ПЕРЕКРЁСТОК

I

Хотели юмор убить,
Но он показывал кукиш
Е.Евтушенко.

Один мой знакомый физик не столь давно завершил работу над монографией “Теория юмора”. В ней, в частности, автор дал и запоздалый урок Чаплину “Как нужно было смешить народ”, и инструкции народу – где ему надлежит смеяться:

“Первая [ситуация]: Чарли Чаплин ударяет несомой на плече лестницей отрицательного героя и тот падает в ведро с раствором. Это смешно. Вторая: тот же удар приходится на голову слепой девушки из фильма “Огни большого города”. Смешно? Нет, более вероятно, что зрителям это не понравится и они ощутят гнев. Наконец, третья ситуация: герой фильма ударяет той же лестницей о кирпичную стену. Какие чувства ощутят зрители? (предполагаю, что в черновике было точнее: “какие ощущения почувствуют зрители?” – А.И.) Да никаких, им безразлично. Три одинаковых действия и три абсолютно различных реакции зрителей. Для получения эффекта смешного <…> Для достижения эффекта смешного необходимо, чтобы слушатель ощутил сопричастность к субъектам шутки…”

Вскоре, в помощь объектам шутки, автор в одну из формул добавляет член. Но не простой член, а член зеркальный:

“… Будет логичным поэтому добавить член, отражающий Личную Сопричастность слушателя, в формулу (1):

ЭЮ – ЛС + УРЗ = ФН (2)”.

Несомненно, что после такой инструкции любознательная девица, вглядевшись в сей волшебный член, не просто ощутит, но и увидит в нём отражение своей Личной Сопричастности к… законам физики.

Другой мой знакомый заканчивает писать труд “Теория иронии”. А химик и ботаник князь Фёдор (мой племянник), обливаясь пóтом и заглатывая кусками таблицу Менделеева вместе с завёрнутыми в неё бутербродами, корпит в эти минуты над “Периодическими Элементами Сарказма”, “Физиологией Ухмылки” и “Механикой Гомерического Хохота”.

Объединившись, все названные выше труды составят пятитомник Курам на <…>”. Фермеры уже с радостью предвкушают неизбежное повышение уровня надоя кур и петухов, а фармакологи с фармацевтами паникуют – пятикнижие, вне сомнения, станет успешно конкурировать на рынке с самыми действенными снотворными препаратами.

II

 

Как мы видим, натиск на Непостижимое со стороны умов, постигших всё – и Ричардсона, и Руссо – становится успешней год от года, а фронт наступления ширится. Но мы обязаны помнить имя Пионера – его, того. Того, кто первым в современной России поверил алгеброй божественную гармонию – Игоря Р.Шафаревича. Сей Кентавр с головой Сальери и туловищем Марксизма дал свою версию ответа на “Кто виноват?” и “Что делать?” (Важнейшая цель его работы: “оценка нашей истории и оценка нашего будущего”, а одна из глав её называется “Планы для России”). И сделал это – отдадим ему должное – в высшей степени хитро. Многим застлала глаза дымовая завеса из самых благородных, возвышенных слов и понятий из богословского словаря. Он ввёл в заблуждение читателей и тем, что открестился от своих “отцов” – просветителей Кондорсе и Гельвеция. И долго было непонятно, почему же его труд вызвал такое беспокойство у многих. Даже Владимир Баранов – человек, который мог на всё, к чему прикасался, наложить печать неповторимой своей индивидуальности – , присудил критикам Русофобии” поражение (Статья Малый народ как малый параметр, Лебедь 349. Та работа Вл.Баранова была приурочена, напомню, к юбилею его коллеги):

“Что ж, пусть ярость благородная, как говорится, вскипает и т.д., вот только с аргументацией у людей, кипящих этой самой яростью, не всегда всё OK. Обвинители Шафаревича так и не сумели выдвинуть какую-то общую линию обвинения”.

