ХЛЕБНЫЙ ФУРГОН

09-03-2005


Из цикла “Стройбат”

1

Александр Логинов Резвым скоком, как бабуин, Витяй прыгал по лесенке подъемного крана, уходящего перекрестьями башни в телеса раскуроченных туч.

Буйный ветер, вперемешку с крупозной окрошкой, мотал в поперечно-продольные стороны стан великана, затевая камлания на усопших наречиях.

Витяй запрокинул физию в небо и увидел клюв черной стрелы с колокольно витающим крюком.

А еще нависала сверху скворечником кабинка крановщика.

Только бы до нее, родимой, добраться! С разбега боднуть головой металлический люк, протиснуться в гнездышко, а потом немедля захлопнуть дверку и жикнуть задвижкой, да еще навалиться на ребристый квадрат мешком изнуренного тела.

А внизу клекотало нечто, забивая гортанно стенания ветра.

Витяй половчее расставил руки, поклонился в расселину, заранее весь покрывшись волдырями тихого ужаса, и увидел в узком колодце, метрах в пятнадцати от себя, еще более крупную африканскую тварь – душегуба с улицы Морг, который еще сноровистее прыгал по лесенке.

Тварь сжимала в акульих зубах кинжал с наборной ручкой из плексигласа и пучила черные с желтой крошкой глаза.

Витяй пискнул от страха и снова ринулся вверх, но стремительный скок превратился в бултыхание мухи в розетке с вареньем.

Витяй едва подтягивал ватные ноги и поглядывал вниз, как пугливый водитель в зеркальце заднего вида.

Между тем, Кинг-Конг утроил звериную прыть, возносясь к Витяю останкинским лифтом.

И блеснул уже рядом кинжал, и пронзили глаза Кинг-Конга мозговую коробку жертвы, и заквохтала тварь в предвкушении крови - «Сейчас, как барану, горло резать начнет!» - зарыдала сущность Витяя, - как вдруг будто что-то спугнуло врага и заставило перейти на осадистый клекот.

- Фургон задары, Вытай! Фургон задары, Вытай! – заквохтал косматый зверь, испуская струйки пара сквозь зубы-тиски, сжимавшие сталь кинжала.

Кран отчаянно затормошило.

Будто примчался прапорщик из анекдота и взялся за привычное дело. Прапорщик-тролль размером с камаз. Прибежал, схватился за ствол сталактитовыми обрубками и изрек изувечную мудрость:

- Чаво тут думать - трясти надо!

Кран замутило так, что стрела ковырнула носом белокаменный грунт и опять унеслась в небеса.

Но Кинг-Конг прервал вознесение только на миг - лишь затем, чтобы исторгнуть из чрева:

- Фургон задары, Вытай! Фургон задары, Вытай!

А затем, невзирая на качку, продолжил погоню, близившуюся к развязке.

Витяй увидел себя освежеванным бараном - как отлетающая от хирургического пыталища первооснова видит свою необитаемую тушку с грудой потухших, поверженных органов.

Это видение разом наполнило его легкие рвущимся к небу газом. Он метнулся к кабинке, с разбегу пнул колуном головы, по задумке, люк, и подпрыгнул внутрь, но – чпок! – натолкнулся лобешником на что-то чугунное и неприступное.

Из полумрака спасительной хижинки засипело знакомое:

- Фургон задары! Вытай! Фургон задары!

- Голубчик ты мой, Задари! Дорогой ты мой дедушка! Пощади! Не режь, не кромсай черпака! Помнишь, я тебе мыло «Люкс» подарил? Зубную пасту «Лесная»? Пачку дукатовской «Явы»? Да я тебе все, что хочешь отдам! Только скажи: какой-такой фургон тебе нужен?!

Вместо ответа Витяя трёхнуло люком по маковке, его череп хрустнул пасхальным яйцом, и он, наконец, рассупонил глаза.

2

 

Витяй лежал на кровати в полутемной казарме, а лицо его шершавило шепотком ротовое отверстие с франтоватыми усиками, принадлежавшее относительному грузину, хронику с кипой справок на русско-грузинском двуречии, а посему бессменно дежурному по роте рядовому Григорию Лерману:

- Витяй, биджо! Фургон на дворе! Хлебный! У пищеблока уже. Минут через двадцать разгружать начнут. Кому спишь, как салага после картофельного наряда?! Ну, никак тебя не добудишься!

