ХЛЕБНЫЙ ФУРГОН

Из цикла “Стройбат”

1

Резвым скоком, как молодой африканистый бабуин, Витяй карабкался по озябшей лесенке недужного подъемного крана, уносящегося железными перекрестьями в синюшные телеса рыхлых, раскуроченных туч.

Буйный ветер, вперемешку с крупозной кассетной окрошкой, гнул и мотал в поперечно-продольные стороны похрястывающий стан болящего великана, затевая шаманские похоронные марши на древнесибирском наречии.

Витяй запрокинул физию в небо и увидел мельком проклюнувшийся из-за тучи краешек черной стрелы с колокольно раскачивающимся крюком.

А еще нависала сверху обрюзгшим скворечником спасительная кабинка крановщика.

Только бы до нее, родимой, добраться! С разбега боднуть головой листовой металлический люк, протиснуться в ветхое гнездышко, а потом немедля захлопнуть волшебную дверку и жикнуть задвижкой, да еще на всякий пожарный навалиться на жгучий ребристый квадрат мешком изнуренного тела.

А снизу что-то визжало и клекотало, забивая гортанными децибелами даже стенания похоронного ветра.

Витяй приостановился, половчее расставил онемевшие руки, склонил голову в образовавшуюся расселину, заранее весь покрывшись огуречными волдырями тихого ужаса, и увидел в узком колодце, метрах в пятнадцати от себя, еще более крупную африканскую тварь – отъявленного душегуба с прославленной улицы Морг, который еще более сноровисто скакал по отмороженным брусьям припадочного строительного агрегата.

Орангутанг сжимал в акульих зубах пиратский кинжал с наборной ручкой из разноцветного плексигласа и пучил черные с янтарной крошкой глаза.

Витяй пискнул от страха и снова ринулся вверх, но прежний стремительный скок превратился вдруг в вязкое бултыхание мухи в розетке с вареньем.

Витяй с неимоверным трудом подтягивал с перекладины на перекладину набухшие ватиновым ужасом ноги и непрестанно поглядывал вниз, как пугливый водитель в зеркальце заднего вида.

Между тем, Кинг-Конг с вязкой улицы трупов утроил звериную прыть, возносясь к Витяю скоростным останкинским лифтом.

И блеснул уже совсем рядом от распаренной шеи Витяя рябой самодельный кинжал, и проникли уже черные в золоченую крапинку самоцветные очи орангутанга в самую глубь его мозговой коробушки, и заквохтал уже Кинг-Конг в предвкушении первобытного наслаждения – “Сейчас, как барану, мне горло резать начнет!” - аварийно дернулось в скособоченном черепе жертвы: да так властно дернулось, что голову чуть не отторгло от тела и не унесло цепким ветром в седовласую сибирскую прерию, - как вдруг будто что-то спугнуло, притушило, приструнило агрессора, и тот перешел на осадистый клекот.

- Фургон задары, Вытай! Фургон задары, Вытай! – сипло заквохтала косматая обезьяна, испуская облачко шерстяного пара сквозь ледяное оружие, стиснутое меж редкокольных зубов.

Кран безудержно затормошило. Будто прапорщик из легендарного бородатого анекдота примчался и взялся за привычное дело. Да и не прапор даже, а пирамидальный тролль размером с камаз, беларусь и маленькую тележку в придачу. Прибежал, схватился за ствол сталактитовыми обрубками и протрубил изувечную мудрость:

- Чаво тут думать - трясти надо!

Кран замутило так, что стрела его клюнула кончиком носа белокаменный грунт и опять унеслась в клокочущие небеса.

Но Кинг-Конг застопорил вознесение только на миг - лишь для того, чтобы исторгнуть из чрева раскаленный камень желания.

- Фургон задары, Вытай! Фургон задары, Вытай!

А затем, невзирая на девятибалльную качку, продолжил погоню, близившуюся к подлой развязке.

Витяй увидел себя освежеванным бараном - как отлетающая от хирургического пыталища первооснова видит свою необитаемую, распяленную, подопытно-лягушачью тушку с грудой потухших, поверженных органов.

Это видение разом наполнило его легкие рвущимся к небу игриво-пугливым газом. Он остервенело метнулся к кабинке, с разбегу пнул колуном головы, по задумке, люк, и подпрыгнул внутрь, но – чпок! – натолкнулся лобешником на что-то чугунное и неприступное.

А из полумрака спасительной хижинки засипело знакомо-зловещее:

- Фургон задары! Вытай! Фургон задары!

- Голубчик ты мой, Задари! Дорогой ты мой дедушка! Пощади! Не режь, не кромсай безвинного черпака! Помнишь, я тебе мыло “Люкс” подарил? Зубную пасту “Лесная”? Пачку дукатской “Явы”? Да я тебе все, что хочешь отдам! Только скажи: какой-такой фургон тебе нужен?!