И, полный искренней печалыо, Владимир тут же начертал единственно верную “общую линию обвинения”. Ему удалось это сделать, поскольку он и сам был выдающимся математиком, чьи плоды до сего дня вкушает Счётная палата:

“Алгебраист по основной специализации, Игорь Ростиславович Шафаревич, ввёл понятие “малый народ” по аналогии с понятием “малый параметр”. Об этой аналогии, не проведённой непосредственно в тексте первоисточника, Шафаревич, тем не менее, неоднократно и публично заявлял позднее”.

“Малый параметр – это такой коэффициент при старшей производн
ой. Природа устроена так, что изрядную часть явлений окружающего нас мира удаётся описать т.н. “уравнениями в частных производных”.

Как сказал бы Гамлет – “ay, there's the rub”! Не исключаю, что вопреки своей воле, Вл.Баранов, тем не менее, начиная с этих слов, создал одну из самых искрящихся своих сатир на просветительскую мысль, на сам метод прикладывать лекало к Божественному, на само Просвещение, реанимированное в России И.Шафаревичем. “Природа устроена так…”… КАК устроена природа дано знать единственно Тому, кто её устроил. Только Он знает и побуждения каждого слова, каждого движения человека; как лишь Ему дано постигнуть и смысл каждого шага Истории идёт ли она прямой, гордой походкой, почивает ли на привалах, пятится ли или же, наклюкавшись, развязно “амплитудит” бёдрами. А вот, к примеру, математика – открытие, “дело рук” человека и потому лишь людскому уму подвластны законы математики, как эмиру бухарскому – его гарем.

Если прокурор – “герой” первой части моей статьи – покусился на формулу “Умом Россию не понять”, то Шафаревич, подкравшись к Ф.Тютчеву с тыла, разносит вдребезги другую его, “соседнюю” мысль, измерив Россию общими аршинами да параметрами.

Разумеется, что многие из тварей Божьих, почувствовав кожей, что алгебраист относится к ним так, словно они – параметры, эквиваленты, коэффициенты, уравнения, модели, устойчивые динамические системы и прочее вскипели яростью благородной!

Однако пристало ли нам осуждать старца или, по выражению В.Баранова, “выдви[гать] какую-то общую линию обвинения”? Вспомним Иоганна Гердера:

“Кто видит лишь недостатки, не видя их причин, тот видит лишь наполовину; если же он видит их причины, то гнев его может порой обратиться в самое нежное сострадание”.

Исполнимся же и мы к Игорю Ростиславовичу самым нежным состраданием. Он – дядька Черномор нашему богатырю-прокурору и тридцати двум его братьям: им используется универсальность математики, в данном случае – соотношения малых и больших параметров (а в случае с прокурором супер- и шмупер- этносов”) – и это соотношение может быть наложено на всё, что душе угодно. А душе алгебраиста угодно было приложить свои формулы на … не стану повторяться. Так, к примеру, наблюдая количественное соотношение, грубо говоря, “просветителей” и “контр-просветителей” в философской или исторической мысли, мы можем с полным основанием причислить того же Шафаревича к “малому народу”. Впрочем, и без нашей помощи он сам так и поступил с собою, “унтер-офицерскою вдовою”. Да и в искусстве периоды классические” смотрятся маленькими островками в океане Романтизма со всеми его многообразными течениями.

Отнесёмся с таким же нежным состраданиям к попытке Шафаревича пророчествовать будущее. Сей новый Калхас возвестил:

“…Точно так же пониманию наших потомков будет недоступно влияние Фрейда как ученого, слава композитора Шенберга, художника Пикассо, писателя Кафки или поэта Бродского

Малым параметрам любо-дорого судить своих больших собратьев. Используя образ самого Шафаревича (в “Русофобии”), заметим, что “лилипуты пытаются связать Гулливеров”. И Фрейд, и Кафка, и Шёнберг, и Пикассо, и Бродский могут, наподобие мощных магнитов, привлекать или отталкивать нас – впрочем, они проделывают и то, и другое –, но когда Дар Господний, когда Художник подвергается суду мозга, настроенного по камертону алгебры, то суд этот – суд обывателя.