- А? Чё? Чё? Ща! Я быстро! Я быстро! А? А Леха где?

- Я его уже спать отправил. Твоя смена теперь. Вставай и к фургону топай. За белым хле

бом. Фургон тебе шоферюга откроет. Скажешь ему, что ты дневальный и что тебя Лерман послал. Четыре батона притащишь. Один - мне, другой - Горюне и два - Миграняну.

Помянутый Витяем Леха был вторым дневальным.

Дневальные, по традиции, спали по переменке.

По той же традиции спали они, не раздеваясь, чтобы в случае налета офицерья мгновенно предстать перед их придирчивыми очами.

Гришка же Лерман колобродил всю ночь, зато потом нагонял упущенное и дрых до обеда, а то и до ужина – с богатой порцайкой, подаваемой прямо в постель, - чтобы с вечера вновь заступить на пост ротного мажордома с морковной повязкой на рукаве отутюженной салабоном парадки.

Ротное начальство смотрело на вольготную жизнь грузина сквозь приспущенные рукава – задачи дежурного исполняет исправно, к тому же хронический доходяга с икебаной наследственных заболеваний. Одному удивлялось начальство: зачем таких доходяг в армию забирают? Не понимало, как видно, что в ФРГ (Федеративной Республике Грузия) служба в армии с царских времен считалась почетным занятием.

Витька и Гришка состояли вроде бы в приятельских отношениях, однако даже московские презенты Витяя не могли до конца замазать трещину разнопризывности.

- Ща, Гриш, погоди. Дай полежать еще минут десять. Отойти надо. Мне такая кошмарюга приснилась. Как будто за мной Задари с во-о-от та-а-а-кущим кинжалом по стройке гонялся, а потом на башенный кран меня, сука, загнал.

- Ёстель-мостель! Ты чего - квасил что ли вчера? С Афоней?

- Да нет. Я и сам не понимаю, с чего мне такая херня померещилась. Ты не бойся, я не усну. Ща встану.

Витяй захрустел залежавшимися конечностями.

- Ну давай-давай. Хотя - мне то что. Заснешь - тебе потом Горюха с Миграняном такую побудку устроят…

- Ладно, не пугай. Пуганый.

Гришка Лерман потрусил в направлении канцелярии.

«Во-а! Кошмарики снятся какие! Эфедринистые! С какого полена мне Задари приснился? Напугал, обезьян лупоглазый! У меня же с ним уже давно отношения вроде бы устаканились? Не сон, а какая-то блызь широкоформатная».

3

«Нет, чтобы Красная Пресня приснилась! Ребята, там… Назар. Звоня. Шах… Или, еще, там, лучше, девчонки... Люсенок, там, Аллочка, Зулька… Или эта... как ее?.. Ну, которая недавно в наш дом переехала... Забыл, как зовут. Вера? Лера? Тоже бабец ничего. А тут это угребище в мой сон без билета пролезло. Да еще свиристело, угрожало как! Зарежу, бля на хер! Белый дым из ноздрей пускало. А ведь я ему недавно целую пачку «Явы» подарил! И польский набор для бритья. Конечно, этот дон Гандонео сам бы у меня все потом отобрал. Но - позвольте! Я же успел ему все это подарить, так? Ё-ё-ё-птыть! Ну что я спросонья плету! Это же он во сне за мной с кинжалом гонялся! Да и кинжала у него никакого нет. На хер он ему ободрался, когда у него каждый зуб, как кинжал. А кинжал такой я в Кормиловке у одного зэка видел. Месяца три назад. Вот надо же! Сфотографировало подсознание! А потом подлянку подкинуло. А вдруг теперь каждую ночь это мурло будет сниться? Бабушка всегда говорила, что я такой впечатлительный!»

От этой мысли Витяя на койке, как на батуте, подбросило.

Аж до второго яруса, где спал апатичный армянин Варданян из Чаренцавана. Варданян вообще редко бодрствовал. Только тогда, когда к этому его принуждали чрезвычайные обстоятельства - в основном оголтелые офицеры. Сержантов и прапоров он не боялся - дедовал и на стройке, и в роте. Он даже в строю дремал, не говоря уже о политзанятиях. Раньше он спал внизу, как предписывали дедовские традиции, но потом махнулся койкой с Витяем. Наверху гораздо спокойнее было - крысы не приставали, и салабоны тряпками не шмурыгали.

Витек испугался, что как с Озябой получится.

