У КОСТРА

[Из цикла “Стройбат”]

Не повезло нам сегодня на послеотбойный досуг.

На редкость удушливой и комариной выдалась летняя ночь.

Сибирские комары, здоровенные деревенские увальни по сравнению с быстроходными городскими малявками, свое приближение к телу не скрывают, не мытарят солдата зигзагами обманных блицкригов, не пикируют неожиданно и стремительно с кустов и деревьев на ароматно пахучих гигантов, туго накачанных соленым гранатовым соком. Разве что маскхалатами защитного цвета оснащены, но кузнечиковые габариты и фанфаронский вой лишают их и этого сомнительного преимущества.

Кусают сибиряки не за страх, а за совесть. Пронзительно, по-шмелиному едко кусают. И если уж вознамерились отведать стройбатовской кровушки, то никаким ураганам не согнать их с бурильной площадки. Не мешкая, предаются они чревоблудию, погружая шприц-насос-хоботок по самые уши в верхние слои человеческих кожных покровов.

Беззащитный, оголенный и обреченный жгучим инстинктом народец.

Мастерковая ладонь Юрки Бекаса накрывала одним убивахом, как установка “Град”, не менее двух десятков агрессоров, закрепившихся где-нибудь на лопаточно-плечевых подступах к его бычьей шее.

Десятки, тысячи, миллионы искореженных серо-зеленых трупиков можно бесполезно стряхивать наземь в течение многих и многих часов. Настоящая сила бесстрашных героев-сибиряков заключается в их непомерном количестве. На смену погибшим тотчас же устремляется тучное пополнение. Как вместо одной головы дракона вырастают тринадесять.

Какой-нибудь сказочный восточный мудрец сказал бы, что в одной лишь ближайшей березовой рощице голодных сибирских москитов в триста тридцать три раза больше, чем песчинок во всех пустынях планеты Земля или даже в триста тридцать три тысячи раз - чем хрустальных звезд на бархатном небосводе.

Бойцы же не терзали себя такой философской накруткой, а отчаянно шлепали слетавшихся под руку супостатов и яростно матюкались.

Примечательно, что в казарму комары почти не совались. Ночью, среди многоствольного сапа, лишь очень редко можно было услышать жалобный вопль одинокой заблудшей твари.

Чем так пугала комариное племя стройбатовская казарма – сказать было трудно.

Тем не менее, в летней казарме комарам было также мерзко и неуютно, как и ее человеческим обитателям.

Возможно, что за время своего долголетнего прозябания древесный скелет солдатской обители настолько проникновенно впитал в себя неповторимое по многозначности обонятельных ощущений амбрэ солдатского пота, что приобрел свойства капитального оберега, защищающего казарму от набегов кровососущих номадов.

А, может быть, комары, время от времени всасываемые в липкий и знойный сумрак густыми аэродинамическими потоками, элементарно терялись от чрезмерного изобилия потенциальной добычи, стрессовали, психовали и опускали в неврозной печали свои хоботки и крыла.

Однако смертельно душно бывало в казарме знойными летними вечерами.

Даже изнуренным салагам трудно было впадать в забытье в хлипком болотце провисшей кровати.

Помнится случай, когда температура в вечерней казарме перевалила за сорок и дышать стало совсем невтерпеж, торопыга Валерка Сугроб первым додумался, наконец, до простейшего, но верного средства – мочить простыни в гроте закисшего, грязного умывальника, чтобы успеть насладиться их освежающими испарениями еще до отхода ко дну.

Почему никто не делал этого раньше – непонятно. Наверное, просто потому, что еще никогда казарменный чад так сильно не доставал весь личный состав пятой роты.

За Валеркой в умывальник потянулась длинная вереница последователей.

Особо продвинутые замочили не только простыни, но даже подушки с матрацами, и взахлеб рассказывали соседям об удивительных своих ощущениях, сходных с трипами в лизергиновое пространство.

Вскоре почти вся казарма дружно хлюпала-чавкала напоённым водицей бельем.

Кроме трижды заслуженных пофигистов: Тольки Прудника и Сереги Калины, двух калмыков, трех кыргызов (которые в те времена по несознательности считали себя киргизами) и одинокого курда.

А вот ассириец Георгий – казалось бы, и гены жароустойчивые, и близкие родственники в пекле Ливана – жару органолептически не переносил, как какой-нибудь замухрыга-москвич. Впрочем, Жорик и был москвичом – его доармейская жизнь нечасто выплескивалась за границы района ВДНХ – пусть и не вовсе обыкновенным. Потому что на редкость ловко умел гнусавить и бацать на шестиструнной гитарке эстрадно-дворовые шлягеры.

Помните хотя бы вот эту розовую жемчужину семидесятых: “Хиппи по Сан-Франциско бредет. Ни цента в кармане нет...”? Жорик исполнял дворовый хиток про цветочного американского юношу так переливисто и задушевно, что даже силикатно-керамзитовый замполит прощал ему крамольный текст экзотической песни.

Короче, полным Бюль-Бюль-Оглы был наш голосистый Жорик.

Причем популярность его простиралась по всему обширному многоточью военно-строительной части №52163.

Чуть только где-то пьянка-гулянка вспузыривается – тут же из самых далеких точек чужаки-ходоки с заломленными пилотками высвечиваются: Жорика им подавай-подноси.

А Жорик всех ходатаев переправлял сержанту Пантюхе, который считался его официальным музыкальным продюсером и менее чем за три пузыря белогривой Жорика не продавал.

Но для своих корешей-друганов летом у хорошего костерка Жорик бесплатно весь свой репертуар до последней нотки выхрипывал.

Несмотря на обилие комаров послеотбойные посиделки возле костра на полянке, вытоптанной в чаще крапивы, полыни и лопухов, как раз и служили единственным спасительным средством от душного лиха казармы.

Комаров же гоняли не бессмысленным кремом “Тайга”, не въедливым одеколоном “Гвоздика”, а дымом елово-сосновыми шишек, сушеной полыни и рубероида.

Робкая горстка бойцов, которым понесчастилось побывать в трехмесячной командировке в Сургуте, с содроганием вспоминали, что там никакой полынью или “Гвоздикой” от туч комаров и мошки отбиться было нельзя.

В Сургуте командировочным выдавали в поллитровых бутылках специальное зелье, разработанное секретными военными химиками.

Зелье названия не имело. Вместо названия на косой этикетке был проставлен мистический код: “ЧФЦП-ПХТУ-117-72”.

Порции едкого снадобья хватало минут на пятнадцать. А всей поллитровой бутыли – на два-три часа. Зато после этой почти бесполезной химобработки бойцы ходили липкими, мокрыми и вонючими.

На день каждому выдавали лишь по одной бутылке комариного яда ( а, может, и не только комариного), так что о былых мучениях командировочных догадаться было несложно.

Но то – далекий и страшный Сургут, откуда все возвращались с потухшими взглядами и пепельно-серыми лицами. К тому же вовсе не мошка и комары были тому основной причиной.

Обитали на тамошней строительной точке существа гораздо страшнее и безобразнее. Например, неформальный ротный вождь по прозвищу Гребень, который сколотил из колоды дедов-отморозков отряд “нацистов-штурмовиков”, разгуливал по землянке-казарме в парадке с самодельными знаками отличия штурбаннфюрера “СС” и заставлял всех приветствовать его нацистским вскидом руки и взвизгом “зиг-хайль!”. Диссидентов же, невзирая на сроки призыва, “нацисты” быстро повытравили изуверскими расправами и наказаниями.

У нас в Кормиловке таких перегибов не было. Потому и повадился прапорщик Заяц ожигать кормиловских нерадивцев свинцовой угрозой:

- Рядовой Сысоев! В Сургут захотел?!

Костерок разводили вдали от казармы после разъезда офицеров и прапоров по домам и общагам.

Выбирали, как правило, утоптанный форум шагах в тридцати от сарайчика с грудой шанцевого инструмента.