III

 

Ино дело, что Вольтер – тот, который словно воплотил собою Просвещение – сам глядел, в частности, на вехи Истории и на народы, как на “малые и большие параметры”. Устремив взгляд вдаль и несколько приподняв подбородок, он взирал на некоторые периоды европейской Античности, на Возрождение и, наконец, на эпоху Людовика XIV-го, как на горные вершины. Что же до остальных стран и времян – они были для него лишь “промежуточными долинами, низинами и ущельями.

Не то – для Гамана, не то – для Гердера. Каждый народ, каждое государство, каждый исторический отрезок уникальны – настаивали они. “Нет малых и больших параметров – ни у обществ, ни у стран, ни у народов, ни у исторических отрезков!” – словно этими словами дерзили они Султану французского Парнаса”.

Контр-просветители дали резкую отповедь тем, кто “поверял алгеброй гармонию”.

Вот взгляды Гамана (в изложении И.Берлина):

“Некоторые люди наделены даром понимания Его п
утей, видения мира, который является книгой Божией не меньше, чем откровения Библии, описания Отцов Церкви и святых. Только любовь к человеку или предмету – может открыть их истинную природу. Нельзя любить формулы, общие суждения, научные абстракции, широкую систему понятий и категорий – всё это символы слишком общие, далёкие от действительности, - из-за которых французские просветители сделались слепыми к конкретной действительности, к реальному опыту, особенно чувственному, который только и даёт непосредственное знание”.

И ниже: “Бог – поэт, а не математик; те же, кто, подобно Канту, заражены “гностической ненавистью к материи”, забрасывают нас бесконечными словесными построениями – словами, которые заменяют понятия, и, что ещё хуже, понятиями, которые заменяют реальные вещи”.

О И.Гердере:

“Он был убеждён, что понять что-то значит понять это что-то в его индивидуальности и развитии и что для этого необходима способность, которую он называл “проникновением” [Einfűhlung] в мир и индивидуальный характер художественной традиции, литературы, социальной организации, народа, культуры, исторического периода. <…> Как и Вико, он был убеждён, что для понимания религии, произведения искусства или национального характера нужно “вникнуть” в неповторимые условия жизни людей: лишь те, кого носили штормовые волны Северного моря (когда они плыли на запад), могут понять песни старых скальдов, те же, кто никогда не видел угрюмых северных мореходов, покоряющих стихию, понять их не смогут; Библию способны понять только те, кто пытался постичь опыт первобытных пастухов на Иудейских холмах…”.

IV

 

В 397-м номере альманаха была помещена статья Игоря Ефимова Краткое перемирие в вечной войне” (Анатолий Найман беседует с Исайей Берлиным) – http://www.lebed.com/2004/art3939.htm

Эта работа И.Ефимова стала для меня одной из самых радостных публикаций в Лебеде за последнее время. В частности, потому, что и труды самого И.Берлина, и книга А.Наймана занимают моё воображение уже издавна. Этим объясняется и то, что И.Берлин служит мне здесь той путеводной звездой, без света которой было бы трудно преодолеть мрак “сумрачного леса” (у Данта – una selva oscura), в который нас заводит “конгрегация рационалистов” альманаха.

Мы не можем не видеть, что универсальность (а в национальном отношении – космополитизм) просветителей приводила некоторые общества к революционным взрывам; что шествуя по путям рационалистов, в направлении, в котором указывает (или уже не указывает – не знаю) Ленин в здании Витебского вокзала в Петербурге, мы всегда упрёмся в стенку. Это – путь, которым заканчиваются, как пел нам Вл.Высоцкий, коридоры. Пути же контр-просветителей, на мой взгляд – словно система туннелей, некоторые из которых, если не обвалятся, непременно выведут к свету. Ибо различие между светлым учением Гердера и мрачными теориями Бональда или де Местра (см. изложение взглядов де Местра И.Берлиным в первой части этой статьи) велико. Последние вдохновили монархическую политику во Франции, а также “национализм, империализм и, наконец, в наиболее жестокой и патологической форме – фашистские и тоталитарные режимы двадцатого века” (И.Берлин. Контрпросвещение).