Служил когда-то в соседней роте один мудодонт. Как он Витяя кастетом напугал! А потом бушлат отобрал. Мог бы хотя бы кастетом, козлиная морда, не фехтовать. Витяй ему бы и так бушлат подарил. Витьке тогда все равно было – что старый, что новый прикид – ох, как сильно он тогда по гражданке скучал! Зажал его Озяба в закутке между столовой и гаражом – это же, вроде, их только-только из карантина на территорию части выпустили? - содрал с него новый бушлат, а взамен свой в морду бросил: «Держи, пацан, царский подарок!» А бушлат грязный, мокрый, весь какой-то сопливый, облеванный. Видно, Озябыч по пьяни в луже в нем отсыпался. А потом еще кастетом как сунет под ребрышко! Так хрястнуло! Гребать-молотить! Как табуреткой о кирпичную стенку. Хотя, не очень-то больно было. Витяй сначала подумал, что он ему ребро сломал. А это просто кастет озябинский развалился. Халтура самопальная. Небось, у зэков купил. Потом Витяй долго мыл сопливый бушлат в бочке с бензином. И ничего - носил, пока у салабона понаряднее не конфисковал. Ребро-то Озябыч ему не сломал, зато стал почти каждую ночь сниться. Витька даже к фельдшеру бегал жаловаться. Что плохо спит. Что кошмары грызут. Думал, может, в госпиталь на обследование отправят. Хер-то-с! Фельдшер Михрюня только головой покачал, а потом горсть анальгина из трехлитровой банки отсыпал: «Принимай на ночь, по мере необходимости». Тоже, тот еще мудодонт. А Озяба, шакал, все ходил к нему по ночам, все измывался. Да не с пустыми руками, змееныш. А со своим гнилым кастетом. То в ухо треснет, то по носу, то под дыхалку. Хоть во сне - а все равно неприятно. Аж дыхалку сбивало. И просыпался потом весь мокрый. Но зато - как дембельнулся Озяба, так сразу из сновидений и выпал. Улетел ночной изувер в Кустанай. Вот, можно сказать, медицинская загадка. Казус-резус. И Задари, можно тоже сказать – еще та гипотеза! Ведь он раньше Витяю не снился. Ни разу! А сегодня – с какого фуя? Неужели вместо Озябы теперь приходить будет? Нет-нет! Витяй такой доли себе не желал. Нужно бы с утреца гантельки потягать. Гирьки помять. На перекладине повисеть. Вокруг казармы пробежку сделать. Может, отпустит? Главное, поменьше думать об этом. Или наоборот – как можно больше думать? Чтобы раз и навсегда выдуматься о нем наизнанку - как два пальца в рот. Или к Михрюне, что ли, сходить? Только с анальгином сразу на хер его послать. Пусть что-нибудь другое пропишет. Успокоительное какое-нибудь: валерьянку, ношпу или что там у него еще есть? Вроде, ландыш какой-то увядающий. Или эфедрин, на худой конец.

4

У свирепого деда-орангутанга, как и у трусоватого черпака-бабуина Витяя, тоже имелось имя - Сурен. Что в переводе на русский означало «Божественный». И даже фамилия – Кочатрян. А кроме имени и фамилии еще и светлое прозвище – «Задари».

Прозвище «Задари» осело на двухметровом без дециметра воине, живой иллюстрации сказки об Урфине Джюсе и его деревянных солдат, вскоре после того, как в бестиарий роты плеснули осенью новый призыв, состряпанный по какой-то случайности из одних москвичей.

Прибитые безысходностью гости Сибири, перемещенные по морозцу из наспех сколоченного на окраине части карантинного спецбарака, где они в течение недели превозмогали курс молодого бойца, грудились в горловине коридора стадом без вожака - в обвислых хэбухах, лопоухих штанах, чугунных кирзачах-тихоходах, бесформенных шапках последних размеров – и ожидали у дверей канцелярии явления ротной хунты: командира, замполита и старшины.

Между тем деревянный Сурен уже вился коршуном над стадом салаг и черным с проблеском глазом высматривал добычу.

Время от времени он нагибался, дергал жертву крючьями пальцев за ворот хэбухи и умыкал ее в умывальник с мутно-пьяными стеклами окон и слезливыми кранами, где принуждал похищенного к выворачиванию карманов, подкладок, пистонов, поддевок, заначек под знаком кулака размером с дилижанский арбуз.