Вместо ответа Витяя трёхнуло люком по маковке, его череп хрустнул слабосильным пасхальным яйцом, и он, наконец, рассупонил очумелые, бессознательные глаза.

2

Витяй лежал на кровати в полутемной казарме, а лицо его обдувало-шершавило шепотком ротовое отверстие с франтоватыми усиками, принадлежавшее относительному грузину, вечному хронику с кипой летальных справок на русско-грузинском двуречии, а, значит, бессменно дежурному по первой роте рядовому Григорию Лерману:

- Витяй, биджо! Фургон на дворе! Хлебный! У пищеблока уже. Минут через пятнадцать-двадцать разгружать начнут. Кому спишь, как салага после картофельного наряда?! Ну никак тебя не добудишься!

- А? Чё? Чё? Ща! Я быстро! Я быстро! А? А Леха где?

- Я его уже спать отправил. Твоя смена теперь. Вставай и к фургону топай. За белым хлебом. Фургон тебе шоферюга откроет. Скажешь ему, что ты дневальный и что тебя Веллер послал. Четыре батона притащишь. Один - мне, другой - Горюне и два - Миграняну.

Помянутый сонным Витяем Леха был вторым дневальным.

Дневальные, по традиции, спали по переменке.

По той же традиции спали они, не раздеваясь, чтобы в случае налета офицерья мгновенно предстать перед их нетрезво-придирчивыми очами.

Гришка же Лерман добровольно колобродил добрую половину ночи, зато потом нагонял упущенное и дрых до обеда, а то и до ужина – с богатой порцайкой, подаваемой прямо в постель, - чтобы с вечера вновь приобщиться к обязанностям извечного ротного мажордома с морковной повязкой на рукаве отутюженной салабоном парадки.

Ротное начальство смотрело на вольготную жизнедеятельность условно грузинского юноши сквозь приспущенные рукава – задачи дежурного исполняет исправно и прытко, к тому же хронический доходяга с развесистой икебаной редчайших наследственных заболеваний. Одно удивляло начальство: зачем таких доходяг в армию забирают? Не понимало, как видно, что в ФРГ (Федеративной Республике Грузия) служба в армии с царских времен считалась почетным и доблестным делом.

Витька и Гришка состояли в приятельских отношениях, хотя не настолько тесных, чтобы даже частые московские посылки-подачки Витяя могли до конца замазать пролегавшую между ними трещину антагонизма разнопризывности.

- Ща, Гриш, погоди. Дай полежать еще минут десять. Отойти надо. Мне такая кошмарюга приснилась. Бляяяяя! Как будто за мной Задари с во-о-от та-а-а-кущим кинжалом по всей стройке гонялся, а потом на башенный кран меня, сука, загнал.

- Ёстель-мостель! Ты чего - квасил что ли вчера? С Афоней и Пилей?

- Да нет. Я и сам не понимаю, с чего мне такая херня примерещилась. Ты не бойся, я не усну. Ща встану.

Витяй хыкнул и размашисто захрустел залежавшимися конечностями.

- Ну давай-давай. Хотя - мне то что. Заснешь - тебе потом Горюха с Миграняном такую побудку устроят…

- Ладно, не пугай. Пуганый.

Гришка Лерман потрусил в направлении канцелярии.

“Во-а! Кошмарики снятся какие! Эфедринистые! С какого полена мне Задари приснился? Напугал, обезьян лупоглазый! Да еще совсем как живой! Живее всех, едреныть, живых. У меня же с ним уже давно отношения вроде бы устаканились? Ну не сон, а прямо какая-то блызь широкоформатная”.

3

“Нет, чтобы Красная Пресня приснилась! Ребята, там… Назар. Звоня. Шах… Или, еще, там, лучше, девчонки... Люсенок, там, Аллочка, Зулька… Или эта... как ее?.. Ну, которая недавно в наш дом переехала... Забыл, как зовут. Вера? Лера? Тоже бабец ничего. А тут это угребище в мой сон без билета проникло. Да еще свиристело, угрожало как! Зарежу, бля на хер! Черный дым из ноздрей пускало. А ведь я ему недавно целую пачку “Явы” презентовал! И польский набор для бритья. Конечно, этот дон Гандонео сам бы у меня все потом отобрал. Но - позвольте! Я же успел ему все это подарить, так? Ё-ё-ё-птыть! Ну что я спросонья плету! Это же он во сне за мной с кинжалом гонялся! Да и кинжала у него никакого нет. На хер он ему ободрался, когда у него каждый зуб, как кинжал. А кинжал такой я в Кормиловке у одного зэка видел. Месяца три назад. Вот надо же! Сфотографировало подсознание! А потом подлянку подкинуло. А вдруг теперь каждую ночь это мурло будет сниться? Бабушка все время твердила, что я такой впечатлительный!”

