ХЛЕБНЫЙ ФУРГОН

Продолжение. Начало в 415 за 27 февраля 2005г.

7

 

Витяй выскочил из казармы в одной хэбухе. Голодная сибирская ночь тут же принялась высасывать из него казарменное тепло.

У столовки густо урчал мотор, и мерещился черный, в ореоле выхлопных благовоний, хлебный фургон.

Витяй легко заскользил к хлебовозке по ледовой коросте.

В низком подкладочном небе, как раз над черным квадратом фургона, подрагивала раскаленная розовая игла.

Витяя, как обычно, охватило жгучее, неподвластное его сирому разуму чувство слияния с варварской сущностью ночи.

Между автофургоном и пищеблоком сновали по двое черные пешки.

В руках у них дымились лотки с новорожденным хлебом.

У распахнутых задних врат хлебовозки приплясывал на страже кособокий хозяйственный порученец Грыжа.

Водителя рядом не было. Либо в кабине кемарил, либо чифирил в поварской каморке.

- Слышь, Грыжа, а кто сегодня шоферит?

Скосокрюченный каким-то врожденным недугом Грыжа до ответа не снизошел. Смотрел в темноту сквозь Витяя. Грыжу-то все в части знали. А ему самому незаметных Витяев знать было бы западло - таких Витяев в каждой роте как головастиков в деревенском пруду.

- Слышь, Грыжа, кто шоферит сегодня?

Молчание - в первую очередь знак не согласия, а презрения.

По крайней мере, в стройбате издавно так повелось и считалось.

- Ты чё молчишь? Я - дневальный первой роты! Меня Лерман за белым хлебом прислал. Много белого привезли? Мне всего-то надо шесть кирпичей!

- Пшел на хер! - воскрес порученец.

- Ты чё, в натуре лепуху гонишь? Мне для Горыни, Миграняна и Лермана! Хлеба белого! Не догнал, что ли?

- Сказал, пшел на хер!

Праведным гневом охватило Витяя, крупными каплями пота осыпало, но он чудом сумел превозмочь свой порыв. Ну а если бы не превозмог? Тогда бы, наверняка, получил от Грыжи пару горячих примочек с оттяжкой. Драться Витяй не умел. Даже дистрофик Конь его отмутузил, когда они поругались из-за баночки гуталина. Конь колотил Витяя сухими лапками, а тот только выл и покачивался от комариных ударов, но больше – от колкого страха.

- Ладно. Существуй пока, - протянул Витяй угрожающе и, во избежание осложнений, отпрыгнул от Грыжи и помчался к казарме.

На шершавом ледовом насте он чуть не слетел под откос, но вовремя вскинул крыльями руки и в последний момент ухватил равновесие тела и духа.

А самого уже распирало в предвкушении сладкой расправы.

8

 

Горюня с Морозом, чернявым дедком со щучьим бандитским личиком, беседовали у входа в «предбанник» казармы с салабоном в исподней рубахе, дырявых кальсонах и сапогах на голую ногу.

Салабон, как видно, попытался справить нужду на морозе, но нарвался на пару поддатых дедков, желающих душевные разговоры беседовать.

- Ты, это, значит, из Красноярска? – расспрашивал салабона Горюня. – Это у вас там что ли статуÿ родины-матери на кучмане стоит?

- Никак нет! Это в Волгограде такая стоит.

- Во, залупил! –заискрился Мороз. - А у вас-то почему нет? – Сибирские, бля, волки! Помнишь историю? Которую мы в школе проходили? Сибиряки Москву отстояли. Или Сталинградскую битву выиграли? Горюнь? Чего они, там, отстояли и выиграли?

- Саня, мне по херу это, понимаешь, по херу! Мне непонятно, почему у них, бля, в Красноярске, на фуй, статуè родины-мамы нет. Этот кот в сапогах – он что? – на звиздюлину нарывается, на хер бля?

- Товарищ младший сержант! У нас в Красноярске на берегу Енисея стела такая остроконечная воздвигнута.

- Стела? Стрела, что ли?

- Ну, да. Бронзовая такая... ну, вроде, да, стрела. Обелиск. В честь, эта, воинов-сибиряков. А еще у нас на Покровском кладбище мемориал есть. В память погибших... эта... во время...

- Нет, ты, бля на хер, салабон, понимаешь, бля на хер, о чем мы тебя, на хер бля, спрашиваем?! – попытался вразумить молодого бойца педантичный Горюня.