Конверты, открытки, календари, записные и телефонные книжечки, значки, медальоны с девичьими мордочками, брелки, перочинные ножики, ручные котлы (в просторечьи – часы) и, главное, капустяра: зеленые, синие, красные и желтые («вай, какой бэдний масквич!») фантики – всё выставлялось на каменный подоконник на обозрение смоляного зрачка.

Кочатрян прыгал глазами по извлеченной из недр москвича экспозиции, словно видел перед собой не календарик с унылой рекламой «Госстраха», не облупленную «Победу» с рассохшимся ремешком, не перочинный тупарь и не зеленый бутончик трехи, а экспонаты Оружейной палаты или Алмазного фонда.

Затем Сурен переводил взгляд с коллекции раритетов на свежесоструганного солдатика, протыкал крапленым глазом его мозг и выдувал из гортани волшебное слово:

- Задары!

А в ответ слышал от смышленого москвича другое волшебное слово:

- Пожалуйста!

Подарки покорных воинов Сурен прятал в тумбочку с висячим замочком, которую он стерег от набегов как лютый дракон.

Однако невозможно было представить, чтобы кто-либо даже из самых отчаянных черпаков осмелился покуситься на ларец Кочатрана. А уж о стариках-армянах и говорить было нечего. Несмотря на всё их презрение к соплеменнику, они свято чтили законы национального братства: не выносили сор за пределы тесной армянской избы – крепко сбитого «армянского государства», раскинувшего кровати в углу казармы у входа в молельную комнату имени Ленина, в которой иногда случались политзанятия, читки несвежих газет, шахматно-шашечные ристалища, кутежи с участием сельских красавиц и прослушиванием грампластинок на радиоле «Ригонда», а также разборки-побоища (когда прозорливые дедушки полагали, что в умывальнике развернуться будет непросто).

В Ленинской комнате обитало семейство плакатов, славящих доблесть советской армии и военных строителей как неизбежного ее элемента. Плакаты, сработанные косорукими ротными мастерами, изяществом не отличались, что не мешало Витьке тихо тащиться от неброского, с первого взгляда, планшета с фотопортретом тогдашнего минобороны.

Примечательность этого фото заключалась в его незавидной доле: лицо и мундир министра были усеяны колотыми ранениями, заметными лишь с миопийной дистанции. То обуревшие от неспешности хода службы деды - каждому был знаком парадокс: служба движется и не движется - атаковали министра шилом с грузилом у каленого острия.

Черпаков к этому ритуалу не подпускали, а вот старослужащие участвовали в нем поголовно - независимо от статуса и национальности. Вострым шилом министра кололи и вечно пьяные ленинградцы, и шебутные армяне, и безропотные белорусы, и четыре безликих казаха и даже совсем уже человек-невидимка киргиз Ардыбаев.

Впоследствие Ардыбаев огорошил всю часть, повесившись за месяц до дембеля. Кроме факта бессмысленного самоубийства, бойцов и начальство поразила метода его приведения в исполнение. Ардыбаев повесился, как бурундук, защемив себе шею в узкой развилке березового ствола. Висел он настолько низко, что трава у подножья березы щекотала мысы его стертых сапог.

5

Невзирая на рэкет ужасного «Задари» москвичи-новобранцы были готовы к подобному развороту событий, поскольку курс молодого бойца уже выдрал клещами из их нежных, как мясо моллюска, душонок надежду на более или менее сносную жизнь.

Еще перед первой линькой – до первой бани со сменой тесных гражданских одежд на привольное ВСО (военно-строительное обмундирование) и перегонки молодняка в спецбарак - то есть сразу же после опоражнения трех зеленых фургонов в пространство черного беспредела, москвичей увлек командирским зыком розовощекий, смешливый парнишка в летней фуражке, в шинели с полевыми погонами лейтенанта и с коричневым чемоданом в руке.

Полевой паренек уверенным голосом выстроил шесть десятков горюющих юношей вдоль гряды заснеженных кустиков, за которой дымилась похожая на крематорий баня, и энергично представился:

- Здравия желаю, товарищи военные строители!

- Здравия желаем, товарищ лейтенант! – уныло откликнулись карантиновцы.