Сразу за сараем колосились плотным, почти железным потоком заросли пыльной полыни, крапивы и лопуха с узкой, петляющей тропкой, начинающейся замаскированным входом, которая постепенно выводила идущего на почти идеальный круг с выжженным сердцем-кострищем посередине.

С дальней стороны полянки протоптали секретную тропку – на случай шухера и прочего форс-мажора – уводящую из дебрей полыни в раздольное степное пространство.

Хворост, поленья и прочие аксессуары для обустройства ночного костра, включая посуду, приемник ВЭФ и гитару, приносили с собой.

Костер разводили Бекас или Кот. У обоих это получалось одинаково изящно и споро.

Навешивали чайник с сырым чифирем на длинную арматурину, возлежащую на двух деревянных рогатинах, а по праздникам разливали по эмалированным кружкам коричневое вино или пахучую водку, иногда тормошили ВЭФ с шипучими музыкалками западных радиостанций (это Колча с Котом местную публику на западный вой пытались подсаживать), но гораздо чаще слушали ритмические стенания Жорика: “Синий-синий иней лег на провода. В небе темно-синем синяя звезда...”.

Иногда гитару брал в руки Колча и тихо назвякивал что-то речитативно-медитативное густыми, разлапистыми аккордами.

Что-нибудь западное, как обычно, херачил.

Однако гитару живо у него умыкали: “А ну, отдай инструмент мастеру!”.

Во-первых, для шепелявой западной музыки существовал транзисторный ВЭФ, а, во-вторых, Жорик и западное гораздо шустрее Колчи умел лабать-колошматить: всякие там “Хоп, хей, хоп!”, “Шиз гару” и “Дом восходящего солнца”...

Мириады невидимых, ненавидимых крылышек зудели в гуашевых небесах скорбный гимн комариному бытию.

В половозрелый костер, временами вздымавшийся и ревевшим раненым гризли, летели хворост, поленья, полынь, еловые шишки.

Язвительный дым щипал и царапал глаза.

Но успеха почти не имел – привыкли.

А потому даже не ёрзали на бушлатах и телогрейках. Сидели смирно и созерцательно.

У сегодняшнего ночного костра народ собрался почти случайный.

Не ощущалось у огонька ауры сплоченной компании. Если не считать, конечно, тройки приятелей – Бекас-Шибай-Саломат.

Да и вообще народу тусовалось немного. Отсутствовал и костровой завсегдатай – Мишка Котяра или попросту Кот.

Жорик, однако, был. Но на гитаре наяривал младший сержант Вальтер Торхонен.

Играл он, надо сказать, отвратительно. Только инструмент позорил. А пел и того позорней. Фальшивил и голосом, и аккордами.

Голосил какие-то несмешные, нескладные политические частушки. Про букашку-таракашку-моль. Которая сожрала у трудящихся всю зарплату.

Однако кто ж это Вальтеру с его ледяными глазками осмелится правдивое слово молвить:

- А ведь херовато ты, Валька, на гитаре играешь. Лучше бы на ВЭФе чего-нибудь поцеплял. Севу, там, Новгородцева. Или, там, “Голос Америки”. А, может, по кружечке чифиря за братство стройбатское блызнем?

То-то и оно, что не нашлось таких смелых среди семерых сегодняшних закостерщиков.

Пожалуй, только младший сержант Пантюха на такой отчаянный шаг мог бы пойти. Но его у костра, на грех или счастье, не оказалось. Наверняка, в село Иваньки упрыгал на журавлиных своих ножищах.

Непонятно было, где ошивался Котяра. Определенно не бабник. И пить он сегодня, вроде бы, не собирался. Неужели в тухлой казарме дрыхнет, как салабон последний?

- А где у нас Кот? – сплюнул в костер Шибай.

Маляру-черноморцу Вовке Шибаю было неуютно без московского Мишки Кота. Кот знал множество забубенистых городских историй и баек с лихими сюжетными отворотами. И не просто знал их, а умел подавать их в упаковке неспешной, уверенной речи, заставляя поверить в их стопроцентную достоверность – “бля буду, мужики, если вру!”.

Может, и правда не врал? Коту бы в писатели после армии подаваться, а он какой-то угарной химией бредит.

А еще Мишка Кот умело гасил искорки ссор и коллизий, которые имели обыкновение вспыхивать там и сям в накаленном огнем, чифирем или спиртом микроклимате панибратской сходки.

- А я Кота сразу после обеда видел, - привычно примороженным тоном глухо откликнулся Серега Калинкин по прозвищу Паханок. - Он в судомойку ко мне заходил. Мыла хозяйственного попросил кусман. А у меня лишнего не было. Отпилил ему половину бруска. А потом он ушел.

- Куда ушел?

- А я хули - хер его знает! Ушел и ушел.

Развернутая кликуха Сереги Калины, сутулого и вечно чумазого уборщика-судомоя из электростального Подмосковья, вообще-то звучала гораздо когтистей, однако на деле была лишь позорной насмешкой.

Прилепил кликуху Сереге Мушег Мираджо, когда впервые увидел в желто-зеленом месиве пополнения из карантина зачуханного паренька с крысиным носиком, настороженными ушами и серой-пресерой шейкой.

- Ба-ба-ба! Каво я вижю! – закричал грозно-грузный Мушег, вытягивая из стада салаг упирающегося Калину. – Всэм, всэм смотреть на этот герой! На этот Илья Геркулесович! Это же... это же... это же настоящий Пахан зоны, каторий ми все так мючительно долго ждали!

Серега сконфузился от неожиданных комплиментов в свой адрес, еще больше ссутулился, съежился, будто в казарме стояла зубодробительная холодрыга, удивительным образом укротил до размеров поршневого кольца цилиндр своей сальной шеи.

- Баэц! – закричал Мираджо, вращая припадочным глазом. – Я тибя официально спращиваю: ти и будищ тот самий Пахан Зоны, каторий ми все так мючительно долго ждали?

- А я...а я... а я хули – хер его знает! – залепетал еле слышно Серега.

- Ни знаищь, Геракил? – прищурился Мираджанян и засунул ладонь правой руки в расщелину между пуговицами хэбухи, оставив на поверхности только два самых опасных пальца. – Тагда я данной мине абсолютной дедовской властию обрекаю тибя титулом Главний пахан нащий военностроительной зоны.

Все, кроме карантинных, загреготали, а вновьобреченный Главный пахан чуть не выпал в глубокую кому.

Так и приклеилось за Серегой это нелепо-звучное прозвище.

Однако чаще звали его ласкательно-уменьшительно – Паханком.

Хотя любить его в общем-то было не за что. Замурзанный, приторможенный Паханок оказался к тому же мелким воришкой и крупным вралем. Но и эти его осклизлые качества почти не принимались всерьез по причине ничтожности его личности.

Короткие на расправу армяне даже не удостоили его избиением, когда он спроворил у Рафа великолепный охотничий нож. Поорали, поколготились вокруг паршивца армяне всем своим statum in statu и толкнули его в неглубокую прикухонную лужу, в которую он вписался весьма органично по причине патологической своей зачуханности.

Впрочем, однажды Калине все же крепко досталось.

При всей своей нелюбви к чистоте и опрятности Паханок работал на кухне – мойщиком посуды и тотальным уборщиком.

Случилось так потому, что отовсюду его изгоняли за профнепригодностью.

Даже на лопате больше месяца не удержался. Вместо положенных четырех кубических метров грунта доставал в режиме замедленной киносъемки сначала два кубика в день, а потом и вовсе один.

Доставал, доставал, пока совсем не достал бригадира четвертого отделения:

- Паханок, а, Паханок? У тебя что – совсем батарейки сели? Может, тебя в бочке с карбидом выкупать для энергетической подзарядки? Заодно и загривок отмоешь?

А врал Калина настолько нудно и примитивно, что своими сказаниями про кулачные подвиги на “малолетке” вызывал всеобщее мягкотелое отторжение:

- А не шел бы ты, дорогой Паханок, со своим звиздобольством в отвратном от нас направлении!

Как-то раз в пищеблок забежал на минутку Шибай.

С похмелюги Вовка прокемарил в соседнем лесочке обед и надеялся отхватить у соратника по призыву чего-нибудь вкусненького.