В этот миг в дверь предбанника шибануло весенним громом, и оттуда в казарму пробкой влетел Витяй.

- Горюня! Кухня! Бур
еет! Грыжа белый хлеб не дает! Стоит у фургона и не дает! Я ему сказал, что меня Горюня за хлебом послал, а он херами меня обложил!

- И что – хлеба не дал? – удивился Горюня.

- Не дал! Я же говорю: кухня буреет! Гасить ее надо!

- Во, Грыжа! Борзый какой стал! – в свой черед удивился Мороз. – А ведь я его еще ребеночком знал. Когда он в карантине в слюнявчике бегал. Кровавые пузыри из жопы пускал.

- Не бзди, ща разберемся, - философически сказал Витяю Горюня. – А ты, краснофуярец на стрелке... как тебя, кстати, зовут?

- Михаил, товарищ младший сержант! Рядовой Михаил Васятый!

- Ага. Михаил, значит. Ну и херачь себе, Мишенька, своей дорогой. Мы ведь по-корефански с тобой позвиздить хотели. Про мирную жизнь. Про телок. По гражданке очень тоскуем. Понимаешь?

- Ты ведь пописать хотел? – ласково улыбнулся Мороз. – Так иди, писай. Только про родину-мать не забывай, дружок. Она у тебя – одна-одинешенька.

Дружок попятился в темень казармы, наверняка позабыв про малую, но нестерпимую еще десять минут назад потребность.

Вскоре он начал разваливаться на куски и вовсе исчез в переулках между кроватями.

Теперь ему до утра терпеть и ерзать придется. Или терпеливо, как снайперу на задании, ждать, пока Горюня с Морозом не угомонятся, не улягутся или не унесутся на крыльях любви в поселок к недремлющим девам.

- Вот, бля, Талыш! Поручил тебе Гришка, бля на хер, пустяковое дело, а ты и его не сумел обтяпать! - миролюбиво корил Витяя Горюня. – Что тебе этот, бля на хер, Грыжа?! Он же притырок, чмошник! Горбатый, к тому же. Он же тебя нахрапом купил. А ты бы – хак! - сунул ему в дыхалку! Ему и пипец! И загребай потом свое и чужое, сколько влезет. Ладно, я тебя, бля на хер, еще научу махаться! А где Лерман-то? Спит уже, что ли? У, дрыхолёт! Может, ему хлеба не надо?

Витяй суетился перед Горюней, откупоривая ему плечами одну за другой двери предбанника.

9

 

На крыльце Горюня притормозил.

Обхватил голой ручищей заиндевелый столбец крыльца.

- Во, ночь, бля на хер, какая! Красотища, ипит твою в греботень! Черный саван покрыл грешную землю. На небе - ни звездаря. Сплошной, на фуй, блэк сабат! Не! Вон, вроде, полоска зари виднеется!

Горюня задрал голову и примерился на свисавшую с надкрылечья грушку с червячком-светлячком в сердцевине.

Витяй подумал, что Горюня сейчас схватит лампочку и разотрет в кулаке, чтобы не портила благолепия ночи.

Нет - отвел слюдяные глаза. И снова на небо глянул.

Витяя уже колотило, а Горюня мороза будто не замечал.

Оттого, наверное, даже шапку на уши не навесил.

Хотя у него персонального головного убора отродясь не бывало. Понадобится ему зимой, весной или летом шапка, пилотка или фуражка – стянет искомое с ближайшего проходимца: «Дай на часок поносить, после отдам. Ты меня знаешь. Командир роты вызывает». А потом забросит убор под кровать. Или по рассеянности потеряет. Иногда, впрочем, вспоминал, у кого брал, и отдавал с благодарностью.

Но не любил, когда подходили-канючили: «Горюня, ты у меня вчера пилотку одалживал. Может, отдашь?» - «А по едальнику, бля на хер, не хочешь?» - воспламенялся сержант, и проситель немедленно каялся в своей опрометчивости.

Витяй скользил по корявой скорлупке, а Горюня ледоколил ее чугунными утюгами.

Грыжа маячил у разверзнутой задницы хлебовозки.

Покрикивал на солдатиков, по двое волокущих лотки с дымящимся хлебом.

- А, Горюня! Дедушкам – физкультпривет!

