ХЛЕБНЫЙ ФУРГОН

Продолжение. Начало в № 415 за 27 февраля 2005г.

7

Витяй выскочил из казармы в одной хэбухе. Голодная сибирская ночь тут же принялась жадно высасывать из него живое казарменное тепло.

У столовки густо урчал мотор, и миражно мерещился черный, в ореоле выхлопных благовоний, хлебный фургон.

Витяй легко заскользил к хлебовозке по накатанной ледяной коросте.

В низком подкладочном небе, как раз над черным квадратом фургона, подрагивала раскаленная розовая игла.

Витяя, как обычно, охватило жутковато-манящее, необъяснимое его сирым разумом жгучее чувство соприкосновения с варварской сущностью ночи.

Между автофургоном и пищеблоком сновали по двое черные пешки. В руках у них дымились лотки с новорожденным хлебом.

У распахнутых задних врат хлебовозки приплясывал на страже кособокий хозяйственно-бытовой порученец Грыжа.

Водителя рядом не было. Либо в кабине кемарил, либо чифирил в поварской каморке.

- Слышь, Грыжа, а кто сегодня шоферит?

Скосокрюченный каким-то врожденным недугом Грыжа до ответа не снизошел. Смотрел в темноту сквозь Витяя. Грыжу-то все в части знали. А ему самому незаметных Витяев знать было бы западло - таких Витяев в каждой роте как головастиков в деревенском пруду.

- Слышь, Грыжа, кто шоферит сегодня?

Молчание - в первую очередь знак не согласия, а презрения и оскорбления.

По крайней мере, в стройбате издавно так повелось и считалось.

- Ты чё молчишь? Я - дневальный первой роты! Меня Лерман за белым хлебом прислал. Много белого привезли? Мне всего-то надо шесть кирпичей!

- Пшел на хер! - воскрес порученец.

- Ты чё, в натуре залепуху гонишь? Мне для Горыни, Миграняна и Лермана! Хлеба белого! Не догнал, что ли? Или первый раз про таких слышишь?

- Сказал, пшел на хер!

Праведным гневом охватило Витяя, крупными жаркими каплями пота осыпало, но он чудом сумел превозмочь свой гремучий порыв. Ну а если бы не превозмог? Тогда бы, наверняка, получил от Грыжи пару горячих примочек с гремучей оттяжкой. Драться Витяй совсем не умел. Даже дистрофик Конь когда-то его отмутузил, когда они поругались из-за баночки гуталина. Конь безнаказанно колотил Витяя комариными лапками, а тот только выл и покачивался метрономом от почти невесомых ударов, но больше – от сковавшего его волю страха.

- Л-а-адно. Существуй пока, - протянул Витяй угрожающе и, во избежание осложнений, резко отпрыгнул от Грыжи и помчался обратно к казарме.

На шершавом ледовом насте он чуть не слетел под откос, но вовремя вскинул крыльями руки и в самый последний момент ухватил равновесие тела и духа.

А самого уже распирало в предвкушении сладкой грядущей расправы.

8

Горюня с Морозом, чернявым дедком со щучьим личиком уркагана первой инстанции, тактично беседовали у входа в “предбанник” казармы с салабоном в исподней рубахе, дырявых кальсонах и сапожищах на босу ногу.

Салабон, как видно, надеялся справить малую надобность на крупном морозце, но уже на взлете нарвался на пару недремлющих поддатых дедков, желающих душевные разговоры беседовать.

- Ты, это, бля на хер, значит, из Красноярска? – расспрашивал ласково салабона Горюня. – Это у вас там что ли статуя родины-матери на каком-то кучмане стоит?

- Никак нет! Это в Волгограде такая стоит.

- Во, залупил! – засиял-заулыбался Мороз. - А у вас-то почему нет? – Сибирские, бля, волки! Помнишь историю? Которую мы в школе проходили? Сибиряки же Москву отстояли. Или Сталинградскую битву выиграли? Горюнь? Чего они, там, отстояли или выиграли?

- Саня, мне по херу это, понимаешь, по херу! Мне непонятно, почему у них в Красноярске, на фуй, статуи родины-мамы нет. Этот кот в сапогах – он что? – на звиздюлину нарывается, на хер бля?

- Товарищ младший сержант! У нас в Красноярске на берегу Енисея стела такая остроконечная воздвигнута.

- Стела? Стрела, что ли? Стела, бля! Замочил, на фуй!

- Ну, да. Бронзовая такая... ну, вроде, да, стрела. Обелиск. В честь, эта, воинов-сибиряков. А еще у нас на Покровском кладбище мемориал есть. В память погибших... эта... во время...