Поваров на кухне уже не было – укатили на газике за продуктами.

- Паханок, выручай! – закричал с порога шебутной, шелопутный Шибай. – Жрать хочу, хоть коня проглочу! Обед, бля, проспал! И развод на стройку. Хорошо хоть, что офицеров не было. А то бы таких звиздюлей нахватал! Чего у тебя здесь есть. Белый хлеб есть? Нет? Херово! А второе?

- А я хули - хер его знает, что здесь осталось. Вроде ничего и не осталось. Слопали всё. Первое и хлеб черный ты же не будешь?

- Ясный хрен, не буду! За кого ты меня, бля, держишь?

- А на второе гречневая каша была. А ее, сам знаешь, как метут!

Шибай пригорюнился.

В распахнутом деревянном шкафу на ребристых полках блистали серебряные когорты только что спрыснутых Паханком - под спичечной струйкой холодной воды (другой в Кормиловке отродясь не бывало) – тарелок, мисок и кружек.

На самой нижней полке задирали вверх хоботки бывалые чайники – обожженые, поцарапанные и помятые.

И так это все было складно и ладно уложено, что Вовка не удержался и похвалил добросовестного Паханка.

- Аккуратист ты у нас, Паханок, однако. Даром, что шея черная и мохнатая. Как у гиены. Видать, пора тебе за образцовую службу младшего сержа присваивать. Или к медали представлять.

- А я хули - согласен! – растаял-расцвел Паханок и шмыгнул крысиным своим долгоносиком. – Как там в песне поется? “Я скажу: не надо орден! Я согласен на медаль!”

- В какой, на хрен, песне!... – начал было Шибай.

И тут Паханок гырком, с истоком из недр гортани, поднял-протолкнул всю горловую скверну до уровня гланд, переместил ее в защечную полость, развернулся к насестам с чистой посудой и выстрелил желтым плевком в ближайший рядок серебристых тарелок.

Желтая смердь расплылась-распласталась по ребрам двух-трех алюминиевых плоскодонок и степенно сползала слюняво-сопливой лавой на деревянную перекладину полки.

Шибай завороженно смотрел на медленно оформляющееся злокачественное образование.

Потом неистово вздрогнул.

Продрало бедолагу.

Даже мат представлялся ему в этот миг ребячьей забавой, вялым цветиком-семицветиком. Где бы, ну где бы ягодку подходящую для Паханка отыскать!

- Паханок? Паханок? Паханок? – только и повторял астматически Вовка.

- А я - чё? А я хули - пусть хоть ефрейтора кинут. Я поймаю. Я не гордый, - продолжал рассуждать Паханок на симпатичную тему, а сам уже шелудил по серому полу пенистой шваброй.

Шибай распряг одним щёлком ремень, ухватил его, как змею, поближе к хвосту и саданул Паханка зазубренной звездной битой по пушистому птичьему черепу.

Удар, однако, пришелся лишь вскользь, по краю левого уха.

Паханок взвыл от страха и резвой боли, а Шибай отбросил ремень в угловую груду чугунных бачков и врезал уборщику кулаком со всей силы в крысиную нюхалку – так, что юшка во все стороны блызнула, а сам он впечатался в стену посудомоечной каморы и расплескался по штукатурке мультяшным койотом.

Оставалось лишь чуть подождать - пока он подернется мелкими трещинками и осыплется на пол горой черепков и осколков.

Но раскаленный Шибай дожидаться не стал, подхватил верный ремень и выскочил из пищеблока с козырным букетом проклятий на горьких устах.

Костер потрескивал и попискивал, требовал новой пищи.

- Паханыч, - лениво сказал Бекас. – Взвей, дружок, свое быстрое тело с телаги. Поищи-ка веток в лесочке. Костер помирает. Дровишек просит.

- А я – хули, где искать-то дрова буду? Темно уже. Ничего не видно.

- Ну-ка без разговоров пшел за дровами! – рявкнул Шибай на презренного однопризывника. - Будет еще ерепениться хренотень всякая!

Пахан по частям отлепил от телаги свое скудное туловище.

Заблистал недовольно глазами.

Сморщенный, скучный, снулый.

А потом начал медленно уплывать от солнца костра слепым астероидом инженера Гагарина.

- Нашел, кого послать! – фыркнул Жорик.

- Может, ты с ним на пару дровишек поищешь? Раз такой борзый?

- Да пошел ты, Бека, со своими подгрёбками!

- Не гоношитесь. Оба, - вяло прикрикнул Торхонен.

- Ладно, я тоже схожу, - вызвался Саломатин, смирный черпак из Воронежа, и резко вскочил с бушлата. – А то ведь правда – Паханка хер дождешься. Пока он приползет, точно костер погаснет. А чифирек еще не готов.

Торхонен положил на землю гитару.

За гитарой одновременно потянулись Жорик и Колча.

Колча оказался проворней.

Стал наигрывать и напевать что-то гармонически-заунывное:

- I look at you all see the love there that’s sleeping

While my guitar gently weeps…

- Ну что ты ноешь, что ты ноешь? - загундел блатняком недовольный Торхонен, по-китайски сощурив бледно-голубые глаза. – Игрун недоделаный. Лучше Жорику инструмент отдай.

Колча молча протянул гитару Жорке.

Он не хотел затевать бесполезную ссору с Вальтером, коду которой можно было предугадать.

Но Жорик не стал петь во весь голос, а тихонечко замурлыкал что-то на русском, уткнувшись в струны каноническим ассирийским шнобелем.

“Это он так солидарность со мной проявляет”, - догадался Колча. – “Просек, как подло Вальтер меня обломал. Однако и нарываться тоже не хочет”.

Костер жахнул скорострельным поленом.

В небо полетели стайки кровавых слепней.

Колча подмигнул Жорику.

Жорик в ответ подмигнул Колче.

- А правда – где Кот? – забеспокоился Вальтер. - Если в казарме спит, то это очень странно и совсем даже не по-котовски. Может, поднять его?

- Котяра гуляет сам по себе, - выжал банальную истину Бека.

- Мне замполит сказал, что завтра в роту бойца из дисбата привезут, - сказал Колча. – Год в дисбате оттараканил. Теперь вот к нам сунули. Дослуживать.

У Колчи и замполита-срочника из Новосибирска – запендюрили отличника на два года в стройбат после физмата! – завязались неуставные, почти дружеские отношения.

- Что за зверь такой? – заинтересовался Бекас.

- За что колючку в дисбате мотал? – спросил Шибай.

- Замполит сказал, что он где-то года полтора назад у нас в части склад промышленный обворовал...

- А-а-а, знаю я этот случай! – протянул Торхонен. – Старики рассказывали, когда я только служить начинал. Васька его звали. А фамилию забыл. Он тогда три мешка офицерскими шапками и сапогами хромовыми набил, и всё в лесу закопал. Это на третьей площадке было. У дурдома. Ну, это, как его? У поселка Зеленое. Где дурдом для угасающих психов. А на склад Васька через трубу залез. Ну, а потом изнутри в двери дырку паяльной лампой выжег. Там, где скоба замочные крепятся. Ну и выбил ее потом на хер. Дверь и открылась. Изобретательный был товарищ. Интересно, что потом наш закомчасти майор Ключевицкий - тот еще, конечно, мудила! - начал из себя прокурора корчить и решил сам следственный эксперимент провести. Полез на склад через ту же трубу, споткнулся на крыше и вниз гребанулся. Ногу сломал. Шейку какую-то. Говорят, визжал, как порось перед казнью. Что вот, мол, преступник, сучара подлая, целый и невредимый через трубу просочился, а честный человек тем же путем полез - так сразу ногу сломал.

- Да какой, на хер, честный, - затянулся “Шипкой” Бекас. - Ворюга похлеще этого Васьки. Интересно, что он за чувак?

- Да тебе-то что? Обстругаем любого, - хохотнул Вальтер. - Помните, как к нам в роту командировочных сварщиков подселили? Какие ребята были! Мушкетеры. Один за всех - каждый за себя. Вон Бекаску тогда побили. Помнишь, Бека?