Постоянная должность в хозяйственном муравейнике, предполагавшая неформальные связи с завхозом Ключевицким, почти уравнивала рядового Грыжу с отморозком Горюней.

Но только почти.

Горюня на приветствие не откликнулся. Только бросил:

- Много белого привезли?

- Да всего три лотка.

- А шоферит кто?

- Быча.

- Ну, а чего ж ты нашему дневальному хлеба не дал? Он же тебе сказал, что Горюня просил?

- Ага! Сказал! А как я проверять буду? Вокруг хлебовозки знаешь, сколько тараканов шныряет?

- Чё ты там про тараканов лепишь? – взбеленился Витяй, вдохновленный бронетанковой мощью Горюни. У него а
ж заклокотало в груди от геройства.

«Ну, теперь держись, кухонной хорек! В самое сопло сейчас бронебойный снаряд схлопочешь!»

Но барабанная дробь Витяя Горюню не всколыхнула. Видно, не укусила пока сержанта искра безумия.

- Не, Грыжа, я не понял, бля на хер. Тебе дневальный сказал, что от Горюни и Лермана приканал?

- Горюня! Браток! Да если б я точно знал, что этот голавль от тебя, то разве не дал бы?

- Ну теперь знаешь, бля на хер?

- Знаю, Горюня, знаю.

- Штраф с тебя, Грыжа. Два лишних кирпичика. Не отпрыгаешься. За то, что дедушку, на фуй, с теплой постельки поднял. Не пять кирпичей с тебя, а семь. Понято?

- А дневала про шесть гундосил!

Грыжа кивнул на Витяя.

- А? – Горюня медленно обрабатывал информационную шайбу.

Затем он пригнулся и попытался посмотреть Витяю в глаза.

Но Витяй погрузился в темень, защищенный от тусклого фонаря задней дверцей фургона.

- Горюнь, это я себе один батончик хотел взять. Да нет, не себе! Для ребят с нашего отделения. Знаешь, как им хлебушка беленького хочется!

- Ага! Поверил! В одиночку все слопаешь. Я тебя знаю.

Витяй застыл в ароматной тьме, ожидая удара под дых.

- Ладно, бля на хер, - неожиданно согласился Горюня. – Восемь кирпичей с тебя, Грыжа.

- Етитская сила! – взмолился Грыжа. – А поварам что останется? А другим ротам?

- А мне по фую. Понято?

- Да, понятно, понятно! Опять Грыжу на край вынесли!

- Ты пожиже хебло разевай. А то челюсти раком поставлю. Совсем обурел на кухонной халяве.

Грыжа примолк, приник к задку хлебовозки, откуда-то с самого низа выдвинул на четвертинку лоток со слитками белого золота и начал отсчет:

- Восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Всё. Расчет закончен.

Все восемь батонов припали кривым, длинным столбиком к хэбэшной груди Витяя.

- Ты, это, Грыжа, чего задом-наперед считал? – поинтересовался Горюня.

- А тебе хули знать? Хапнул свое – и отпрыгнул! - огрызнулся Грыжа. Видно, и вправду опасался гнева кухонных дворян.

«Ну, теперь точно Горюня ему по сусалам натыркает!» - обрадовался Витяй. - «Озябыч или Задари давно бы уже эту грыжу в фарш замесили».

- Да ладно, бля на хер. Отбебекаешься как-нибудь. Ты же у нас в части главный, на хер бля, хитрожоп. Я же помню, как ты, бля на хер, с сортировки вонючих кальсон солдатскую жизнь начинал. А теперь, вон, при Ключе денщиком шестеришь. Пошли, Витяй. Хлеб, смотри, не урони! Вон он у тебя на груди как елозит!

«Надсмотрщик фуев нашелся! Лучше бы принял пару батонов. Куда там! Дедушка, ептыть! Не положено!»

10

 

Витяй смирно лежал на кровати и уплетал под одеялом пшеничную булку, осыпая простыню градом опилок.

Сначала проворно обгрыз наивкуснейшие уголки.

Стачивал их зубами в ароматную крошку, набивал крошкой рот, пропитывал обильной слюной и, мастерски орудуя языком, заталкивал партиями в глотку. Жевать панировку почти не требовалось.

Гладкую золотисто-коричневую корку он застолбил на десерт. Трепанировал ее от тела батона, выскоблил изнутри резцами и получил широкодонный челн, который сунул пока под подушку.

Мякоть жевал основательно, исподволь ощущая, как желудок все сильнее остывает к добыче.