- Давайте знакомиться! Я – лейтенант Кривулин! - Парнишка широко улыбнулся. - Секретарь комсомольской организации части №15623. То есть ваш идеологический шеф и наставник. Морозец за уши не кусает, а? То-то! Поэтому буду краток, как наш кубинский товарищ Фидель Кастро. Ха-ха! Что заурчали, москвичи-эрудиты? Ладно-ладно! Буду краток, как Гай Юлий Цезарь. Ха-ха! Сейчас сержанты отведут вас в баню. Гражданскую одежду вы сбросите навсегда, как бабочка куколку, а куколка девственность. Ха-ха! Но документы, деньги и прочие ценные вещи вам придется на время помывки оставить. Где? Точно! В раз-де-вал-ке! То есть там, где раздеваются. Или раздевают. Ха-ха! Вот тут - внимание! – начинается краеугольная часть моего выступления. В раздевалку часто наведываются старослужащие. Так что не исключены кражи, пропажи и прочие аналогичные неприятности. Но мы, офицеры, об этом прекрасно знаем. И все, разумеется, предусмотрели. Начальник штаба, майор Шаповалов, поручил лично мне обеспечить сохранность имущества новобранцев. Вот здесь у меня - что? - лейтенантик похлопал серой перчаткой по звонкому боку потертого параллелепипеда с хромированными подковками. – Чемодан? Ха-ха! Нет, братцы! Это - государственное казначейское хранилище. Советский швейцарский банк. Переносной бронированный сейф за семью сим-симами. Ему вы можете смело доверить на быстротечный, но опасный банный период любые ценные вещи. Вот так. Комсомольские билеты советую тоже класть. Их, кстати, воруют в первую очередь. Вы спросите: зачем? Ха! Тайна! Разгадки которой я пока сам не знаю. Но политотдел уже активно работает в этом направлении, и очень скоро тайное станет явным!

Лейтенант вскинул левую руку к лицу и посмотрел на часы, сдвинув подбородком край шерстяной перчатки.

- Ого! Времени у меня с гулькин нос. А, если быть по-военному точным, то время у меня закончилось. Так что прошу максимально поторопиться, но – внимание! - соблюдать при временной сдаче личных вещей образцовый порядок!

Извечный антагонизм между скоростью и порядком не замедлил дать свои всходы. Строй рассыпался бисером мелких бесов, словно кто-то выдернул ту суровую нить, на которой он крепко сидел. Толкаясь, скользя и падая, москвичи завопили банальное «я-мне-мое!!!», гурьбой устремились к нежданному благодетелю и стали метать в разверстую пасть чемодана свертки, пакеты, бумажники, кошельки, узелочки.

Витяй едва протиснулся к секретарю и бросил в швейцарский бронированный сейф комсомольский билет с чириком-невидимкой между алыми корочками документа и коленкоровой обложкой. Однако часть денег все же решил при себе оставить, вспомнив пословицу про корзину и яйца.

Лейтентант защелкнул ларец на две хромированные прищепки, торопливыми пассами отогнал от себя возбудившихся вахлаков и объявил облегченной шеренге:

- Значит, так. Завтра где-то в районе обеда прибуду из Омска. Прямо к вам в «карантин». И верну вам в полной сохранности ваше личное имущество. Слово советского офицера!

О каких-то расписках или других гарантиях помимо советского слова никто и не думал. Хотя, если бы даже и думали – много ли с таких дум толку надыбаешь?

На следующий день лейтенант с чемоданом в спецбарак не явился.

Не прибыл он и через день.

Москвичи волновались, шушукались между собой, подходили за справками к прапорщику и сержантам.

Прапорщик Козуля, плавный дядёк с затекшими глазками, дипломатически ерзал плечами и извлекал из горла какой-то бессмысленный звук, а борзые сержанты посылали ходатаев по давно известным маршрутам.

Однако на третий день, когда изнуренные ожиданием и муштрой москвичи совсем уже уронили головы, парнишка негаданно прибыл в «карантинный» барак.

Причем именно где-то в районе обеда.

Лейтенант Кривулин был также свеж и задорен, как и в первый день знакомства с вновь вброшенным пополнением.

В его правой руке вихлялся непоседливый чемодан.

Секретарь, как и прежде, уверенно прогорланил всеобщее построение, и через минуту у заснеженных кустиков заструилась шеренга бойцов.

- Ребята! - фамильярно начал комсомольский вожак. - Ради бога, простите за опоздание! Дел навалилось - по горло! Ну ни минуты свободной не было! Вот так. Меня эта кочевая комсомольская жизнь до того достала, что хоть волком вешайся! Ха-ха! Вот, где она у меня сидит! - И он резанул себя по розовой шее серым ребром ладони. – Мотался по области с корреспондентом газеты «Омская молодежь». Готовил полугодовой отчет для политотдела. Принимал участие в качестве делегата в конференции комсомольского актива военного округа. И по мелочам еще всякого понабежало. Без обиды? Лады?