- Нет, ты, бля на хер, салабон звиздопроушистый, понимаешь, бля на хер, о чем мы тебя, на хер бля, спрашиваем?! – попытался вразумить молодого бойца педантичный младший сержант Горюня.

В этот миг в дверь предбанника шибануло весенним громом, и оттуда в казарму пробкой влетел алый от гнева Витяй.

- Горюня! Кухня буреет! Грыжа белый хлеб не дает! Стоит у фургона и не дает! Я ему сказал, что меня Горюня за хлебом послал, а он херами меня обложил!

- И что – хлеба не дал? – удивился Горюня.

- Не дал! Я же говорю: кухня буреет! Гасить ее надо!

- Во, Грыжа! Борзый какой стал! – в свою очередь удивился Мороз. – А ведь я его еще ребеночком знал. Когда он в карантине в слюнявчике бегал. Кровавые пузыри из жопы пускал.

- Не бзди, ща разберемся, - философически посоветовал Витяю Горюня. – А ты, краснофуярец на стрелке... как тебя, кстати, зовут?

- Михаил, товарищ младший сержант! Рядовой Михаил Васятый.

- Ага. Михаил, значит. Ну и херачь себе, Мишенька, своей дорогой. Мы ведь просто по-приятельски побалакать с тобой хотели. Про мирную жизнь. Про телок. По гражданке очень тоскуем.

- Ты ведь пописать хотел? – ласково улыбнулся Мороз. – Так иди, писай. Только про родину-мать не забывай, дружок. Она у тебя – одна-единственная.

Но дружок боязливо попятился в темень казармы, наверняка позабыв про малую, но нестерпимую еще какие-то десять минут назад потребность, ради которой он и вознамерился схватиться с сибирской стужей.

Вскоре он стал разваливаться на куски и вовсе исчез в переулках между кроватями.

Теперь ему до утра терпеть и ерзать придется. Или терпеливо, как снайперу на задании, ждать, пока Горюня с Морозом не угомонятся, не улягутся или не унесутся на крыльях пьяной любви в ближайший поселок к недремлющим девам.

- Вот, бля, Талыш! Поручил тебе Гришка, бля на хер, пустяковое дело, а ты и его не сумел обтяпать! - миролюбиво корил Витяя Горюня. – Что тебе этот, бля на хер, притырок Грыжа?! Он же такой же черпак, как и ты? Горбатый, к тому же. И хилый. Он же тебя голым нахрапом купил. А ты бы – хак! - сунул ему в дыхалку! Ему и пипец! И загребай потом свое и чужое, сколько влезет. Ладно, я тебя, бля на хер, еще научу махаться! А где Лерман-то? Спит уже, что ли? У, дрыхолёт! Может, ему уже и хлеба не надо?

Витяй важно и бдительно суетился перед Горюней, откупоривая ему плечами одну за другой двери предбанника.

9

На крыльце Горюня притормозил.

Обхватил голой ручищей заиндевелый левый столбец крыльца.

- Во, ночь, бля на хер! Красотища какая! Черный саван покрыл грешную землю. На небе - ни звездочки. Сплошной, на фуй, блэк сабат! Не! Вон, вроде, полоска зари виднеется!

Горюня задрал непокрытую голову и примерчиво посмотрел на свисавшую с надкрылечного купола прозрачную грушку с червячком-светлячком в сердцевине.

Витяй подумал, что Горюня сейчас ее схватит и разотрет в кулаке, чтобы не разжижала благолепия ночи.

Нет - отвел слюдяные глаза. И снова на небо глянул.

Витяй уже корчился от холодрыги, а Горюня будто мороза и вовсе не замечал.

Оттого, наверное, даже шапку на уши не навесил.

Хотя у него персонального головного убора отродясь не бывало. Понадобится ему зимой, весной или летом шапка, пилотка или фуражка – стянет искомое с ближайшего проходимца: “Дай на часок поносить, потом отдам. Ты меня знаешь. Командир роты срочно вызывает”. А потом забросит куда-нибудь под кровать. Или по рассеянности потеряет. Иногда неожиданно вспоминал, у кого брал, и отдавал с благодарностью.

Но не любил, когда подходили-канючили: “Горюня, ты у меня вчера пилотку одалживал. Может, отдашь?” - “А по едальнику, бля на хер, не хочешь?” - воспламенялся в таких непредвиденных случаях младший сержант, и проситель немедленно денонсировал свое опрометчивое ходатайство.

Витяй скользил по корявой ледяной скорлупе, а Горюня ледоколил ее своими чугунными утюгами.