Однако до наступления полного насыщения Витяй ощутил нестерпимую жажду.

Витяй пытался бороться с внутренним зноем, как можно чаще глотая слюну, которую он собирал по сусекам жевательного механизма, но от непомерного потребления слюна сделалась вязкой, как в кресле дантиста, а вскоре и вовсе иссякла.

Выползать из душного логова Витяю совсем не хотелось, однако все же пришлось.

Заодно он избавился от хлебного крошева, вытряхнув содержимое простыни на пол.

Обглоданную хлебную тушку Витяй сунул в тумбочку, замаскировав тетрадкой для политзанятий.

Витяй встал, потянулся, посмотрел на часы дрыхнувшего на втором ярусе Варданяна и по стеночке начал движение к устью казармы, где на тумбочке зевал второй дневальный Леха и где в умывальнике можно было нахлебаться рыжеватой водицы.

Пр
обираясь почти впритирку к кроватям компактно осевших питерцев-черпаков – две двухъярусные кровати с двумя тумбочками посредине - он увидел, что ленинградцы не спят, а почмокивают черную жидкость из кружек. И при этом играют в шахматы при свете рукодельной свечки. Шахматы тоже были миниатюрными. Радикальный дорожный вариант: не доска, а клетчатый лоскуток, не фигуры, а черно-рыжие тараканы. Коня от пешки хрен отличишь. Ну, наловчились ребята!

- Талыш, ты?

- Я! – отзвался Витяй.

- Дневалишь?

- Ага. С Лехой Карпенко. Сейчас его смена.

- А чего бродишь тогда? Почифирить не желаешь? Цейлонский чаек. Афоне прислали.

- Ни хера себе!

- Да какой-то друган его пахана в Омск в командировку приехал. Нашел штаб нашей части. А Кривулин передал чрез офицеров Афоне посылку от бати.

- Сука, за доставку две пачки себе заграбастал! - пожаловался Афоня. - Ну, чего, Витяй? Наливать?

- Цейлонский-то? С удовольствием! – от халявки Витяй никогда не отказывался.

Питерцы относились к Витяю неплохо, но в тесную свою компанию не принимали.

Сначала Витяй пытался втереться в их братство, делясь с ними бандерольками и посылками, приглашая на выпивоны в узком кругу, но когда понял, что его дозированная щедрость сближению не способствует, завязал с этим делом и предпочел поддерживать с ленинградцами приятельские отношения.

Витяю живо поднесли кружку, и он отхлебнул из нее уже остывший крутой, терпкий настой.

- Пей до дна! – гостеприимно призвал его Афоня.

А Витяя упрашивать было не нужно. Он выдул кружку до дна и на всякий случай еще попросил:

- Хорош чифирек! Еще не найдется?

Ему плеснули еще. Но уже только полкружки. Что означало: на большее губы не растопыривай.

Витяй поцеживал знатный чифирь и подбрасывал реплики в практический разговор.

Беседа крутилась вокруг запущенного замполитом слуха о переброске отдельно взятой роты еще дальше на восток - на Асинский древкомбинат в Томской области.

- Это ж бабки какие там можно заколотырить! Предприятие гражданское. Значит, зарплату нормальную будут платить. Рублей двести, не меньше. Но там, говорят, бывшие зэки работают. Химики.

- А мы что – хуже зэков, что ли? Мабута, ептыть!

- Ой, боюсь, как бы не огрести нам от зэков.

- Зэк мабуту не тронет. Мы с ними одной крови.

- Зато я на комбинате долг свой закрою. У меня уже почти триста рублей долга. За одну парадку, сволочи, сто рублей в минус накинули. А парадку, между прочим, мне так старшина и не выдал. Сказал мне: «Рядовой Талышев в списках не значился». Крысы бухгалтерские что-то напутали, не внесли меня в какой-то там список. К кому только не обращался. Старшине сколько раз о парадке напоминал. Замполиту жаловался. К Кривулину ходил. Инспектора приезжали, инспекторам докладывал... – затянул унылую песню Витяй.

- Витяй, ну достал со своей парадкой! Сто раз эту историю слышали. Туши чинарик - пальцы, бля, жжет!

- Да не в парадке дело, понимаешь?! А в том, что эти ублюдки мне ни за что лишнюю сотню в долг записали!