От одной этой мысли Витяя на койке, как на батуте, подбросило.

Аж до второго яруса, где спал апатичный армянин Варданян из Чаренцавана. Варданян вообще редко бодрствовал. Только тогда, когда к этому его принуждали совсем уж чрезвычайные обстоятельства - в основном оголтелые офицеры. Сержантов и прапоров он не боялся - дедовал и на стройке, и в роте. Он даже в строю дремал, не говоря уже о политзанятиях. Раньше он спал внизу, как предписывали дедовские традиции, но потом махнулся койкой с Витяем. Наверху гораздо спокойнее было - крысы не приставали, и салабоны тряпками не шмурыгали.

“А то получится как с Озябычем! Вот уж служил в соседней роте мудодонт, так мудодонт! Напугал он меня тогда кастетом остекленительно. А потом бушлат отобрал. Мог бы кастетом, козлиная морда, и не фехтовать. Я бы ему и так бушлат подарил. Мне тогда все равно было – что старый, что новый прикид – ох, как сильно я по гражданке скучал! Зажал меня Озяба в закутке между столовой и гаражом – это же, вроде, нас только-только из карантина на территорию части выпустили? - и содрал с меня новый бушлат, а взамен свой в морду бросил: “Держи, пацан, царский дедовский подарок!”. А бушлат грязный, мокрый, весь какой-то сопливый, облеванный. Видно, Озябыч по пьяне в луже в нем отсыпался. А потом еще кастетом как сунет под ребрышко. Так хрястнуло! Гребать-молотить! Как табуреткой о кирпичную стенку. Хотя, не очень-то больно было. Я думал, что он мне ребро кастетом сломал. А это просто кастет озябинский надвое развалился. Халтура самодельная. Небось, у зэков купил в Кормиловке. А как я потом этот сопливый бушлат пытался отмыть в бочке с бензином? И ничего - ходил потом, пока у салабона подобротнее не конфисковал. Зато Озябыч стал мне почти каждую ночь сниться. Уф! Даже к фельдшеру в медсанчасть бегал жаловаться. Что плохо сплю. Что кошмары снятся. Думал, может, в госпиталь на обследование отправят. Хер-то-с! Фельдшер Михрюня только головой покачал, а потом горсть анальгина из трехлитровой банки отсыпал: “Принимай на ночь, по мере необходимости”. Тоже, тот еще… тот еще... Не знаю, как и назвать... А Озяба, шакал, все ходил ко мне по ночам, все измывался. Да не с пустыми руками, змееныш. А со своим гнилым кастетом. То в ухо треснет, то по носу, то под дыхалку. Хоть во сне - а все равно неприятно. Аж дух перехватывало. И просыпался потом весь мокрый. Но зато - как дембельнулся Озяба, так сразу из сновидений и выпал. Видно, улетела изуверская ночная душонка на родину. Вот, можно сказать, медицинская загадка. Казус-резус… И Задари, можно тоже сказать – еще та гипотеза! Ведь он никогда раньше мне не снился. Точно, никогда! А сегодня – с какого фуя? Неужели вместо Озябы теперь приходить будет? Нет-нет! На хера мне такое дурное счастье! Вот с утреца гантельки потягаю. Гирьки помну. На перекладине подтянусь. Вокруг казармы пробежку сделаю. Может, отпустит? Главное, поменьше думать об этом. Или наоборот – как можно больше думать? Чтобы раз и навсегда выдуматься о нем наизнанку - как два пальца в рот. Или опять к Михрюне сходить? Только с анальгином сразу на хер его послать. Пусть чего-нибудь другое пропишет. Успокоительное что-нибудь: валерьянку, ношпу или что там еще есть? Вроде, ландыш какой-то увядающий. Или эфедрин, на худой конец”.

4

У свирепого деда-орангутанга, как и у трусоватого черпака-бабуина Витяя, тоже имелось имя - Сурен. Что в переводе на русский означало “Божественный”. И даже фамилия – Кочатрян. А кроме имени и фамилии еще и светлое прозвище – “Задари”.

Прозвище “Задари” осело на двухметровом без дециметра, страшно-бесстрашном воине, живой иллюстрации к легенде про Урфина Джюса и его деревянную гвардию, вскоре после того, как в бестиарий роты плеснули в начале заснеженного ноября очередной призыв, по какой-то бюрократической случайности состряпанный из одних только москвичей.

Фосфорно-лысые, приторможенные стужей и безысходностью столичные гости Сибири, принудительно перемещенные по переспелому утреннему морозцу из когда-то наспех сколоченного на окраине части карантинного спецбарака, где они в течение недели превозмогали адаптированный курс молодого бойца, топтались-грудились в горловине сумрачного длинношеего коридора потерянным стадом без вожака - в обвислых хэбухах, лопоухих штанах, чугунных кирзачах-тихоходах, набекренистых шапках шестидесятых размеров – и смиренно ожидали у дверей канцелярии нескорого появления перворотной верховной хунты: командира, замполита и старшины.