- Пидоры они были, а не мушкетеры. Вшестером на одного навалились. Пидоры! - Бекас шлепнул себя по шее, умертвив жаростойкого комара.

- Ну, ладно, пусть пидоры, - легко согласился Торхонен, - но зато борзые какие. А я присмотрелся к ним и вычислил у них главного звонаря. Рулил-то у них не бригадир. Бригадир - так, крышка кастрюльная, след сапога на песке.

Все эту историю, конечно, знали, но Торхонена не стопорили: пусть потешит себя зажигательный ветеран рассказами о боевых кампаниях.

- Потом Пантюхе диспозицию изложил. Чтобы в случае чего меня страховал… Хотя чего я вам рассказываю? Вы же, наверняка, всё сами помните. Ну, как в столовке всё дело было? Помните, а?

- Не, Вальтер, давай-давай, рассказывай, - прогнулся Шибай. - Лично мне интересно. Это же, вроде, еще до нашего призыва было. Я только по слухам об этом случае знал, да и то - забыл уже.

Торхонен стянул с себя левый сапог и принялся исступленно чесать лодыжку.

- Ну, я после разговора с Пантюхой к сварщикам и подсел в столовой. Во время обеда. Выбрал место как раз напротив главного звонаря. А Пантюха за соседним столом сидел, ситуацию контролировал. Ну, они на меня подозрительно так покосились – с чего это я их вдруг полюбил? Но ничего не спросили и ничего не сказали. Разлили по мискам суп. Стали жрать. А я из чайничка полную кружку киселя нацедил и звонарю ее в супчик вылил: “Кушай, товарищ. Так гораздо вкуснее. Фирменное блюдо в нашей роте. Приятного тебе аппетита, товарищ”. А он замер, глаза опустил. В миску свою смотрит. А уши у него кровью наливаются. И все за столом тоже замерли. Ложками и зубами стучать перестали. А я чего – я жду дальнейшего разворота событий. Тут он ка-а-ак сиганет на меня через стол. Словно лев этот... как его?.. Кинг. Но я-то стойку держал. У меня в правой руке свинчатка была. Ловкая такая, увесистая. Пантюха одолжил. И как хряснул ему справа-налево. В ушко его наливное. Он и повалился харей прямо в бачок с гороховым супом на донышке. Красиво получилось. Вижу, Пантюха мне большой палец показывает: “Молоток!”. После этого все сварщики как шелкопряды себя вели. Ходили смирненько-смирненько. Разговаривали ласково-ласково. А у звонаря ухо сначала раздулось, посинело, как груздь, а потом сдулось и повисло, как у дворняги. Какой-то нерв я ему, вроде бы, перебил. Или хрящ? Я его сразу предупредил: “Настучишь про драку – второе по такому же рецепту испеку”. А потом - ничего. Отошло ухо, выправилось. Только на ветру сильно билось. Как батальонное знамя на флагштоке. Точно, какой-то хрящ я ему перебил.

От этой былины кострующим стало как-то не по себе.

За речами-плечами Вальтера мельтешил карельский демон ледяного безумия. То есть безумия не взбаламошного и безрассудного, а по-своему упорядоченного и расчетливого, и оттого еще более жуткого и кошмарного.

Зашуршала, затрещала окрестная тьма.

Из искрящейся красными слепнями темноты вынырнул Саломатин, волоча за собой корявый извилистый ствол, похожий на мертвую анаконду.

Бросил жертву недалеко от костра и начал кромсать на куски и щепки тупым пожарным топором.

- А чифирь-то созрел, - потянул носом Бекас.

Сняли клокочущий чайник с оранжевого шампура.

Осторожно поставили на фанерный ящик.

Разлили по кружкам густое смолянистое варево.

- Ладный получился чаек, - нахваливал напиток Бекас.

- Ничего, вроде, - соглашался Торхонен.

И тут у костра бесшумно возник булгаковский кот.

Ну, не кот, разумеется, а человек неумных размеров. Рядовой Мишка Котов.

С пузатой холщевой сумкой в руках.

- Привет, мужики! Припоздал я сегодня.

- Зато в самую точку попал, – обрадовался Шибай. – Чаевничать только начали. Бери кружку – сердцу будет веселей.

- Где тебя черти носили, Кот? – вприхлебку справился Вальтер.

Кот осторожно поставил холщевую сумку на землю и сел у костра в позе лотоса, подстелив под обширный костистый зад пилотку.

- Душа позвала в дальний путь. В поселок Залыгино. И не ошиблась, кстати. У меня в этом мешочке для вас сюрприз припасен.

- А чего в Иваньки не пошел?

- А в Иваньках нет ничего. Я туда вчера бегал.

- Ну ты, бля, марафонец!

- Продавщица сказала, что все подмели. А завоз только через неделю будет. Но это все херня, мужики. Смотрите, что я вам принес!

Кот вытащил из сумки внушительный плоский флакон с белой шапочкой. В сосуде нервно плескалась ядовитая синяя жидкость.

- Уже продегустировано. Дернул на пару с одним мужичком по флакончику сразу после закупки.

Саломатин подсел поближе к пылкому хищнику и начал кормить его с рук свежеразделанной анакондой.

Костер оживился и повеселел.

- Это же обыкновенная синька, - огорчился Шибай.

- Это не синька, а чистый кайф. Под трэйд-маркой “Кристалл”. Жидкость для мойки окон. 250 миллилитров. Идет как компот, а забирает хлеще тройного. Я целый флакон выдул без закуси где-то около двух – и никаких абстинентных сентенций, то есть похмельных переживаний.

- Шибай, ты-то чего нос воротишь? Ты присмотрись повнимательнее. Это же Черное море в миниатюре! - хихикнул Георгий.

- Как конченый химик-любитель и победитель четырех городских химических олимпиад, уверяю вас, люди, что этот напиток весьма благороден и симпатичен. Причем не только по вкусу, воздействию, но и по составу. В основном – это технический этиловый спирт с трехпроцентной добавкой анилинового красителя. Этот “Кристалл” гораздо лучше политуры и клея БФ. Я вам больше скажу. Он даже лучше тройного одеколона.

- Что - даже лучше лосьона “Огуречный”? – засомневался Торхонен.

- А вот этого я не говорил. Огуречный лосьон – недосягаемый эталон девственной чистоты и безупречного вкуса. Оспаривать сей непреложный факт бессмысленно. Хотя Веничка Ерофеев по каким-то неведомым мне причинам этот напиток в свой классический перечень не включил.

Никто из присутствующих, за исключением Колчи, про Веничку Ерофеева и слыхом не слыхивал. Однако учасники пикника любопытства не проявили, списав реплику Мишки Кота на его извечные выгибоны.

- Ну что? Кто первый?

- Дай-ка мне четвертинку Черного моря, - протянул руку Торхонен.

Кот протянул ему синий сосуд.

- Вуле-ву дансе, месье!

Торхонен открутил колпачок и бросил его в огонь.

- Хочешь – чифирем запей, - предложил Бека.

- Это пусть Жорик с Колчей запивают. А дедушки пьют голяком.

Торхонен отпил глоток.

- Бля! Мылом хозяйственным в нос шибает! – закрутил он головой.

- Это только первый глоток, - подбодрил его Кот. – А потом как “Рислинг” пойдет. Гадом буду.

Вальтер запрокинул голову и методом безглоткового перелива отправил содержимое кристаллического напитка в желудок.

- Фу! Хорошо пошло! Ну ты, Кот, бля, дегустатор Его Императорского, бля, Величества! Точняк - лучше тройного!

- Мужики! Налетай! Угощаю! Всем хватит! Я десять флаконов взял.

- А почем флакон-то?

- 85 копеек всего. Оттяпал практически даром. Кто следующий?

За дармовыми флаконами протянули руки Саломатин с Бекасом.

- Жорик? Колча?

Жорик и Колча вежливо отказались.

- Спасибо, Мишунь, мы лучше почифирим.

