанов, я тебе клянусь, что они за это заплатят!" Когда я увидел Христича, я сказал: "Они за это заплатят". Я сказал это себе, а не ему, потому что он уже не человек, а растение! Они за это заплатят, поклялся я. Потому что если такое оставлять безнаказанным, возможно все: новые Печатники, новые Дубровки, новая Чечня, - всё! Если такое оставлять безнаказанным, Россия превратится в ад. Она превратится в ад, и мои сыновья будут жить в аду! Так пусть лучше в аду буду я".

И вот в конце, мы рядом с журналюгой-победителем. И чувствует он себя в уютной московской квартире “волком на лунной морозной реке”. Такая снежная тишина вокруг – весь мир как нефти в рот набрал. И вдруг, это “лютое ледяное одиночество” сближает его со всеми героями, в других странах и в иные времена, и неожиданно придает нормальность всей российской действительности.

Вот, на незнакомой уродливой планете – человек.

АВТОР. Всё?

РЕДАКТОР. Вроде всё. Теперь эта машина поедет. Но…

АВТОР. Что "но"? Что "но"? Что еще за "но"?!

РЕДАКТОР. Не дергайся. Последнего штриха не хватает.

АВТОР. Какого?!

РЕДАКТОР. Точки. Вот, придумал. Пиши…

"В отличие от многих читателей "Лебедя" и Гусь-буки, уверенных в том, что они понимают все, что происходит сегодня в России, я плохо разбиралась в российских делах. И вот, прочитала "Журналюгу". И что?

Теперь не разбираюсь совсем".

РЕДАКТОР. Вот теперь всё. С тебя бутылка.

С Новым годом!