- У всех долги. Потому что на земле сидим, - невозмутимо заметил Афоня. – Ну какая на землекопных работах прибыль? По десять часов мудохаемся. Не покладая лопат. Один выходной в две недели. А закрывают, жухалы, по тридцатке за месяц. Остальное – в минус кладут. Жратва – полтинник. Баня-фуяня – еще червонец. А еще один чирик - вообще непонятно с какого-то хера. Хозрасчет, бля! У меня самого уже долга на двести с лишним рублей. А вон у Коняя... Сколько у тебя, Коняй? Коняй, тебе шах!

- Да у меня херня. Сто двадцать три. Помнишь, я кочегарке месяц калымил? А потом еще три недели на подъемнике. Оператором. Это же все штатные должности. С твердым окладом.

- Ух ты! Везунчик какой! Шах тебе снова, лошадиная голова!

- Спокойно! От шаха никто не умирал. Рокировка, бля.

- Какая, в звезду, рокировка под шахом! Ты обуел, братец конь, или конопли обкурился?!

- Спокойно! Отменяется рокировка. Ща подумаю, куда короля лучше спрятать.

- А когда в Асино откомандируют?

- Замполит говорит, что к февралю здесь уже никого не будет.

- На поезде повезут?

- На фуёезде! На чем же еще, мудила?

- Слушай, а там же казармы нет. Общаги одни. Значит, нас в общагу поселят? Так? Во, бля, где разгуляемся!

- А, может, они сейчас как раз там для нас казарму херачат?

- Да ну! Мы же временно туда. На затыку. На хер им там казарма? Что они с ней потом будут делать?

- А чего – дискотеку в ней будут устраивать. Ха!

- А ты что – думаешь, что там в общагах лишние места есть? Не, точно офицеры нам какую-нибудь гадость подкинут. В палатках поселят.

- Да мы пермерзнем все в палатках. Там же, в этом Асино, еще холоднее, чем здесь. Там тайга начинается. Я на карте смотрел.

Витяй воспользовался остротой момента и попросил Афоню плеснуть ему чуток цейлонского чифиря.

Плеснул Афоня, не пожадничал.

Отзывчивый малый. Стихи, говорят, пишет. А поэты – ребята добрые. Только с призвездью. Потому что у них душа впереди тела запряжена.

- Не! Есть специальные такие полярные палатки на гагачьем пуху. Вот в них нас и запендюрят!

- На гагачьем ху-ху! Ты вообще в стройбате что-нибудь человеческое видел? Палатки пуховые! Во, залупил! Кирзачи - и те в дырах. Нормальных бушлатов на всех не хватает. Молодые, как зэки, в рваных телагах прыгают. Это, там, в экспедициях всяких - «Северный полюс-один», полярная станция «Мир» - там, конечно, да. Там наверняка палатки на гагачьем ху-ху. И обогреватели на атомном керосине. А мы точно в ледяной жопе жить будем. Помяните мое слово. Мат тебе, Коняй! Помните, когда нас сюда прошлой весной пригнали, мы сначали дня три дня в палатках жили? И что? Обыкновенная брезентуха. Да и та - с гнильцой. И дыры были - как окна. Подушками затыкали. И все равно за эти три дня чуть не сдохли. Командиры, козлюки, сами это поняли, когда мы, как верблюды, кашлять начали. И соплями всю землю залили.

Несмотря на выпитое, Витяя не отпускала сильная жажда.

- Ребята, спасибо за угощение. Цейлон – это, конечно, не Грузия. Это – сильно! За мной – должок!

- Да брось ты про должок! Заметано! – сказал Афоня.

- Ну, спасибо, Афоня! Хороший ты парень. Ну, ладно, пошел я.

В умывальнике Витяй долго тянул из-под крана железистую с хлорным запахом воду.

Проходя мимо тумбочки, щелкнул дремавшего Леху по носу:

- Не спи, замерзнешь!

- Шел бы ты, Талыш!

- А я как раз и иду.

- Не забудь, что ты в восемь меня сменяешь!

- Не боись! Гришка разбудит!

11

 

Витяй пробрался к родному отсеку, схватил окольцованную часами кисть Варданяна и развернул ее циферблатом к свету.

Ночь была уже на исходе.

Прыгнул в койку – койка откликнулась ржавым бубном, зашлась в падучей, но быстро затихла.

Витяй решил все же снять сапоги – он их в случае чего за двадцать секунд с портянками взденет.