Между тем деревянно-ходульный Сурен уже вился коршуном над стадом салаг и опытным, черным с проблеском глазом высматривал с бреющего налета добычу.

В какой-то момент он стремительно нагибался, дергал жертву крючьями пальцев за шиворот еще не обряженной белым воротничком мешковатой хэбухи и умыкал ее в умывальник с мутно-пьяными стеклами окон и слезливыми ржавыми кранами, где принуждал похищенного к выворачиванию карманов, подкладок, пистонов, поддевок, заначек под знаком космического кулака размером с пышный дилижанский арбуз.

Конверты, открытки, календари, записные и телефонные книжечки, значки, медальончики с девичьими черно-белыми мордочками, брелки, перочинные ножички, ручные котлы (в просторечьи – часы) и, главное, капустяра: зеленые, синие, красные и желтые (“вай, какой бэдний масквич!”) фантики – всё выставлялось-выкладывалось на потный каменный подоконник на обозрение алчного смоляного зрачка.

Кочатрян прыгал выпученными глазами по извлеченной из недр москвича экспозиции, словно видел перед собой не календарик с блекло-унылой рекламой “Госстраха”, не облупленную “Победу” с рассохшимся ремешком, не тупой перочинный ножик за рупь двадцать пять и не зеленый бутончик трехи, а бесценные экспонаты-сокровища Оружейной палаты, Алмазного фонда или Пушкинского музея.

Затем Сурен переводил возбужденный взгляд с коллекции раритетов на свежесоструганного в карантине солдатика, протыкал остриями крапленых зыркал его сдувшийся разум и выдувал из гортани всего лишь одно волшебное русское слово:

- Задары!

А в ответ неизменно слышал от воспитанного и, главное, смышленого москвича другое волшебное русское слово:

- Пожалуйста!

Бескорыстные подношения услужливых воинов Сурен складывал в прикроватную тумбочку с висячим замочком, которую он стерег от возможных набегов и поползновений как лютый трехглавый дракон.

Однако почти невозможно было представить, чтобы кто-либо даже из самых отчаянных черпаков осмелился покуситься на сокровища “Задари”. А уж о стариках-армянах и говорить было нечего. Несмотря на всё их трудно скрываемое презрение к недостойному соплеменнику, они свято чтили законы национального братства: не выносили сор за пределы тесной армянской избы – крепко сбитого карликового армянского государства, раскинувшего свои кровати в темном дальнем углу казармы неподалеку от главного входа в молельную комнату имени Ленина, где время от времени случались политзанятия, коллективные читки несвежих газет, шахматно-шашечные ристалища, ни разу не доводившиеся до конца, кутежи с привлечением поселковых красавиц и проигрыванием грампластинок пластинок на радиоле “Ригонда”, а также крупномасштабные разборки-побоища (когда прозорливые дедушки полагали, что в умывальнике развернуться дискутантам будет непросто).

В Ленинской комнате обитало многочисленное семейство плакатов, славящих доблесть советской армии и военных строителей как неизбежного ее элемента. Плакаты, сработанные в основном косорукими ротными мастерами, изяществом и ладностью не отличались, однако Витька тихо тащился от одного неброского, на первый прикид, планшета с черно-белым фотопортретом тогдашнего министра обороны.

Скромная примечательность этого фото заключалась в его незавидной доле: лицо и мундир министра были густо усеяны микро-колотыми ранениями, заметными лишь с катастрофически миопийного расстояния. То обуревшие от неспешного приближения дня завершения службы ротные старики спорадически атаковали портрет тонким шилом с самодельным грузилом у каленого острия.

Черпаков к этому тайному ритуалу не подпускали, а вот старослужащие участвовали в нем почти поголовно - независимо от статуса и национальности. Вострым шилом министра кололи и вечно пьяные ленинградцы, и шебутные армяне, и безропотные белорусы, и четыре безликих казаха и даже совсем уж почти невидимый одинокий киргиз Ардыбаев.

Впоследствие Ардыбаев огорошил всю часть, повесившись за месяц до дембеля. Кроме факта бессмысленного самоубийства бойцов и начальство поразила сама форма приведения его в исполнение. Ардыбаев повесился, как бурундук, защемив себе шею в узкой развилке двойного березового ствола. Висел он настолько низко, что сухая трава у подножья березы щекотала носки его старых сапог.

5

Невзирая на мелкоячеистый рэкет великого и ужасного “Задари” новобранцы были морально готовы к подобному развороту событий, поскольку скоротечный курс молодого бойца уже выдрал безжалостными плоскогубцами из нежных, как мякоть моллюска, московских душонок надежду на пусть и суровое, но тем не менее сносное прозябание в стройбатовских университетах.