Грыжа по-прежнему маячил у разверзнутой задницы хлебовозки.

Попрыгивал, покрикивал на солдатиков, по двое волокущих в столовую лотки с дымящимся хлебом.

- А, Горюня! Дедушкам – пламенный физкультпривет!

Постоянная должность в хозяйственном муравейнике, предполагавшая тесные неформальные отношения с заведующим хозчастью майором Ключевицким, почти уравнивала рядового черпака Грыжу с отъявленным старослужащим, младшим сержантом Горюней.

Но только почти.

Горюня на приветствие не откликнулся. Только бросил:

- Много белого привезли?

- Да всего три лотка.

- А шоферит кто?

- Быча.

- Ну, а чего ж ты нашему дневальному хлеба не дал? Он же тебе сказал, что Горюня просил?

- Ага! Сказал! А как я проверять буду? Вокруг хлебовозки знаешь, сколько таких тараканов шныряет?

- Чё ты там про тараканов лепишь? – взбеленился Витяй, воодушевленный бронетанковой мощью Горюни. У него воинственно заклокотало в груди от сопредельного дружественного геройства.

“Ну, теперь держись, кухонной хорек! В самое сопло сейчас бронебойный снаряд схлопочешь!”

Но боевая барабанная дробь Витяя Горюню не всколыхнула. Видно, не укусила пока сержанта безбожная искра безумия.

- Не, Грыжа, я не понял, бля на хер. Тебе дневальный сказал, что от Горюни и Лермана приканал?

- Горюня! Браток! Да если б я точно знал, что этот голавль от тебя, то разве не дал бы?

- Ну теперь знаешь, бля на хер?

- Знаю, Горюня, знаю.

- Штраф с тебя, Грыжа. Два лишних кирпичика. Не отпрыгаешься. За то, что дедушку, на фуй, с теплой постельки поднял. Не пять кирпичей с тебя, а семь. Понято?

- А дневала вот этот мне про шесть гундосил!

Грыжа кивнул на Витяя.

- А? – Горюня медленно обрабатывал перепасованную информационную шайбу.

Затем он пригнулся и попытался посмотреть Витяю в глаза.

Но Витяй погрузился в полную темень, защищенный от тусклого света пищеблочного фонаря левой задней дверцей фургона.

- Горюнь, это я себе один батончик хотел взять. И не только себе. А вообще. Для ребят со всего нашего отделения. Знаешь, как им хлебушка беленького хочется!

- Ага! Поверил, бля на хер! Ведь в одиночку все слопаешь. Я тебя знаю.

Витяй застыл в ароматной тьме, ожидая удара по тыкве или под дых.

- Ладно, бля на хер, - неожиданно согласился Горюня. – Восемь кирпичей тогда с тебя, Грыжа.

- Етитская сила! – взмолился Грыжа. – А поварам что останется? А другим ротам?

- А не гребет. Понято?

- Да, понято, понято! Опять Грыжу на край поставили!

- Ты пореже рот разевай. А то челюсти раком поставлю. Совсем оборзел, бля, на кухонной халяве.

Грыжа примолк, приник к задку хлебовозки, откуда-то с самого низа выдвинул на четвертинку лоток со слитками белого золота и начал невеселый отсчет:

- Восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два , один. Всё. Расчет закончен.

Все восемь батонов припали кривым, длинным столбиком к хэбэшной груди Витяя.

- Ты, это, Грыжа, чего задом-наперед считал? – поинтересовался Горюня.

- А тебе-то хули знать? Хапнул свое – и отпрыгнул! - огрызнулся затравленно Грыжа. Видно, и вправду опасался гнева кухонных дворян.

“Ну, теперь точно Горюня ему по сусалам натыркает!” - обрадовался Витяй. - “Озябыч или Задари давно бы уже эту грыжу в фарш замесили”.

- Да ладно, бля на хер. Отбебекаешься как-нибудь. Ты же у нас в части главный, на хер бля, хитрожоп. Я же помню, как ты, бля на хер, с сортировки грязных трусов и кальсон солдатскую жизнь начинал, а теперь, вон, при Ключе денщиком шестеришь. Пошли, Витяй. Хлеб, смотри, не урони! Вон он у тебя на груди как елозит!

“Надсмотрщик фуев нашелся! Лучше бы взял пару батонов. Куда там! Дедушка, ептыть! Не положено!”

10

Витяй смирно лежал на кровати и уплетал под одеялом свежую пшеничную булку, осыпая простыню градом хлебных опилок.

Сначала проворно обгрыз наивкуснейшие уголки.