Жорик и Колча вообще пили немного. Оба тяжко переносили похмелье. И принимали большие дозы на грудь только тогда, когда возможный отказ означал отступничество от прямоугольных принципов единопризывного братства.

- Мужики, воля ваша.

Ухватил себе черноморский флакон и Шибай.

- Слышь, Кот, - сказал Бека. - Завтра к нам дисбатовца присылают. Который промышленный склад грабанул.

- А, знаю. Это Васька Беляков. Москвич. Тоже, как и я, с Первомайского района. Жаль, что мы с ним пересечься чуть-чуть не успели. Мне о нем его корешок из второй роты много рассказывал. Тоже москвич. Но с Теплого Стана.

- Ну и что он тебе про него рассказывал? – поинтересовался Бекас.

- Ну что? Ну, говорил, что Васька - хороший парень. Добрый, душевный. Его просто с раннего детства на всякие авантюры тянет. Лет с одиннадцати в “комнате милиции” прописался. А потом на “малолетке” успел срок отмотать. К одному филателисту через форточку в квартиру забрался и целую авоську кляссеров у него скоммуниздил. А потом на Котельнической набережной у магазина “Филателист” флорой и фауной торговал. Там его мусора и взяли. А еще этот васькин кореш говрил, что со своим настырным характером Белка в армии вряд ли дослужит. Предсказывал, что тот после дисбата снова что-нибудь оттопырит и уже в зоняк загремит...

- Ну что ты человеку заочно херовую судьбу вышиваешь! - разозлился вдруг Торхонен, натягивая на левую ногу сапог. – Нет, чтобы что-то хорошее про пацана рассказать! Ему дисбатовские сержанты наверняка и так всю душу исполосовали.

- А я и хорошее рассказывал. Что парень он добрый, душевный. А про тюрьму я же не сам придумал. Это же мне его лучший дружбан говорил.

- Какая, в звезду, разница, кто тебе что про него говорил! Не хера всякую греботень на людей наматывать. А с чужих слов каркать вообще западло!

Кот был гораздо увесисистей, выше и мускулистее Торхонена, но драться совсем не умел. Да и не любил, к тому же. Причем не из трусости, а из непостижимо положительного отношения к людям. Никто никогда не видел, чтобы Кот на кого-то покрикивал или кого-нибудь оскорблял. Его миролюбие, щедрость и доброта служили ему надежным иммунитетом против обвинений в трусливости.

- Прости, Валя. Прав ты, конечно, - сказал Кот. - Не буду я больше такие слова про людей пересказывать. Заметано?

Но Торхонен промолчал.

И хотя по мере продолжения разговора и раздачи синей воды понемногу стал отходить, все еще ощущал в груди зловещее натяжение неврастенических струн. Малейшее дуновение со стороны – и ударил бы по ним бесовским аккордом.

Поскольку такое с ним уже приключалось, он знал, что затем его бы закоротило, закрутило и понесло – а после бы мучился и жалел, пусть и недолго.

Сейчас он сам завел-распалил себя рассказом о схватке со “звонарем” командировочных сварщиков и, вкусив заводной кристаллической жидкости, подсознательно ждал и жаждал примитивной нервной разрядки.

Приполз, наконец, Паханок с прижатой к тощей груди икебаной из букета сухой полыни и тоненьких веток. Добрел почти до костра, сощурился от светожара и расплылся в счастливой улыбке:

- Японская мата-хари! А я хули - пока дрова по лесам-полям собираю, они тут что-то интересное лакают. Ты что ли, Кот, притаранил?

- Я. Будешь? Угощаю.

- А что это?

- Французский ликер “Синель №5”.

- Синильная кислота. Забойная вещь!

- Коньяк “Черномрец”. Семь крестиков.

- Семь ноликов! Хорош, пацаны, звиздить. Чё за штука-то, правда?

- Классная штука. Протестировано авторитетной комиссией в составе двух экспертов, - сказал Кот. - Ну что, будешь?

- А я хули - буду, конечно!

Паханок разжал руки, и уронил сноп икебаны на землю.

Мишка вручил Пахану сосуд с синим джином.

- Во, бля! “Кристалл”! Жидкость для мойки окон! Звучит, бля, заманчиво! – восхитился Калина.

Паханок страсть как любил глотать всякую необычную всячину. Но соблюдал железное правило - обязательно с закусоном или запивкой. Лосьоны он всегда разбавлял компотом или фруктовой водой “Буратино”, а одеколоны зажевывал черным хлебом, посыпанным солью или табачным пеплом. Хлеб с сигаретным пеплом удивительным образом напоминал бутерброд с черной икрой.

Пахан отвернул колпачок и откушал амброзию.

- А я хули – ничего! Только, бля, мыльно как-то во рту. Дайте по-бырому чайком засосать!

- Это только первый глоток такой, потом гораздо легче пойдет! – подбодрили новичка агитаторы кристаллической радости.

Паханок облизнулся и вылакал весь флакон. Запил чифирем.

- А я – хули, знатно пошло! Правда!

- Ну, раз сам Пахан напиток одобрил, значит, его сапфировый свет можно теперь в широкие массы нести, - заулыбался Кот чеширской улыбкой.

- Если офицеров не будет, завтра вместе в Залыгино сходим, – предложил Торхонен. – Надо оптовую партию брать, пока местные не расчухали и не размели.

Кот одобрительно закивал:

- А ведь точно – торопиться надо. Мужичок, с которым я пил, наверняка уже по всему селу благую весть расмудонил.

Между тем, народ основательно забалдел.

Сплетались лианами кудрявые и корявые языки и разом несли какую-то кругосветную чушь.

Из влажных глаз заструилось голубое кармическое сияние.

Порывы отдельных членов раскисших человеческих организмов потеряли прецизионность, осмысленность и сообразность.

Бекас опрокинул на штаны Паханка полкружки кипящего чифиря.

Но Паханок только залился радостным детским смехом, глядя на исходящее паром коричневое пятно на бедре и ширинке.

Жорик и Колча чувствовали себя сконфуженно, неуютно и пытались угнаться за остальными на воробьиных крылышках чифиря.

Но куда там! За яхтой “Кристалл” на лазоревых парусах разве угонишься!

Слова, выражения, а то и целые фразы превращались в обрывки, огрызки, ошметки; теряли суффиксы, корни и окончания. Даже глубинно зазубренные в ныряющих и плавающих головах матерные пословицы и прибаутки выходили нечисто - с запинками и оговорками. Хорошо хоть, что все эти лигвистические уродцы срочно аннигилировались пламенем очистительного костра.

Помимо Колчи и Жорика лишь опытный Кот сохранял адекватную военно-строительную осадку.

Мишка ничуть не утратил увесистую уверенность речи и умело направлял утлый челн разговора в более или менее бесчреватое русло. А ведь сам только-только еще один пузырек со смаком употребил - то есть всего, значит, целых три.

- А вот то, что Колча и Жорик с товарищами отказываются выпивать - это непорядок! - произнес вдруг отчетливо Торхонен.

То ли заново начал его корежить сапфировый хмель, вытекая через ноздри и рот щекотливыми струйками пара, то ли лопнул, как нить электрической лампочки, какой-то особый нервик, отвечающей за безоткатное действие системы охлаждения разума, но не в этом, собственно, заключалась паскудная сущность дела, а в том, что сказанное все кострующие поняли однозначно: Торхонен заводит себя на очередной малый подвиг .

Поняли и притухли невзирая на благостное алкогольное опупение.

- А всё уже выпили. Эх, надо было мне больше брать! – виновато посетовал Кот.

- А ты пошурши, поскреби повнимательней в своей сумочке. Может, там что осталось, а? – улыбнулся Вальтер.

- Да нет там уже ничего. Я сам только что последний флакон доконал. Извините меня, ребятушки, если кому не хватило. Вроде, с запасом брал.

Саломат тронул концом сапога холщовый комок, притулившийся под боком у Мишки. Комок вздрогнул и боязливо прижался к Коту.

- Не, там что-то вроде лежит. Правда, Кот, пошмонай получше.

Кот запустил руку в сумку и вытянул из холщовой утробы настоящий последний флакон.