Шеренга мыкнула одобрительно и заколебалась в преддверии радости.

Лейтенант прошелся вдоль строя, пристально вглядываясь в изможденные лица будущих штукатуров и землекопов.

- Ну, как, пацаны? Обжились, попривыкли? Старослужащие не приходят, не обижают? Если у кого-то есть какие-то претензии - подходите, не стесняйтесь. Разберемся, обсудим, выведем на чистую воду нарушителей устава и военно-процессуального кодекса. И, главное, никаких репрессий не опасайтесь - анонимность жалоб я вам гарантирую. Ко мне запросто можете приходить. В любое время дня и ночи. Только, конечно, чтобы обязательно с увольнительной от командира роты или замполита. Не подводите меня под монастырь. У нас все же армия, дисциплина!

- А куда приходить? – резонно крикнул кто-то из строя.

- Ё-моё! Да куда угодно! Где меня застанете, туда и приходите. Я же как Фигаро! Сегодня в штабе части – там у нас комитет комсомола, завтра – в Кормиловке в третьей роте в комсомол передовиков принимаю, послезавтра – на одиннадцатой площадке подвожу итоги ленинского зачета. И везде – внимание! - безо всякой волокиты приму. Для меня ни молодых, ни старослужащих не существует. И стар, и млад: мы все – комсомольцы.

- Добровольцы! – хихикнул кто-то в шеренге.

- А что? В каком-то смысле и добровольцы! Что мы – Родине что ли по обязаловке служим? По большой, так сказать, нужде? В смысле, по принуждению? А? Чем мы хуже тех, кто когда-то... – Но тут секретарь осознал, что начал сползать в какие-то диковатые, топкие кущи, и вовремя попридержал удила. – Ладно! Об этом мы как-нибудь в другой раз потолкуем. Обстоятельно, по-деловому. Сейчас я об ином хотел вам поведать. О том, что для комсомольских масс в целом и для каждого конкретного комсомольца в частности я всегда открыт и доступен.

- Ёханый звиздобол! - прошелестело по строю.

- Вот в позапрошлом году призвали к нам в часть новобранца. Из Ямало-Ненецкого национального округа. Единственный ненец в части. Парень – золото, платина, бриллиант даже. Ну, ни капельки плесенью цивилизации не подернулся! Читать-писать, правда, почти не умел. Потому что с отцом с младенчества в тундре оленей гонял. А вот честности, доброты и нравственной чистоты был просто нечеловеческой. На целую роту хватило бы. А то и на батальон. Так вот он частенько ко мне приходил. Придет, бывало, и скажет: «Товарищ лейтенант! Объясните: почему народ такой злой? Не понимаю! Третий шапка у меня воруют. Я спрашиваю: кто взял? Ничего не сделаю. Если надо – берите. Сам отдам. И «хэ-бэ» отдам. И сапоги. И портянки. И деньги. Однако если человеку надо – я ведь понимаю. Но зачем впотайку брать? Нехорошо это. Ты спроси – я дам. Мне ничего для других не жалко. У нас в тундре закон такой: если кто ушанку твою или унты попросил, то отдай. Потому что – раз попросил, то, значит, ему нужнее.» - А я ему: «Ты, Коля, бросай здесь свои утопические северные замашки, а то скоро голым – ха-ха! – бегать будешь. Похитрей, побойчей себя веди с прохиндеями всякими! Они же твоей добротой как комары кровью питаются!» Вот так приходилось его учить. С нажимом. Или даже с криком. А что делать? Не ведь других рецептов! Но Коля все равно не мог себя пересилить. Всё другим отдавал. Даже за обедом или ужином: попросит кто у него сахар или масло - он сахар и масло отдаст. А сам голодный ходит. Вот и пользовались этим... простите меня за неизящное выражение... пидорасы всякие! Ну и что же вы думаете? Ведь совсем зачах ненец. Или он нанайцем был? В общем, в конце концов положили его в медсанчасть. Потом в госпиталь перевели. По моему ходатайству. Витамины кололи всякие, питание повышенной калорийности назначили. А он полежал там немного и умер. Вот так. Умер! И вы думаете – отчего он умер? От недоедания? От нервного истощения? От заворота кишок? Нет, братцы! От человеческой злобы, подлости, лжи, двоедушия. Вот отчего! Или кто-то со мной не согласен?