Аккуратно поставил кирзачи у обрыва кровати и обмотал их вонючими тряпицами.

Снова нырнул в кровать, закрыл голову одеялом – для ускоренного производства теплоэнергии.

Вспомнил про вкусную корочку под подушкой. Запустил под подушку руку, потом откинул верх одеяла и вцепился в корку зубами, как лев в антилопу.

Захрустело по всей казарме. По крайней мере, так показалось Витяю.

«Ё-моё!»

Витяй снова мигом юркнул в укрытие и в темноте деловито догрыз лакомство.

Аппетит вновь вернулся к нему и стал теребить с неистовой силой – возможно, чифирь был тому виной – и он вспомнил о хлебной тушке, припрятанной в тумбочке.

Витяй извлек из тумбочки хлеб. Разломил кусок на две части. Меньшую - отправил обратно. А большую - начал быстро жевать, истребляя остатки голода.

Тем не менее, это было вовсе не то изнуряющее чувство вакуума в желудке, которое его дрючило в первые месяцы службы. То есть в те времена, когда он, повинуясь основному инстинкту всех салабонов, набивал карманы кусками землистого хлеба, прятал его в тайниках, ссушивал в сухари.

Жрать салабоны хотели почти всегда. За исключением перемычки между приемом пищи и началом рабочего дня.

Посылки из дома со всякими вкусностями у них отбирали деды. Хотя самые сердобольные почитали за благородство оставить обобранному салабону полпачки печенья или несколько сигарет.

"CENTER">12

Посылку или денежный перевод утаить было почти невозможно. Почтальон сам докладывал Миграняну или Горюне, кому из молодых пришел перевод, а кому прислали посылку. Деды почтарю доверяли, но время от времени тщательно перетряхивали содержимое его сумки. «Dover’ay, no prover’ay!» - как когда-то говаривал Рейган. Иногда они вскрывали подозрительные конверты и изредка находили между страничек скромные рублики, трешки или даже пятерки.

Черпаков старики по традиции продразверстке не подвергали. Хотя годовалые воины, опасаясь опалы, сами делились с дедами «излишками», а остальное проедали и пропивали в лоне родной бригады.

Узкое место в этом процессе заключалось в том, что одаренный почтовым квитком воин-строитель должен был отмахать пешкодралом до почты 14 километров – причем в одну только сторону! Рота и объект приложения ее скромных сил ютились в дремучей местности, что не оставляло надежды на перехват попутки. Увольнительную для этой цели никогда не просили – бригада самовольно отпускала товарища на задание, а прикрывал его перед начальством младший сержант-бригадир. Товарищ же был обязан обернуться тайными тропами туда и обратно к завершению смены и уж никак не позднее вечерней поверки, с началом которой отлетала в тартарары сила любых отмазок.

А еще черпаки делились почтовыми радостями со старшиной, прапорами и иногда замполитом роты. Командиру роты зареклись что-либо предлагать. Доисторической, революционной закатки был капитан Рябцев. Кто-то когда-то сунулся в канцелярию к кэпу с вафельным тортом в дрожащих руках и тут же вылетел пробкой обратно. «Взятку мне предлагаешь?! Купить меня хочешь?!» – рычал ему ротный вдогонку. – «Пошел вон, негодяй! И всем, всем передай, как я с лизоблюдами поступаю!»

Пожалуй, только электрик Тищенко, сражавшийся с электрическим чудищем в одиночку, никогда ни с кем ничем не делился. Однажды, на этапе сдачи очередного объекта, его временно прикрепили к третьей бригаде, в которой числился и Витяй. Бригада сплошняком состояла из москвичей-черпаков, поэтому переводы с посылками ложились там особенно кучно. А вот электрику Тищенко ничего из дома не присылали. Однако в общебригадном застолье он участвовать никогда не отказывался. Как-то раз любознательный бригадир Торопин увлек почтальона за сумку в пекло сушилки и спросил его там увесисто: «Интересно, а почему это Электроник ничего из дома не получает?» - «Почему же не получает?» - ухмыльнулся почтарь. – «Получает. И регулярно. В основном, переводы. Правда, маленькие. По трехе-пятере». «Да-а-а?» - удивился Торопин. – «То-то он вечно болеет. То у него ангина, то скарлатина».

Решили электрика слегка проутюжить.