И пусть некоторых из нас не страшат тиски, в которых мы оказались, сделав свой выбор между двумя сушествующими политическими крайностями – демократией и тиранией. Вспомним вновь Пушкина:

Мир опустел... Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там не страже
Уж просвещенье иль тиран.

И.Берлин предлагает свой, сколь оригинальный, столь и убедительный (по крайней мере, убедительный для меня) путь:

“Из всех когда-либо живших людей не было более строгого моралиста, чем Иммануил Кант, но и тот в момент просветления сказал:

“Из столь кривой теснины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого”. Попытка загнать людей в аккуратно сшитые униформы, как требуют того верующие в схемы догматики, почти всегда ведёт к бесчеловечности. Мы можем делать только то, что можем – но это мы должны делать, невзирая на трудности.

Конечно, социальные или политические конфликты ещё будут происходить – уже сам конфликт положительных ценностей делает это неизбежным. И тем не менее, я уверен, что эти конфликты можно свести к минимуму, если установить и сохранить нелёгкое равновесие, кото
рое постоянно находится под угрозой и которое постоянно нужно поддерживать, только оно, повторю ещё раз, является предварительным условием достойного общества и морально приемлемого поведения. В противном случае мы наверняка собьёмся с пути. Довольно скучное решение, – скажете вы? Ради чего совершать героические подвиги, к которым призывают вдохновенные вожди? И тем не менее, если у этой точки зрения есть доля истины, то и этого, может быть, достаточно. Один известный американский философ нашего времени сказал однажды: “Нет априорного основания предполагать, что истина, когда её откроют, окажется интересной”. Достаточно того, что эта истина, или хотя бы приближение к ней, - поэтому я не чувствую нужды оправдывать предлагаемое мною решение. Истина, сказал Толстой “всегда была, есть и будет прекрасна (“Севастополь в мае”, гл.16). Не знаю, так ли это в области этики, но сдаётся мне, это весьма близко к тому, во что большинство из нас хотело бы верить, и от чего нельзя просто взять и отмахнуться”.

Читая труды И.Берлина, я заметил в них то, что самим Сэр’ом не подчёркивалось, а, наоборот, словно скрывалось от читателя, как нечто глубоко личное. И даже в книге А.Наймана о том говорится без педалирования”. Тем не менее, по моему наблюдению, Берлин был более всего озабочен одним – человеческим страданием.

Это, казалось, было самой пружиной, побудительным мотивом для его интереса к, я бы сказал, “драматургии философской мысли на сцене истории” – начиная, вероятно, с годов его обучения в Оксфордском университете. К моей радости, Анатолий Найман подтвердил мою правоту. Я привожу его слова, за точность которых ручаюсь (публикую с его согласия):

Исайа, будучи, как мало кто, ориентирован на “радость жизни” (joie de la vie – которая включает в себя весь спектр и объём радости: от одномоментно приносимой, повседневной, до той, которая и есть сама жизнь как замысел и сущность), ни на минуту не упускал из вида реальные человеческие страдания – и это, действительно, было лейтмотивом наших бесед; на человечество отпущено столько-то радости и столько-то горя, и если твоя жизнь исключительно радостна, значит, забирая из общего котла, ты оставляешь кого-то на голодном пайке; а скорбя, соответственно, облегчаешь чью-то долю. (Это мысль не моя, а чья, не помню – может быть, Анненского, давно с ней живу, стала собственной).

А всё-таки, Django! А не эти умозаключения…”.

Завидую А.Найману: сейчас он упивается музыкой (Django & Grapelli), предпочитая её “умозаключениям”.

А сейчас я с превеликим облегчением опровергну себя же. Вероятно, мы склонны переоценивать силу влияния той или иной философской или исторической концепции на ход истории. Но слишком убедительным кажется то, как сам Берлин развил мысль Толстого. (Книга А.Наймана “Сэр” позволяет нам слышать разговорную интонацию Берлина – Найман, который записывал на магнитофон диалоги, сохранил на письме даже лёгкий английский акцент превосходно говорившего по-русски друга Ахматовой и приятеля Пастернака).