Карантинщики хранили насупленное молчание, бросая быстрые взгляды на коричневый чемодан.

- Ладно, комсомольцы! Это грустная прелюдия была. А сейчас приступаю к самому главному – к раздаче, так сказать, слонов и бегемотов. Но - внимание! - Лейтенант выдержал паузу и придал лицу кисловатую озабоченность. – К сожалению, по не зависящим от меня обстоятельствам вчера вечером мне пришлось оставить чемодан в сейфе комитета комсомола. Сейф я, конечно, закрыл. Но – снова внимание! – Лейтенант натянул на лицо черный капрон тревоги. - Честно вам признаюсь, шевелится во мне такое подозрение, что в мое отсутствие - а ночевал я дома, то есть в семье, - этот вот чемодан кто-то зачем-то открывал. Причем, разумеется, без моего ведома.

По шеренге пробежал застенчивый ропот.

- А ключ от сейфа? – промямлил кто-то из породы самых отчаянных.

- А что ключ? Что ключ? Сейф, надо сказать, у нас общий. Там и партийная документация хранится. И профсоюзная. В общем, прямо скажу: есть у меня веские основания подозревать, что мой чемодан вскрывали. С какой целью? Кто именно? В какое конкретно время? И сколько времени чемодан находился открытым? На все эти вопросы я ответа пока не знаю. Но мы разберемся. Подключим политотдел. Если понадобится - военную прокуратуру. Разберемся. А потом – внимание! Это самое главное: все те, кто имеют доступ к общественному сейфу части – честнейшие люди!

Карантиновцы недоумевали.

Что это за прямосказательное подозрение?

В честь каких-таких не зависящих обстоятельств?

И кто этот кто-то? Или, скорее, эти кто-то?

Честнейшие люди с доступом к общественным местам?

Тогда почему им вздумалось вскрыть чемодан комсомольского босса без его ведома?

Да еще эти прибамбасы: кокетливое «зачем-то», таинственное «вскрывали», грозное «политотдел» и партийное «разберемся»!

В воздухе пахло паленой уткой.

Между тем, лейтенант Кривулин вновь вернул лицу оптимизм, щелбанами – ни хера себе ключ! - раззявил прищепки на чемодане, распахнул его настежь и встал в позу коробейника:

- Просьба не повторять толчеи, которая наблюдалась во время сдачи личных вещей. Поэтому предлагаю подходить ко мне с правого края шеренги по три человека. У нас все же армия, дисциплина! Только, чур, чужого не брать! Западло за счет товарищей крысятничать! Секунду!

Секретарь скосил глаза на часы.

- Ё-моё! Я же на заседание суда офицерской чести опаздываю! Товарищи комсомольцы! Попрошу вас максимально поторопиться. Но при этом строго следовать установленному мной порядку!

Справа потрусила первая троица соискателей.

На дисциплине поставила крест уже третья тройка.

Вокруг лейтенанта гудел-копошился рой пляшущих человечков.

- Но-но! – покрикивал секретарь. – Больше шести рук одновременно в чемодан не совать!

Чемодан опустошили стремительно.

Шеренга ветхим забором покачивалась на ветру, круговертя в руках сверточки, корочки, узелки и пакетики, недоуменно подсчитывая многочисленные денежные и иные потери.

Сам Витяй недосчитался ловко замаскированного в комсомольском билете червонца.

6

- Ну, ты чё, бля на хер, Талыш! Виктор, бля на хер, Гуго! Тебя, чё, бля на хер, птурсом, что ли, на воздушной, бля на хер, подушке в пищеблок, бля на хер, затараканить?!!

«Горюня!!! Бляяяяя!!! Уснул!!! Ё!!!! Фургон проворонил!!! Ща ведь измудохает, как козлодоя!!!» - ужаснулся Витяй.

Жилистый и костистый младший сержант Горюня отличался не только неистовым нравом, но и особой, пусть и бесхитростной, матерковитостью речи, в дебри которой нейтральные обороты забредали лишь по случайности и смотрелись нелепо.

- Горюня! Горюня! Погоди! Я мигом! Ща! Айн сегунд!

Витяй сбросил на пол ноги в стоптанных кирзачах, сел на кровати и зашлепал себя с размаху ладонями по щекам.