Еще перед первой линькой – до первой бани со сменой тесных гражданских одежд на привольное военно-строительное обмундирование и последующей перегонки молодняка в спецбарак - то есть сразу же после выгрузки новорожденных строителей из трех зеленых фургонов в расхристанное до черного беспредела пространство, москвичей увлек за собой зычной командой улыбчивый, розовощекий парнишка в летней фуражке, в шинели с полевыми погонами лейтенанта и с коричневым чемоданом в руке.

Полевой паренек уверенным голосом выстроил шесть десятков горюющих юношей вдоль гряды нагих, заснеженных кустиков, за которой дымилась похожая на крематорий кирпичная баня, и, не мешкая, энергично представился:

- Здравия желаю, товарищи военные строители!

- Здравия желаем, товарищ лейтенант! – автоматом откликнулись уже поднауськанные сержантами карантиновцы.

- Давайте знакомиться! Я – лейтенант Кривулин! Секретарь комсомольской организации части. То есть ваш главный идеологический шеф и наставник. Морозец за уши не кусает, а? То-то! Поэтому буду краток, как наш кубинский товарищ Фидель Кастро. Ха-ха! Что заурчали, москвичи-эрудиты? Ладно-ладно! Буду краток, как Гай Юлий Цезарь. Ха-ха! Сейчас сержанты поведут вас в баню. Гражданскую одежду вы сбросите навсегда, как бабочка куколку, а куколка девственность. Ха-ха! Но документы, деньги и прочие ценные вещи вам придется на время помывки оставить. Где? Точно! В раз-де-вал-ке! То есть там, где раздеваются. Или раздевают. Ха-ха! Вот тут - внимание! – начинается краеугольная часть моего выступления. В раздевалку часто наведываются старослужащие. Так что не исключены кражи, пропажии прочие подобные неприятности. Но мы, офицеры, об этом прекрасно знаем. И все, разумеется, предусмотрели. Начальник штаба, майор Шаповалов, поручил лично мне обеспечить сохранность имущества новобранцев. Вот здесь у меня - что? - лейтенантик похлопал серой перчаткой по звонкому боку потертого параллелепипеда с хромированными подковками. – Чемодан? Ха-ха! Нет, братцы! Это - государственное казначейское хранилище. Советский швейцарский банк. Переносной бронированный сейф за семью сим-симами. Ему вы можете смело доверить на быстротечный, но крайне опасный банный период любые ценные вещи. Так. Комсомольские билеты советую тоже класть. Их, кстати, воруют в первую очередь. Вы спросите: зачем? Ха! Тайна! Загадка! Разгадки которой я пока и сам не знаю. Но политотдел уже активно работает в этом направлении, и очень скоро тайное станет явным!

Лейтенант вскинул левую руку к лицу и посмотрел на часы, сдвинув подбородком край шерстяной перчатки.

- Ого! Времени у меня совсем немного. А, если быть по-военному точным, то времени у меня совсем нет. Так что прошу максимально поторопиться, но – внимание! - соблюдать при временной сдаче личных вещей образцовый порядок!

Извечный антагонизм между скоростью и порядком не замедлил дать свои тучные всходы. Строй рассыпался бисером мелких бесов, словно кто-то резко выдернул ту суровую нить, на которой он крепко сидел. Толкаясь, скользя и падая, москвичи завопили банальное “я-мне-мое!!!”, гурьбой устремились к нежданному благодетелю и стали метать в разверстую пасть чемодана свертки, пакеты, бумажники, кошельки, узелочки.

Витяй едва протиснулся к секретарю и бросил в швейцарский бронированный сейф комсомольский билет с чириком-невидимкой между алыми корочками документа и коленкоровой бурой обложкой. Однако часть денег все же решил при себе оставить, вспомнив пословицу про корзину и яйца.

Наконец, лейтентант защелкнул ларец с сокровищами на две хромированные прищепки, торопливыми пассами отогнал от себя возбудившихся вахлаков и объявил кривой, облегченной шеренге:

- Значит, так. Завтра где-то в районе обеда приеду из Омска. Прямо к вам в “карантин”. И верну в полной сохранности доверенное мне личное имущество. Слово советского офицера!

О каких-то расписках или других гарантиях помимо советского слова никто и думать не думал. Хотя, если бы даже и думали – много ли с таких дум толку надыбаешь?

На следующий день лейтенант с чемоданом в спецбарак не явился.

Еще через день – тоже.

Москвичи волновались, шушукались между собой, подходили за справками к прапорщику и сержантам.

Прапощик Козуля, плавный, грузный дядёк с затекшими хитрыми глазками, дипломатически ерзал плечами и извлекал из горла ржавый бессмысленный звук, а борзые сержанты поочередно посылали ходатаев по известным маршрутам - “на” или “в”.