Из Эпилога

--То, что случилось с Россией в 1988-89 годах было для вас потрясением?

--Ещё бы.

--Сопоставимое с потрясением от революции 17-го года?

--Да. Я вам объясню, я это объяснял раньше. То, что сказал Толстой об истории – правильно. Если мы хотим знать действительную причину крутых – как сказать по-русски? turning points

--Поворотных пунктов.

--…поворотных пунктов, если мы об этом думаем – нам не отвечают историки, этого они не знают. Почему распространилось христианство так быстро? Почему ислам вдруг покорил всю Северную Африку? Почему так быстро – шесть, я не знаю, десять, двадцать лет – они перешли туда? Почему Французская революция, почему Русская – мы не знаем. Важные моменты их никто не объяснил. Говорят, книжки это сделали, другие говорят, Людовик Шестнадцатый туда, сюда – это ничего не объясняет нам. Мы хотим знать а историки отвечают на вопросы, которые мы не ставим. Немножко круто, слишком круто. Помните, я вам говорил, я не хочу знать имя змеи, которая укусила Олега. Это мне неинтересно. Кто была шестая жена Ивана Грозного Как получилась Французская революция – никто не знает. Говорили об этом долго. Вдруг взорвалось что-то. То же самое в России. В семнадцатом году февраль. Никто не ожидал. Октябрь тоже: конечно – Ленин хотел это сделать, он знал, что он делает. Но каким образом это получилось, почему вся Россия как-то подарила себя ему,
почему не было настоящей оппозиции, в начале это довольно загадочно. И теперь то же самое: всего – никто не объяснит. Хорошо: тот начал немножко, как его, Горбачёв, решил, нужно что-то делать, иначе будет банкротство, может быть, вот это нужно, то и то, но что вдруг всё это взорвалось во всех направлениях – на это ответа настоящего нет. Я не считаю, что – вы знаете, я же друг Герцена – я не считаю, что в истории есть либретто. Как это может быть?

“Друг Герцена” – остроумно выраженное отношение И.Берлина к тому, кто занимал его воображение столь же долго, сколь и интенсивно. Берлин фактически открыл западному читателю автора “Былого и дум”, посвятив ему удивительную работу “Александр Герцен и его мемуары”. Однако если и был кто-либо образцом для И.Берлина в постижении человека и его истории, то имя ему – Лев Николаевич Толстой. Своему уникальному, неожиданному по развороту и глубине очерку “Ёж и лисица” (подзаголовок – Об исторических взглядах Л.Н.Толстого) И.Берлин предпослал эпиграф из Э.М.Вогюэ, написавшего об авторе “Войны и мира”: “Странное сочетание разума английского химика и души индийского буддиста”.

Вспоминая же тех немногих, кто и в веке 20-м воплощал собою саму гармонию вещей, касалось бы, несовместных – в частности, разум математика и душу христианского проповедника – память немедленно подсказывает имя Альберта Швейцера. Нашему же местному Сальери, который отчаянно попытался недавно в Лебеде “разъять, как труп” музЫку, духовный мир посланника самого Ренессанса, Швейцера –, я посвятил слова, входившие поначалу в заключительную часть этих записок. Однако В.П.Лебедев посчитал разумным разбить очерк на две части. И правильно сделал. С удовольствием перенесу этот разговор на будущее (Дмитрий Горбатов, готовьтесь к выходу на ринг!).

V

 

Некогда, в ту пору юности, которая всё быстрее и быстрее исчезает в (слегка перефразирую Томаса Манна) “колодце минувшего”; тогда, когда пишущий эти строки ещё не знал Ленинграда и самым большим наслаждением его было блуждать и заблуждаться в лабиринтах Петроградской стороны, читая город, словно новую сказку; когда, утомившись от непостижимых и странных сочленений дворов, подворотен и узеньких переулков – этой “изнанки” торжественных фасадов города, этих незримых для туриста хранителей самых страшных и манящих тайн имперской столицы –, он искал опоры в успокаивающей упорядоченности проспектов, в ясности Васильевского острова, перечёркнутого по диагонали Косой улицей; словом, так и сейчас мой путь автора этих заметок повиновался и умыслу, и внезапной прихоти.