- Во-во! Правильно просекаешь. Пока я тебе сам, бля на хер, по едальнику не охерачил. Фургон, бля на хер, стоит, а он себе спит, бляха-муха! Полный, бля, оборзон!

Младший сержант выписывал перед лицом Витяя пируэты психоделическими загребалами.

Горюня – тот еще отмороз, вроде Озябыча. Но с прогалинами. Озябыч всегда был приблызнутый, в желтой шапочке набекрень, а Горюня только местами с катушек съезжал.

Как-то весной Витяй наблюдал, как долговязый Горюня вставал на цыпочки, запускал змеиную руку под крытую шифером крышу низкорослой казармы, вынимал оттуда вместе с соломой и пухом новорожденных птенцов и разрывал их за лапки на две половинки.

Витяя тогда чуть не стошнило в пожарную бочку.

- Фургон, бля на хер, уже разгружать начали! А ты, бля на хер, спишь, бляха-муха!

Витяй углядел краем глазом Гришку Лермана, который с галерки – сидя верхом на тумбе дневального – с интересом заядлого театрала наблюдал за драматической сценой.

«Вот, сучара! Мог бы сам еще раз разбудить!»

- Слышь, Витяй! Мне - два батона, Наполеону – два и Лерману – один.

Витька, разумеется, и не вздумал заикнуться о том, что Лерман про один батон для Горюни ему говорил.

«Наполеон» – кликуха Мушега Карапетовича Миграняна.

Упитанный, маленький, кругленький, неизменно правую кисть на пузе в хэбуху меж пуговиц держит, только три пальца наружи торчат.

А если с едальника водку пить – то вылитый Наполеон Карапетович Бонапарт.

Только треуголки ему не хватало. Летом вместо пилотки он конькобежной шапочкой обходился. От командиров отбрехивался: «У минэ справка есть. Галава бальной. Харанический васпалений трайничного нэрва. Минэ в пилотке нэльзя. Умиру – ви атвечать будити! Вас будут дапрашивать и питать! В падвалах кегебе!»

Почти на каждом политзанятии Бонапарт затевал с замполитом свару. По самым разным вопросам - от талонной системы на продукты питания до права Армении на выход из состава СССР. Однако при малейшем запахе жареного петуха Мушег вскакивал со скамейки и кричал: «Нет уж! Тутки! Нэ поймаете ви миня, товарищ старший лейтенант! Отвичать на ваши вапроси не буду! Бальшой вам спасибо! Я не желаю спать в подвалах кегебе!»

Последнюю фразу он повторял настолько часто, что барабанил ее почти без акцента.

- Ты, это, не перепутай, бля-муха! А то черный еще в темноте подсунут!

Да, ёжкин корень, чего Горюня горбатого к стенке лепит?! Как же можно черный хлеб с белым спутать?!

Белый хлеб – это же белое золото!

Съедобное солнце нации!

Генералиссимус продовольственных войск!

Алмазный венец гастрономии и кулинарии!

Торжество солдатского нюха и греза солдатского брюха!

Да его даже в кромешной тьме – разве с чем перепутаешь?!

От него же божественным ароматом за стометровку разит!

Пышно-душистым, пастельно-ванильным!

Белый хлеб был отрадой солдатской и унтерской аристократии. Ломоть пшеничного хлеба, крепкий грузинский чай и четыре кусочка сахара – вот тебе уже и камерный праздник!

Старики и вполглаза на черный хлеб не смотрели. Обрыдла им его кислая сущность. Пекли ржаной хлеб неважно, и мука третьесортной была. Да еще эта глянцевая смолянистая корка. Горькая, как полынь. Липкая, как казеин. Маркая, как сажа. А мякоть? Шершавая, рыхлая масса, распадающаяся при первом прикосновении на землистого цвета опилки.

Черный хлеб даже у молодых на столах оставался.

А вот салаги все подъедали. До крупинок последних. Да еще у поваров канючили или с других столов огрызки подбирали, по карманам распихивали, как драгоценные самородки. А еще в пилотки сдуру пихали. За что сержанты их особо мутузили. Потому что головной убор в форме пилотки с огрызками черного хлеба под крыльями вызывал омерзение издали.

Черпаки и деды с презрением на салабонов взирали, но деликатно хранили молчание. Сами ведь через это прошли-проползли-пролетели.

продолжение следует

Комментарии

Добавить изображение