Однако на третий день, когда изнуренные ожиданием и жестокой муштрой москвичи совсем уже уронили бритые головы, оптимистический секретарь негаданно прибыл в “карантинный” барак.

Причем удивительно - именно где-то в районе обеда.

Лейтенант Кривулин был также свеж, румян и задорен, как и в первый день знакомства с вновь вброшенным пополнением.

В его правой руке вихлялся непоседливый коричневый чемодан.

Секретарь, как и прежде, уверенно прогорнил-прогорланил всеобщее построение, и через минуту у заснеженных кустиков заструилась шеренга бойцов.

- Ребята! - фамильярно начал комсомольский вожак. - Ради бога, простите за опоздание! Дел навалилось - по горло! Ну ни минуты свободной не было! Меня эта кочевая комсомольская жизнь до того достала, что хоть волком вешайся! Ха-ха! Вот, где она у меня сидит! - И он сабельно резанул себя по розовой шее серым ребром ладони. – Мотался по области с корреспондентом газеты “Омская молодежь”. Готовил полугодовой отчет для политотдела. Принимал участие в качестве делегата в конференции комсомольского актива военного округа. И по мелочам еще всякого разного понабежало… Без обиды? Лады?

Шеренга мыкнула одобрительно и заколебалась в преддверии тихой радости.

Лейтенант прошелся вдоль строя, пристально вглядываясь в изможденные лица будущих штукатуров и землекопов.

- Ну, как, пацаны? Обжились, попривыкли? Старослужащие не приходят, не обижают? Если у кого-то есть какие-то жалобы или претензии - подходите, не стесняйтесь. Разберемся, обсудим, выведем на чистую воду нарушителей устава и военно-процессуального кодекса. И, главное, никаких репрессий не опасайтесь - анонимность жалоб и заявлений я вам гарантирую. Ко мне запросто можете приходить. В любое время дня и ночи. Только, конечно, чтобы обязательно с увольнительной от командира роты или замполита. Не подводите меня под монастырь. У нас все же армия, дисциплина!

- А куда приходить? – резонно крикнул кто-то из строя.

- Ё-моё! Да куда угодно! Где меня застанете, туда и приходите. Я же как Фигаро! Сегодня в штабе части – там у нас комитет комсомола, завтра – в Кормиловке в третьей роте в комсомол передовиков принимаю, послезавтра – на одиннадцатой площадке подвожу итоги ленинского зачета. И везде – внимание! - безо всякой волокиты приму. Для меня ни молодых, ни старослужащих не существует. И стар, и млад: мы все – комсомольцы.

- Добровольцы! – хихикнул кто-то в шеренге.

- А что? В каком-то смысле и добровольцы! Что мы – Родине что ли по обязаловке служим? По большой, так сказать, нужде? В смысле, по принуждению? А? Чем мы хуже тех, кто когда-то... – Но тут секретарь осознал, что начал сползать в какие-то диковатые, топкие кущи, и вовремя попридержал удила. – Ладно! Об этом мы как-нибудь в другой раз потолкуем. Обстоятельно, по-деловому. Сейчас я про другое хотел вам сказать. Про то, что для комсомольских масс в целом и для каждого конкретного комсомольца в частности я всегда открыт и доступен.

- Ёханый звиздобол! - прошелестело по строю.

- Вот в позапрошлом году призвали к нам в часть новобранца. Из Ямало-Ненецкого национального округа. Единственный ненец в части. Парень – золото, платина, бриллиант даже. Ну, ни капельки плесенью цивилизации не подернулся! Читать-писать, правда, почти не умел. Потому что с отцом с младенчества в тундре оленей гонял. А вот честности, доброты и нравственной чистоты был просто нечеловеческой. На целую роту хватило бы. А то и на батальон. Так вот он частенько ко мне приходил. Придет, бывало, и скажет: “Товарищ лейтенант! Объясните: почему народ такой злой? Не понимаю! Третий шапка у меня воруют. Я спрашиваю: кто взял? Ничего не сделаю. Если надо – берите. Сам отдам. И “хэ-бэ” отдам. И сапоги. И портянки. И деньги. Однако если человеку надо – я ведь понимаю. Но зачем впотайку брать? Нехорошо это. Ты спроси – я дам. Мне ничего для других не жалко. У нас в тундре закон такой: если кто ушанку твою или унты попросил, то отдай. Потому что – раз попросил, то, значит, ему нужнее.” - А я ему: “Ты, Коля, бросай здесь свои утопические северные замашки, а то скоро голым – ха-ха! – бегать будешь. Похитрей, побойчей себя веди с прохиндеями всякими! Они же твоей добротой как комары кровью питаются!” Вот так приходилось его учить. С нажимом. Или даже с криком. А что делать? Не ведь других рецептов! Но Коля все равно не мог себя пересилить. Всё другим отдавал. Даже за обедом или ужином: попросит кто у него сахар или масло - он сахар и масло отдаст. А сам голодный ходит. Вот и пользовались этим... простите меня за неизящное выражение... пидорасы всякие! Ну и что же вы думаете? Ведь совсем зачах ненец. Или он нанайцем был? В общем, в конце концов положили его в медсанчасть. Потом в госпиталь перевели. По моему ходатайству. Витамины кололи всякие, питание повышенной калорийности назначили. А он полежал там немного и умер. Да! Умер! И вы думаете – отчего он умер? От недоедания? От нервного истощения? От заворота кишок? Нет, братцы! От человеческой злобы, подлости, лжи, двоедушия. Вот отчего! Или кто-то со мной не согласен?