- Ё-моё! Ну просто аллес! Последний трамвай! Имени Теннесси Уильямса. Откуда он взялся?! Ребята, гадом буду – не заначивал! Вы меня знаете! Гадом буду!

- Да, ладно, - махнул рукой подобревший Торхонен. – Списывается на то, что обсчитался.

- Кот у нас химик, а не математик, - сказал Колча.

- Колча, принимай пузырь! - скомандовал Торхонен. – С Жориком на пару разопьете.

- Вальтер, я, честное слово, не хочу, - начал несмело брыкаться Жорик. – Я лучше чифиря еще выпью.

- А чифирек-то выдули уже весь, - Вальтер кивнул на пустые кружки, сгрудившиеся на фанерном ящике.

- Валь, а, Валь, - вмешался Кот. – Ну, не хочет человек! Оставь его, а? Он нам лучше на гитаре сыграет.

- Не, Мишка, стоп! Колча, ты чего притих? У Жорки хоть отмазка есть – он гитарист. А ты почему пить не хочешь?

- А я тоже гитарист.

- Какой ты, в звезду, гитарист! Игрун ты, а не гитарист. Тебе до Жорика срать и срать! Понял? И, вообще, темноватый ты человечишка, Колча. В телескоп не рассмотришь, что ты за овощ.

- Валь, а Валь? – продолжал миротворствовать Кот. – Оставь ты их в покое. Пусть кто хочет, тот и пьет.

- А никто больше не хочет! Поэтому пусть Колча пьет. По справедливости. Эй! Быкоовцы гребаные! Кто хочет выпить? Отзовись!

Все молчали.

Видели, чувствовали состояние Вальтера.

Он действительно напоминал сейчас жирно смазанный, заряженный и снятый с предохранителя пистолет одноименной марки. Чуть зацепи за спусковой крючок – разнесет-размажет в упор.

- А я хули - я хочу! – вдруг встрепенулся Пахан. – Я всегда готов на лишний пузырь подписаться!

Пахан, по всей вероятности, отходил ненадолго в ближайшее внутричерепное пространство и потому упустил примыкавший к призыву напряг.

Противоестественная отвага Калины обломила скольжение Торхонена в направлении мелкого подвига.

Вальтер не то чтобы растерялся, а как бы сразу просел, обмяк и подтаял, ухмыльнулся нелепо, взмахнул рукой дирижерским жестом, отгоняя заодно разыгравшихся комаров:

- Ну что? Раз претендент объявился, то по закону высшей справедливости... Что там по закону высшей справедливости полагается? Котел, бля, не варит! Короче, валяй, Паханок! Но - до дна и без закуси!

- До дна не надо, - забеспокоился осмелевший Бекас. – Паханок, оставь немного на донышке. Я тоже примкну.

- И мне глоточек оставь! – попросил Саломат.

- О! О! Осмелели! Повылезали из нор! Овцекозлевичи! Видят, что дедушка подобрел! Да пейте, кто хочет и кто не хочет, хер с вами со всеми!

Вальтер замолк.

Как дубовую дверь за собой захлопнул.

Последний флакон прикончили, как стая волков козленка.

Потом забросали костер полынью – так, что густой паровозный дым повалил во все стороны – и затихли.

Жорик нащипывал струны гитары и ждал особого приглашения.

Но никто Жорика ни о чем не просил.

Не катили сегодня жоркины песни.

Кто будет ему подпевать кристаллическими языками?

Под “Кристалл” хотелось молча смотреть на костер и слушать треск раздираемой клыками огня полыни.

- Мишань, травани байку какую-нибудь, а? Про московскую жизнь? – сказал Шибай и заразительно зевнул.

- Вова, я байки травить не люблю. Я с детства врать не умел и не любил.

- Ну, тогда не байку расскажи, а какую-нибудь интересную правдивую историю.

- Интересно, как это ты без вранья обходился? – хихикнул Пахан.

Его, как первого в роте вруна без руля и ветрил, заявление Мишки Кота зацепило особенно сильно.

- Паханыч, ты неверно понял мои слова. Я не говорил, что никогда не врал. Врал. И еще как врал. Просто вранье мне всегда огромных усилий стоило.

Бравый Кот с удовольствием взял в свои руки бразды беседы, а все остальные с неменьшим удовольствием это восприняли. Если их языки ворочались чугунно и ненадежно, то их уши, напротив, слушали безнатужно и гладко. Каждое слово влетало синим воробушком в коммунальную комнатку захмелевшего разума и застывало мистической кляксой на волнистых обоях памяти.

- Ну и чем же ты тогда от остальных отличаешься? – снова хихикнул Пахан.

- Тем, что другие врали гораздо крупнее и чаще. Но при этом я отнюдь не считаю себя каким-нибудь там Павкой Корчажкиным. Меня просто ломает говорить неправду, и всё! И мне как-то плевать, что звиздуны почти всегда начинают и выигрывают.

- Это как-то? Не понимаю. Ты поконкретней объясни, - сказал Пахан.

- Мне лично понятно, почему Пахан не понимает, - вмешался Бекас. – Сам звиздит всю дорогу – и все время в прогаре. А тут ему про какой-то вечный выигрыш лапшу на уши вешают.

Торхонен вдруг откинулся на спину и сразу же захрапел.

- Слава тебе, яйца! Отрубился вчистую! Очень уж нервничал, бедолага, – прокомментировал это событие Колча.

- Саня, не стоит на дедушек залупаться, - мягко упрекнул Колчу Кот. – Причем даже на тех, кто в отрубе. Это я тебе в твоих же интересах советую.

Колча ничего не ответил, подхватил с земли полынное крылышко и стал отбиваться от комарья.

- Надо бы в костерок кусман рубероида бросить, - задумчиво сказал Саломатин и укатился в глубокую тень.

- Ребята, а я тут одну занятную историю вспомнил, которая со мной почти перед армией приключилась, - сказал Кот. – Рассказать?

- Котяра, ну ты и балбес! А я тебя о чем просил?! – беззлобно ругнулся Шибай.

- Шмаляй, Кот, не выгребывайся! – буркнул Бекас.

Жорик приставил гитару к фанерному ящику – понял, что не понадобится.

- Лады, мужики! Как говорится, по заявкам радиослушателей... - сказал Кот, воздел глаза к небу и начал. - Осенью это случилось. Где-то в начале октября. В Москве еще совсем сухо было и потому негрязно. Я тогда в десятом классе учился. На пластах фанатировал. Как Колча. Саня, интересно, почему мы с тобой в Москве ни разу не так и не пересеклись, хотя в одних и тех же местах толкались?

Колча недоуменно пожал плечами.

- Короче, стою я в субботний солнечный день около магазина “Мелодия” вместе с шоблой других музыкальных фанатов...

- А химия как же? – удивился Шибай.

- На химии я не фанатировал. Химию я любил.

- Вован, не сбивай рассказчика! – прикрикнул на Шибая Бекас.