Заказали почтарю чистый бланк денежного перевода, который тот принес немедленно с почты. Ротный художник Савыч расписал его по всей форме размашистым почерком: «Сумма (прописью): пятнадцать рублей. Куда: г. Омск, в/ч 15623. Кому: Тищенко Борису Андреевичу. Адрес отправителя: ...». Ну и так далее. Печать Савыч подделал с помощью заточенного карандаша и черной копирки. Перевел ее на формуляр с какого-то задрипанного конверта, заодно подправив исходные данные. Тем не менее, от бланка фальшивкой на тридцать три километра разило. Савыч уронил квитанцию на пол, наступил на нее железной пятой, повилял носком сапога, поднял и немного помял в руках. «Да годится!» - сказал Торопин. – «Тут психологический фактор должен сработать. Цифра пятнадцать должна оказать на Борю гипнотическое воздействие». – «А если электроники гипнозу не поддаются?» - «Ну, тогда, значит, мы просрали. Вот и всё!». В спектакль вовлекли бойца из дружественного отделения – рябого, беззубого Цыпу, которому подарили одну из главных ролей.

Вечером Цыпа отыскал электрика в тихом углу казармы – тот подшивал на хэбухе свежий воротничок – и подсел к нему на трехногую табуретку. «Слышь, Борюнька, дело к тебе есть!» - «А!» - всполошился Тищенко, уколов себе палец иголкой. «На вот, возьми. Перевод тут тебе пришел. Сегодня утром, когда деды сумку у почтаря перетряхивали, из нее эта бумажка выскочила и прямо ко мне под кровать. Никто и не заметил. Я поднял, смотрю - тебе перевод. Подумал, чего я светиться перед дедами буду? Мало ли что им в дурные головы шандарахнет. Решил тебе отдать. Только не говори никому об этом! Лады?» - «Спасибо тебе, Цыпа! С меня пачка «Примы!» - расчувствовался Борюнька и спрятал бумажку в карман. Утром следующего

 дня, до построения на развод, Боря объявил бригадиру Торопину шепотом: «Сережа, я сейчас в медсанчасть бегал. У меня опять гланды припухли. Мишка мне освобождение дал, ваты и пузырек с йодом. Но ничего. Думаю, завтра уже оклемаюсь. А сейчас гланды йодом намажу и залягу до обеда. Горло дерет невозможно!» – «Ладно. Понял. Выздоравливай!» - бросил ему на ходу Торопин.

Согласно отчету художника Савыча, который наблюдал за Тищенко в секретный глазок, проковыренный в стене Ленинской комнаты, после того, как роту увели на объект, а дежурный по роте смежил бессменные очи, электрик спрыгнул с кровати, оделся, как по тревоге, наспех заправил кровать и направился к выходу, задержавшись у тумбы дневального. Наверное, просипел ему, что в санчасть пошел. Вернулся Электроник в казарму перед самым обедом. Минут за десять до пробуждения Гришки Лермана и за двадцать – до прибытия роты на обеденный перерыв. По рассказу дневального физия Бори была искорежена болью. «Горло дерет - не могу!» - прошипел он дневальному и поволок деревянные ноги к кровати. На шконку он грохнулся, как подкошенный. Со стоном стянул с себя сапоги, побросал на тубарь одежду и больным крокодилом заполз в четвертое измерение между матрасом и двойным одеялом. Уронил главу на подушку и отрубился. Дрых он до вечерней поверки, как в доску упитый. Ребята из бригады Витяя надежно оберегали Борюнькин покой, отгоняя от его усыпальницы крикунов и зевак: «Тсс!!! Не будите нашего Электроника! Человеку нужен полный покой. У него гланды болят! Он от боли четыре часа без передышки ходил. Целых тридцать кэмэ отмахал!»

Между прочим, Цыпа не постыдился попросить у Тищенко пачку «Примы». «Прима» ему, разумеется, не обломилась, но эстетическое наслаждение он с лихвой получил.

13

«Ну всё! Теперь – спать! Подъем – ровно в восемь!» - дал себе установку Витяй и залег на любимый левый бок.

Но сон все никак не накатывал. Видно, и здесь без залетного чифиря не обошлось.

Он лежал с зажмуренными глазами и думал.

Но думать ему было в общем-то не о чем.

Вот о будущем переезде поговорили. Но вроде все до конца обсудили. Все уже ясно. Что тут обдумывать?

Пшеничный аристократический хлеб был до основания изведен.

От кирпича оставался только маленький сколок.