Карантинщики хранили насупленное молчание, бросая быстрые взгляды на коричневый чемодан.

- Ладно, комсомольцы! Это грустная прелюдия была. А сейчас приступаю к самому главному – к раздаче, так сказать, слонов и бегемотов. Но - внимание! - лейтенант выдержал многозначительную паузу и придал лицу кисловатую обеспокоенность. – К сожалению, по не зависящим от меня обстоятельствам вчера вечером мне пришлось оставить чемодан в сейфе комитета комсомола. Сейф я, конечно, закрыл. Но – снова внимание! – лейтенант натянул на лицо черный капрон озабоченности. - Често вам признаюсь, шевелится во мне такое подозрение, что в мое отсутствие - а ночевал я дома, в семье то есть, - этот вот чемодан кто-то зачем-то открывал. Причем, разумеется, без моего ведома.

По шеренге пробежал застенчивый ропот.

- А ключ от сейфа? – промямлил кто-то из породы самых отчаянных.

- А что ключ? Что ключ? Сейф, надо сказать, у нас общий. Там и партийная документация хранится. И профсоюзная. В общем, прямо скажу: есть у меня веские основания подозревать, что мой чемодан вскрывали. С какой целью? Кто именно? В какой конкретно время? И сколько времени чемодан находился открытым? На все эти вопросы я ответа пока не знаю. Но мы разберемся. Подключим политотдел. Если понадобится - военную прокуратуру. Разберемся. А потом – внимание! Это самое главное: все те, кто имеют доступ к общественному сейфу части – честнейшие люди!

Карантиновцы недоумевали.

Что это за прямосказательное подозрение?

В честь каких-таких не зависящих обстоятельств?

И кто этот кто-то? Или, скорее, эти кто-то?

Честнейшие люди с доступом к общественным местам?

Тогда почему им вздумалось вскрыть чемодан комсомольского босса без его ведома?

Да еще эти кокетливые прибамбасы: тупое “зачем-то”, уголовно-таинственное “вскрывали”, грозно-могучее “политотдел” и торжественно-оптимистическое “разберемся”!

В мороженном воздухе запахло паленной уткой.

Между тем, лейтенант Кривулин вновь вернул лицу пластмассовый оптимизм, щелбанами – ни хера себе ключ! - раззявил прищепки на чемодане, распахнул его настежь и принял позу тароватого коробейника:

- Просьба не повторять толчеи, которая наблюдалась во время сдачи личных вещей. Поэтому предлагаю подходить ко мне с правого края шеренги по три человека. У нас все же армия, дисциплина! Только, чур, чужого не брать! Западло за счет товарищей крысятничать! Секунду!

Секретарь скосил глаза на часы.

- Ё-моё! Я же на заседание суда офицерской чести опаздываю! Товарищи комсомольцы! Попрошу вас максимально поторопиться. Но при этом строго следовать установленному мной порядку!

С правой стороны шеренги потрусила первая троица соискателей.

На упорядоченности и дисциплине поставила крест уже третья тройка.

Вокруг лейтенанта гудел-копошился рой зеленых пляшущих человечков.

- Но-но! – покрикивал секретарь. – Больше шести рук одновременно в чемодан не совать!

Чемодан опустошили на редкость стремительно.

Шеренга ветхим забором покачивалась на ветру, круговертя в руках сверточки, корочки, узелки и пакетики, недоуменно подсчитывая многочисленные денежные и иные потери.

Сам Витяй недосчитался ловко замаскированного в комсомольском билете червонца.

6

- Ну, ты чё, бля на хер, Талыш! Виктор, бля на хер, Гуго! Тебя, чё, бля на хер, птурсом, что ли, на воздушной, бля на хер, подушке в пищеблок, бля на хер, затараканить?!!

“Горюня!!! Бляяяяя!!! Уснул!!! Ё!!!! Фургон проворонил!!! Ща ведь измудохает, как козлодоя!!!”