- Короче, стою я в субботу с шоблой фанатов возле магазина “Мелодия”. У каждого пласты на обмен или на продажу под пальто, под куртками, под плащами запрятаны. Чтобы милиция не догребывалась. У меня тоже под курткой здоровая такая картонная коробка была – дисков пятнадцать в нее влезало. Я ее себе на шею навешивал. С помощью специального хомутка. Из старого кожаного ремня. Чтобы шею не натирал. Толкаемся, значит, толкуем между собой. Ну, там, треп обычный идет: “У тебя что? – Харрисон последний. – Сколько просишь? – Пять ноль. Непиленый. В целлофане. – А на чейндж что-нибудь есть? – А что предложишь? - “Слэйд” четвертый. Эмерсон “Трилогия”. Рик Вэйкман “Путешествие к центру Земли”. – Эмерсон новый? – Новьё. Муха не трахалась. Махнемся? – Если с добивкой только. – Ну, пятачок кину. – Старичок, да ты чё? За последнего Джорджа – пятеру? Чирик. Не меньше. Deal? – Несерьезно. Проходи, товарищ”. Такой вот разговор шел в основном. Скукотища, в общем-то. Пока нароешь что-нибудь стоящее, часа три проторчишь, не меньше. Иногда кого-то кидали. Ну, появлялись пацаны. Якобы тоже любители западной музыки. Выбирали наивного фаната с коробкой потяжелее, отводили его в какой-нибудь глухой переулочек за “Мелодию” - чтобы диски посмотреть – и там обирали. То есть изымали у фаната заветную коробочку. Но жаловаться в милицию было бесполезно. Менты сами у “Мелодии” время от времени шмон наводили. Толкались, ругались, за рукава дергали – лениво так пытались разогнать наше стойбище. Хотя кого-то даже гребли в ментовку. Кто слишком уж откровенно пластами размахивал. И тогда вся музыкальная кодла в сторону Дома Книги тихонько перемещалась. А после набега ментов мы опять, так же плавно и как бы нехотя, возвращались к “Мелодии”. Так и жили. А день хоть и солнечный был, но я успел уже придубеть основательно. Потому что легкую куртку одел. И так мне у меня тоскливо на душе было. Думал: “Ну, сегодня точно ничего не нарою”. И вдруг парнишка ко мне подваливает. Чуть даже младше меня. Глаза ясные, добрые. Сразу видно, что не из кидал. Такой домашний московский мальчик. Вроде меня. И прикид у него более чем приличный. Джинсы фирменные. Куртец вельветовый. Тоже фирма. Спрашивает меня деликатно: “Молодой человек, что-нибудь интересное есть?” А я ему вопросом на вопрос: “А что вас конкретно интересует?” А он мне: “А меня все интересное интересует. То есть у меня интересы очень обширные. От “кантри” до тяжелого рока. Но многое у меня уже, конечно, есть. Битлов всех собрал. Роллингов. Это же уже классика. А классику нужно не только любить, но и коллекционировать”. Ну, я и называю ему, что у меня имеется. Вернее, список показываю. Там почти у каждого такой список был. Слева пишешь названия групп и дисков, а справа проставляешь цифирь: 4:0, 3:5, 6:0 и так далее. На результаты футбольных матчей похоже. Только все цифры круглые или пятеркой заканчиваются. А на самом деле – это цена пластов. 4:0 – это сороковник, 3:5 – тридцать пять. Элементарная такая схема. Я даже не знаю, кто и зачем ее выдумал. Может, на случай отмазки в ментовке. Чтобы за спекуляцию не привлекли. А в моем списке чего только не было: и Макар последний, и Флойд, и Саймон с Гарфанкелем, а еще, помню, малоизвестный такой группешник “Джентл джайнт”. Колча, знаешь эту группу?

- Ну, знаю, конечно. Некоммерческий прогрессивный бэнд. На любителя.

- Потом еще, по-моему, “Юрайя Хип” какой-то, “Зеп” третий, “Дорз”. В общем, всего пластов двенадцать в коробке было. Парнишка список мой внимательно просмотрел и говорит: “Ё-моё! Вот повезло! Мне всё это как раз и нужно. Кроме “Джентл Джайнт”. Я как-то их не очень жалую. И не рок, и не джаз. И не джаз-рок. Эклектика, в общем. Но если вы мне десять рублей скинете, то я все диски скопом возьму”. Ясное дело, что от такого шикарного предложения я чуть в щелочной осадок не выпал: “Ну, скину я вам чирик, конечно”. – “А сколько всего получается?” - Я прикинул с этой мизерной скидкой: “Полштуки с червонцем”. – “Это пятьсот десять, значит?” - “Ага, пятьсот двадцать”. Он подумал секунды полторы и говорит: “Давайте для ровного счета за пятьсот?” - “Ладно, - соглашаюсь я. – Отдаю чохом за пятьсот. Но это - предел”. - “А пластинки новые? Я только новые пластинки беру. В крайнем случае, в очень хорошем состоянии”. Я ему: “Все – новье. Гарантирую”. А он мне: “Я вам верю, но все равно проверить надо. И матери показать. А то она денег не даст”. “Какая, на хрен, мать?” - думаю, а сам ему говорю: “Если хотите посмотреть состояние пластов, то предлагаю магазин “Юпитер”. В переулки за “Мелодию” я, извините, не ходок”. А он в ответ кивает: “Конечно-конечно. Я за “Мелодию” тоже никогда не хожу. Меня там год назад грабанули. Дисками заманили, а потом все деньги отняли. А в “Юпитере”, кстати, смотреть тоже очень стремно. Там милиция в момент загребет. Продавцы стучат. Ментов вызывают. Но у меня все равно денег при себе нет. Я после того, как меня ограбили, больших денег с собой не ношу. Поэтому я вам предлагаю ко мне домой сходить. Я тут рядом с “Юпитером” на Старом Арбате живу. Вернее, с матерью мы там живем. Это она мне деньги на диски дает”. Я удивился: “Что – мать тоже музыкой увлекается?” - “Что вы!” - смеется. - “Да она Элвиса Пресли от Дженис Джоплин не отличит! Ей главное, чтобы диски были новые. Если новые, то без разговоров деньги дает. Она у меня богатая. В торговле работает. Директором мебельного магазина. Так что ей денег не жалко. Тем более для меня. Я у нее – единственный сын. А отец от нас давно с концами ушел. Я его почти не помню уже. Любит она меня безумно. Я за два года, как стал музыкой увлекаться, большую коллекцию собрал. Плохо только, что из-за музыки учиться стал хуже. Раньше был круглым отличником, на медалиста меня тянули, а теперь четверки стал получать. А знаете, сколько у меня дисков?” - “Не знаю”, - честно говорю я. А у меня самого вся моя трехлетняя коллекция в коробке на шее висела. – “Двести с лишним штук”. Тут я чуть не окислился. Во, думаю, парню с матерью повезло. А в уме автоматически умножаю количество дисков на среднештучную цену. “Ну так что? Заходим ко мне домой? Чего вы думаете? Меня боитесь? А я вот вас ничуть не боюсь”. - “Ладно”, - соглашаюсь. – “Двигаем”.

Костер давно уже утратил свое первобытное величие и трепыхался робкой порослью линялых хвостов пионерских ошейников. Вся его светосила и мощь ушла в розовато-оранжевые угли с белой шелковой бахромой. Однако сейчас это было нам даже на руку, поскольку утомленные искусственным солнцем москиты улетели в соседнюю рощицу на ночлег.

- Переходим мы с ним по подземному переходу на другую сторону Арбата. Идем, болтаем о том, о сем. Познакомились. На “ты” перешли. Он мне поведал, что его Петром зовут - родители в честь Петра Первого назвали, что им с матерью уже три раза предлагали отличные квартиры на окраине, но мать ни за что не соглашается с Арбата переезжать. Говорит: “Других бы давно уже выселили, но у матери везде такие связи. Так что пока здесь живем. Хотя мне тоже отсюда никуда уезжать не хочется. Как-никак с рождения здесь живу. Ну, совершенно не вижу себя в другом районе. Мать вообще что-то там шустрит. Пытается где-нибудь в центре квартиру пробить, но пока ничего не выходит. А дом наш уже старенький. Довоенный. Вон, вчера горячую воду отключили. Что-то там с сантехникой”. А я ему отвечаю, что сам я в Измайлово живу и что тоже плохо себя представляю себя в каком-то другом московском районе.

- А я в Перово живу, - втиснулся Колча. – И с удовольствием оттуда куда-нибудь дернул.