Значит, и эта проблема решена окончательно.

Хотя как это так – окончательно: ведь каждый новый день кушать хочется?!

«Хорошо, что я не салага!» - подумал Витяй и расплылся в счастливой улыбке. - «А теперь - спать! Чё, бля, не понял? Спать, грю, немедленно!»

Это он собственный организм приструнить попытался, который временами жил от него каким-то кулацким особняком.

Но сон не приходил.

«Хорошо, что я не салага!» - с вызовом и раздражением снова подумал Витяй.

Однако сон все не шел.

«Ну, точно! Хорошего чифиря недопил на халявку!» - укорил себя Талыш. – «Неужели до утра теперь не усну? А мне ведь еще дневалить с восьми до двенадцати! Но все равно – как хорошо, что я не салага!»

14

На пунцовой заре бесконечного срока, когда каждый новопризывник передвигался по территории части только бегом, причем с тряпкой, щеткой или шваброй в отекших лапах, довелось ему как-то драить вручную пол под койками в особо опасном секторе старослужащих.

В десятый, наверное, раз вбросив грязную тряпку вперед и заскользив по-пластунски по шамкающей дорожке меж сдвоенными кроватями, он вдруг заметил, что тряпка наткнулась на что-то сверкающее, золотистое.

Витяй подтянулся к тряпке, приподнял ее край и увидел под ней пухлый короб из-под шоколадных конфет.

«Пустая», - вяло подумал он.

Однако из пустого же любопытства приоткрыл золоченый ларец и обомлел.

Почти во всех гофрированных ячейках стояли в мундирах из разноцветной фольги бонбоньерки-бутылочки с коньячно-ликерными и прочими знаками спиртового отличия.

Импортная штуковина. Кому-то из армян или азеров, что ли, прислали?

Витяй зашуршал было полозом дальше, к светлой, но опасной расщелине с парой стоящих на стреме начищенных хромачей, но голова его как-то сама собой, словно на пружинке с намагниченным лбом, извернулась назад и уставилась выпуклыми глазами на мерцающее сокровище. А рука его тоже как бы сама собой потянулась к коробке – Талышу даже почудилось, что конечность выпростала из своей форс-мажорной плоти дополнительные сантиметры, чтобы дотянуть до сладостной цели – запустила проворные пальцы внутрь, ухватившие две или три бомбоньерки, и отправила их за пазуху гимнастерки.

В самую тютельку рука эвакуацию произвела.

Спаренное надкроватье запрыгало скакуном, и со шконки свесилась желтая тыква дембеля Красина, нарушив стояк нафуфыренных хромачей.

- Что за вошь под кроватью шныряет?

- Это я! Рядовой Талышев. Пол у вас драю. По приказу младшего сержанта Окулова.

Витяй принялся шуровать грязной тряпкой в разные стороны света.

- Коробку с конфетами тронешь – урою! Усек?

Голова исчезла, как будто ее дернули за веревочку.

«Вот беда-то! Ё-моё! Чуть не нарвался!» - залихорадило Талыша. – «Что теперь делать? Интересно, знают они, сколько в коробке бутылочек оставалось? И вообще - кто они? Я думал – армяне, а тут - белорус. Ледокол «Красин». Ничего непонятно!»

Витяй хотел было подложить добычу обратно, но испугался, что по закону подлянки именно в этот миг его и прижучат. Да и жрать безумно хотелось - желудок телеграфировал разуму: «Рядовой военный строитель Талышев! Категорически протестую против возвращения эксплуататорам экспроприированного продовольствия! Категорически протестую! Категорически!»

Но все в конце концов обошлось.

Через час Витяй уминал конфискованный шоколад в укромном местечке – в ветвистом овраге за туалетом.

Талыш едва нашел в себе сил и терпенья сорвать фольгу с бонбоньерок и затолкал в резиновый рот сразу все три.

Он торопливо плавил во рту шоколадное наслаждение и хрустел сахарно-алкогольной начинкой. И даже не удосужился посмотреть: что за начинка была – коньячная, ромовая или ликерная. Взбил во рту шоколадный коктейль и отправил его в бесноватый желудок. Тут же скомкал фольгу с этикетками в елочную игрушку, сунул в какую-то мышиную норку и присыпал обильно землицей. Ему показалось, что он даже слегка забалдел. Но не понял - от алкоголя или от проявленного героизма.

окончание следует