Жилистый и костистый младший сержант Горюня отличался не только зигзагообразным неистовым нравом, но и особо насыщенной, хотя и бесхитростной матерковитостью речи, в дебри которой нейтральные литературные выражения и обороты забредали только по грязной случайности и смотрелись нелепо и непристойно.

- Горюня! Горюня! Погоди! Я мигом! Ща! Айн сегунд!

Витяй сбросил на пол ноги в стоптанных кирзачах, сел на кровати и зашлепал себя с размаху ладонями по щекам.

- Во-во! Правильно просекаешь. Пока я тебе сам, бля на хер, по едальнику не охерачил. Фургон, бля на хер, стоит, а он себе спит, бляха-муха! Полный, бля, оборзон!

Младший сержант выписывал перед подслеповатым лицом Витяя пробные пируэты своими психоделическими загребалами.

Горюня – тот еще отмороз, вроде Озябыча. Но с прогалинами. Озябыч всегда был приблызнутый, в желтой шапочке набекрень, а Горюня только временами с катушек съезжал.

Как-то весной Витяй наблюдал, как долговязый Горюня вставал на цыпочки, запускал змеиную руку под крытую шифером крышу низкорослой казармы, вынимал оттуда вместе с соломой и пухом новорожденных пиликающих птенцов и с наслаждениям разрывал их за лапки на две половинки.

Витяя тогда чуть не стошнило в пожарную бочку.

- Фургон, бля на хер, уже разгружать начали! А ты, бля на хер, спишь, бляха-муха!

Витяй углядел краем глазом Гришку Лермана, который с галерки – сидя верхом на коридорной тумбе дневального – с интересом заядлого театрала наблюдал за развитием драматической сцены.

“Вот, сучара! Мог бы сам еще раз разбудить!”

- Слышь, Витяй! Мне - два батона, Наполеону – два и Лерману – один.

Витька, разумеется, и не вздумал заикнуться о том, что Лерман про один батон для Горюни ему говорил.

“Наполеон” – кликуха Мушега Карапетовича Миграняна.

Упитанный, маленький, кругленький, неизменно правую кисть на пузе в хэбуху меж пуговиц держит, только три пальца наружи торчат.

А если с едальника водку пить – то вылитый Наполеон Карапетович Бонапарт.

Только вот треуголки ему не хватало. Летом вместо пилотки он конькобежной шапочкой обходился. От командиров умело отбрехивался: “У минэ справка есть. Галава больной. Харанический васпалений трайничного нэрва. Минэ в пилотке нэльзя. Умиру – ви отвечать будити! Вас будут допрашивать и питать в подвалах кегебе!”.

Почти на каждом политзанятии Бонапарт с замполитом провокационную бучу заваривал. Однако при малейшем запахе жареного петуха тут же вскакивал со скамейки и кричал истерично старлею: “Нет уж! Тутки! Нэ поймаете ви миня, товарищ старший лейтенант! Отвичать на ваши вапроси не буду! Бальшой вам спасибо! Я не желаю спать в подвалах кегебе!”

Последнюю фразу он повторял настолько часто, что барабанил ее почти без акцента.

- Ты, это, не препутай, бля-муха! А то черный еще в темноте подсунут!

Да, ёжкин корень, чего Горюня горбатого к стенке лепит?! Как же можно черный хлеб с белым спутать?!

Белый хлеб – это же белое золото!

Съедобное солнце нации!

Генералиссимус продовольственных войск!

Алмазный венец гастрономии и кулинарии!

Торжество солдатского нюха и греза солдатского брюха!

Да его даже в кромешной тьме – разве с чем перепутаешь?!

От него же божественным ароматом за стометровку веет!

Пышно-душистым, пастельно-ванильным!

Белый хлеб был универсальной усладой-отрадой солдатской и унтерской аристократии. Ломоть пшеничного хлеба, крепкий грузинский чай и четыре кусочка сахара – вот тебе уже и камерный праздник!

Старики и вполглаза на черный хлеб не смотрели. Обрыдла им его кислая сущность за долгую службу. Пекли ржаной хлеб неважно, и мука третьесортной была. Да еще эта глянцевая смолянистая корка. Горькая, как полынь. Липкая, как казеин. Маркая, как сажа. А мякоть? Шершавая, рыхлая, непропеченая масса, распадающаяся при первом прикосновении на землистого цвета опилки.

Черный хлеб даже у молодых на столах оставался.

А вот салаги все подъедали. До крупинок последних. Да еще у поворов канючили или с других столов недоеденные куски подбирали, по карманам распихивали, как драгоценные самородки. А еще в пилотки сдуру засовывали. За что сержанты их особо мутузили. Потому что головной убор в форме пилотки с огрызками черного хлеба под крыльями вызывал омерзение уже с расстояния десяти широких шагов.

Черпаки и деды с презрением на салабонов взирали, но деликатно хранили молчание. Сами ведь через это прошли-проползли-пролетели.

продолжение следует