- Ну да, Перово – район, конечно, не самый удачный, - согласился Кот. – Даже рифмуется сообразно. Ну, ладно. У стекляшки “Юпитер” мы с Петром свернули налево, а чуть подальше - направо. Спустились по зассанной лестнице и вышли на узенький переулок, от которого, покатой такой горкой, до Старого Арбата - метров двадцать, не больше. Петя мне говорит: “А вот и мой дом. Слева. На самом углу. Мы с мамой на третьем этаже живем”. Вижу трехэтажное желтушное строение. С облупившейся штукатуркой. Но в целом вполне еще презентабельное. Заходим в подъезд. А там – полумрак. Петр объясняет: “Козлы какие-то лампочку вчера раскокали”. Но когда стали по лестнице подниматься, то света заметно прибавилось - из окон в пролетах между вторым и третьим этажами. Перед последним маршем на третий этаж Петр останавливается и говорит: “Слушай, Михаил. Ты здесь меня подожди. У окошка. А я домой сбегаю. Диски по-быстрому матери покажу и деньги тебе вынесу. Пятьсот рублей. Как договаривались. Ты извини, что я тебя в квартиру не приглашаю. Понимаешь, мать дома чужих не терпит. За свое барахло беспокоится. Опасается, что нас грабануть могут”. Я как-то заколебался, а он мне снова: “Да не бойся ты меня, Михаил! Во-первых, ты что – в людях не разбираешься? Ну, посмотри на меня. Какой из меня кидала? А, во-вторых, если ты такой мнительный, то сам подумай: ну куда я от тебя денусь? Вон же моя квартира, слева которая. Ровно через пять минут вручаю тебе деньги. Ну?.. Слушай, если не хочешь продавать, тогда я пошел. Пока”. Ну и потопал он наверх, на третий этаж. Стал рыться в карманах – ключи искать. А на меня уже не смотрит. Я ему говорю: “Согласен. Забирай пластинки”. – А он мне: “Да пошли вы...!” Обиделся. Снова на “вы” перешел. Я ему: “Ну чего обижаешься? Меня ведь тоже кидали. Спускайся давай. Забирай пластинки”. Растегнул я куртку, снял с шеи хомут, наклонил коробку и аккуратно всю пачку пластов на подоконник высыпал. А подоконник грязный. Пришлось носовым платком место расчищать для пластинок. И окно тоже грязное, в овальных разводах. Ну, Петя поменжевался немного, но потом все же спустился. Сопит от обиды. Собрал пласты, говорит: “Через пять минут, как штык, буду. Слово Петра Александровича Неклесова!”. Опять поднялся на третий этаж, достал из кармана связку ключей, выбрал самый большой, сунул в замочную скважину, провернул со щелком два раза, дверь толкнул и в квартиру прошел. Слышу, он уже в коридоре кричит: “Мать, а, мать! Ты на кухне, что ли?! Мне тут диски предлагают отличные!” Потом где-то внутри хлопнула дверь и все стихло. А я прислонился животом к ребру подоконника, начал пальцем на грязном стекле химические формулы выводить. Потом на часы посмотрел – бля! уже десять минут улетело! Подождал еще пять минут и уже всерьез забеспокоился. Что они там с мамой – никак решить не могут: брать или не брать пласты? Думаю, хрен с ней, с его пугливой мамой, надо мужика поторопить, раз слова не держит. Поднимаюсь по лестнице. Звоню. Ёкэлэмэнэ! А звонок-то немой! Молчит, как рыба об лед. Снова нажимаю – и снова никакой отдачи. Во, думаю, идиоты. У них уже и звонок не работает, а они все за Старый Арбат цепляются! Стучу в дверь три раза. Никто не отзывается. Еще раз посильнее ударил – дверь сама и открылась. Вижу: пустой коридор – ни вешалки, ни галошницы, на полу штукатурное крошево. И в комнату дверь приоткрыта. Я из коридора кричу: “Петя! Петр Александрович!” В ответ – ни гу-гу! Я через коридор в комнату дверь до конца распахиваю - а там тоже голая пустота. Пыльный дощатый пол, тоже в крошеве штукатурки. Я - на кухню, по ответвлению слева. А там и вовсе вакуум! Даже газовой плиты и раковины – и того нет. И окно приоткрыто. Я к окну подлетаю, выглядываю наружу, а снаружи к окну гигантская лестница приставлена. Деревянными ножками на Старом Арбате стоит. Тут вся примитивная цепочка у меня в тупой голове и выстроилась. Поцарапал фальшивый Петя в замке ключом, прошел сразу на кухню, сиганул за окошко, спустился по приготовленной лестнице и зашагал себе по Арбату. С кровными моими пластами.

- Чего-то я не совсем понял, - сказал Шибай. – А куда жильцы делись?

- Чего тут непонятного? – хмыкнул Бекас. - Раскидали жильцов по Москве. Обыкновенный домик под снос. А последние жильцы, наверняка, только-только съехали. За день за два до кидалова. Потому что дом еще чистый был. Я сам такие на гражданке сносил. Когда в стройуправлении работал.

- Все правильно понимаешь, Бекас, - подтвердил Кот. – И вот смотрю я на эту гнусную лестницу и офигеваю. От негодования, жажды мести и целого шквала параллельных чувств. А потом расплакался, как дитя. Ну, завыл просто. Как вьюга у Пушкина. Прямо в окошко выл. А на меня прохожие снизу смотрели. Наверное, думали, что котелок прохудился. Ведь все мои пласты утащил, гаденыш! Всю коллекцию драгоценную, которую я три года, как мозаику, собирал. Я так из-за этого переживал, что даже районную олимпиаду по органической химии продул. Третье место занял!

- Москва не Кустанай - карман не разевай, - подытожил рассказ Бекас.

Костер умирал покойной блаженной смертью. Как недалекий старец, который верил, что не зря прожил жизнь.

- Ну что, заседание закрывается? Спать потопали? - предложил Кот.

- Спать, спать! Конечно, спать! – заголосили нестройно участники пикника, добили каблуками костер, потормошили Торхонена, который отрешенно послал всех на хер, и зашелестели по полынной тропинке к шанцевому сараю.

Ранним утром дневальные обнаружили, что бойцы, потреблявшие поздним вечером у костра лазоревый “Черномрец”, свернувшись в разных местах в одинаковой позе зародыша, почти непрерывно и, вероятно, уже с рассвета, ходили под себя алой, розовой или пурпурной кровью.

Поскольку вероятность скорого появления ротного офицерства неизменно стремилась к абсолютной свободе, дежурный по роте отрядил одного из дневальных в медчанчасть к соседям-строевикам.

Тамошний фельдшер запросил по военному коммутатору срочную медицинскую помощь, которая по прошествии трех-четырех часов возникла у казармы строительной роты в облике тупорылого зеленого дилижанса с красным крестом на помятом боку.

Пострадавших, коими числились Шибай, Саломатин, Пахан, Бекаска и Торхонен, спешно и бережно загрузили в медицинский фургончик.

Вальтера волокли в машину от самого пепелища, где он дрых или лежал в отключке в малиновых революционных штанах.

Один только Кот, согласно предварительному осмотру фельдшера-строевика, пребывал в добром здравии и ясном сознании. По этой причине отгружать его в госпиталь не имело ни малейшего смысла. Он даже сам помогал грузить тела жертв в карету нескорой помощи. От Кота лишь тонко тянуло хозяйственным мылом, как будто он только что простирнул в умывальнике майку или портянки.

Вальтер Торхонен, Саломатин, Бекас и Шибай в роту вернулись не скоро. Месяца три мыкались по госпиталям, где им реставрировали-диализили ошпаренные почки.

А Паханок скончался в урологическом отделении Омского военного госпиталя еще в первые сутки после госпитализации.

Врачи объяснили, что у него оказалась очень слабая почечная система.

Однако Мишка Котов эту гипотезу отметал, утверждая, что жидкость для мойки окон здесь совсем ни при чем и что Паханок не вернулся из путешествия на яхте “Кристалл” в результате фатального медицинского ляпа.

Когда кто-нибудь заводил разговор о кончине рядового Калинкина в результате ядреного пикника на обочине, Кот сокрушенно вздыхал и качал большой головой:

- Ой, не всё так просто, ребята. Вы же сами знаете нашу советскую медицину. Тем более военную. Известно же, что почти все военврачи – хронические алкоголики. А уж младший медицинский персонал – поголовно на колеса подсажен. На всякий там седуксен, димидрол, валиум, тозепам. Наверняка, впопыхах Паханку какое-нибудь не то лекарство воткнули, вот и угробили паренька.

Женева, 19 декабря 2004 г.