И лишь теперь, в конце становится ясной какая-то схема маршрута, и только после завершающей точки возникнет у кое-кого даже недоверие к моим нынешним словам – поскольку для этого “кого-то” (а, может статься, и для меня самого) станет очевидна логика целого и каждой частности. Потому что есть ведь такие люди, которые уверены в том, что даже наш земной путь, как и каждый его поворот, заведомо продуман и сконструирован, хладнокровно рассчитан нами же – словно та схема, которую заранее выбрал экскурсант и заранее же начертал начальник экскурсионного бюро. (Либо, по И.Берлину некое “либретто”). Возможно, всё и предначертано заранее, но поскольку не нами, то и рассуждать об этом я не стану… хотя, признаемся себе: что может быть увлекательнее таких рассуждений – разве, по дивному слову о себе Валерия Леонидовича Сердюченко, мы не “любопытны, как церковные сороки”?

VI

 

Универсальные геометрические линии и овалы вводят в заблуждение нас, создают пугающую путаницу в наших снах. После преодоления нью-йоркского моста Джорджа Вашингтона я, к примеру, сворачиваю направо и еду по набережной Гудзона. Затем – налево, к своему дому. В точности такой же зигзаг описывался мною после пересечения Каменного моста, прогулки вдоль Малой Невки и поворота налево – чтобы по крошечной улице Грота достичь своего питерского дома.

Вероятно, поэтому в снах, отправляясь в путь через George Washington bridge, я часто оказываюсь на улице Профессора Попова в Ленинграде. Или, гуляя по Петроградской, обнаруживаю вдруг себя в нью-йоркском Village, парижском Марэ, либо, как ещё не обессилившая муха, с отчаянием пытаюсь вырваться из плена цепких паутинок древних кварталов Токио. А Бродвей в Нью-Йорке, пересекая прямые авеню и улицы параллельных Советских либо Красноармейских улиц, напоминает мне ту же Косую на Васильевском, режущу

ю своей диагональю, в т.ч., прямую выправку петербургской же West End Avenue.

Но почему-то прямые отрезки Невы, Сены, Темзы или Гудзона, как и набережные, протянувшиеся вдоль них, во многом подобны друг другу. А вот там, в сложных сплетениях диких, “лесных” чащоб городов , таится то, чему никак невозможно взять да и перенестись, эмигрировать куда-нибудь.

Ну а если, устав от многообразия, искусственно упростить всё и стереть эти различия? Тогда мы превратимся в человека из “Земляничной поляны” И.Бергмана, который брёл в одном из последних своих снов по какой-то безликой улице. Но та улица с её часами без стрелок повеяла на бергмановского старика дыханием самой Смерти.

VII

…Он шествовал к вершине Голгофы. Он видел перед собой - в пустынном, небольшом пространстве - сошедшиеся две прямые линии, ещё незримые для других.

Он знал, что на этом скрещении будет распято не только Его тело. Он знал – не мог не знать! – , что понтии пилаты от математики и в будущем станут пытаться умертвить саму Душу – в том числе, маскируя её убийство Его именем.

 

В час назначенный первобытные пастухи на Иудейских холмах увидели опустевший крест.

Форма, годная и для того, чтобы стать символом Смерти, и для того, чтобы выразить собою, одновременно, пик духовной Жизни. Ибо две линии, направленные в противоположные стороны вместе с точкой их соприкосновения – пути и распутье. Перекрёсток двух вечных дорог: Любви и Разлуки. Распутье двух ветвей одного “суперэтноса”. Двух сторон одного – любого! – народа. Разума английского химика и души индийского буддиста.

Универсальна геометрическая фигура…

Первая часть работы здесь

+++