Стачивал их зубами в мелкую ароматную крошку, набивал крошкой рот, пропитывал обильной слюной и, мастерски орудуя языком, заталкивал ее партиями в глотку. Жевать панировку почти не требовалось.

Верхнюю, гладкую золотисто-коричневую корку он зарезервировал на десерт. Трепанировал ее от основной части батона, тщательно выскоблил изнутри резцами, и в результате получил широкодонный челн, который сунул временно под подушку.

Мякоть жевал неторопливо и основательно, исподволь ощущая, как желудок все сильнее остывает к вожделенной добыче.

Однако еще до наступления фазы полного насыщения Витяй вдруг почувствовал нестерпимую жажду.

Витяй пытался бороться с внутренним зноем, как можно чаще глотая слюну, которую он усиленно собирал по сусекам жевательного механизма, но от непомерного потребления слюна сделалась вязкой и липкой, - такой она у него почему-то всегда становилась в кресле дантиста - а вскоре и вовсе иссякла.

Выползать из душного прыщавого логова Витяю совсем не хотелось, однако сделать это все же пришлось.

Заодно он избавился от обильного хлебного крошева, вытряхнув содержимое простыни на пол.

Обглоданную, неосиленную хлебную тушку Витяй сунул в тумбочку, замаскировав ее тетрадкой для политзанятий.

Витяй встал, потянулся, посмотрел на часы вольно дрыхнувшего на втором ярусе – руки в стороны - Варданяна и по стеночке начал движение к устью казармы, где на тумбочке зверски зевал второй дневальный Леха и где в умывальнике можно было вдоволь нахлебаться едкой, рыжеватой водицы.

Пробираясь почти впритирку к кроватям компактно осевших питерцев-черпаков – две двухъярусные кровати с двумя тумбочками посредине - он увидел, что ленинградцы не спят, а почмокивают черную жидкость из алюминиевых и эмалированных кружек. И одновременно играют в шахматы при свете крохотной рукодельно слепленной свечки. Шахматы тоже были миниатюрными. Радикальный дорожный вариант: не доска, а клетчатый лоскуток, не фигуры, а черно-рыжие тараканы. Коня от пешки хрен отличишь. Ну, наловчились, однако, ребята!

- Талыш, ты?

- Я! – отзвался Витяй.

- Дневалишь?

- Ага. С Лехой Карпенко. Сейчас его смена.

- А чего бродишь тогда? Не спишь? Почифирить не желаешь? Цейлонский чай. Афоне прислали.

- Ни хера себе!

- Да какой-то коллега его пахана в Омск в командировку приехал. Нашел каким-то образом штаб нашей части. Наткнулся там на лейтенанта Кривулина. Ну тот и передал Афоне батину посылочку.

- Секретарь, сука, за доставку три пачки себе заграбастал! - пожаловался Афоня. - Ну, чего, Витяй? Наливать?

- Цейлонский-то? С удовольствием! – от халявки Витяй никогда не отказывался.

Питерцы относились к Витяю в целом неплохо, но в тесную свою компанию не принимали.

Сначала Витяй пытался втереться в их братство, делясь с ними бандерольками и посылками, приглашая на ночные выпивоны в узком кругу, но когда понял, что его расчетливая, тщательно отмеренная щедрость сближению не способствует, завязал с этим невыгодным делом и предпочел поддерживать с ленинградцами нейтрально- приятельские отношения.

Витяю живо поднесли кружку, и он отхлебнул из нее уже остывший крутой, горько-терпкий настой.

- Пей до дна, не стесняйся! – призвал его гостеприимно Афоня.

А Витяя упрашивать и не нужно было. Он тут же выдул кружку до дна и на всякий случай еще попросил:

- Хорош чифирек! Еще не найдется?

Ему плеснули еще. Но уже только полкружки. Что означало: на большее губы не растопыривай.

Витяй поцеживал знатный чифирь и изредка подбрасывал реплики в серьезный практический разговор.

Беседа крутилась вокруг запущенного замполитом слуха о возможности переброски отдельно взятой роты еще дальше на восток - на территорию деревообрабатывающего комбината в городишке или даже в поселке Асино Томской области.

- Это ж бабки какие там можно заколотырить! Предприятие-то гражданское. Значит, зарплату нормальную будут платить. Рублей двести, не меньше. Но там, говорят, в основном бывшие зэки работают. Химики.

- А мы что – хуже зэков, что ли? Мабута, ёптыть!

- Ой, боюсь, как бы не огрести нам там по полной программе.

- Зато я там долг свой закрою. У меня уже почти триста рублей долга накапало. За одну парадку, сволочи, сто рублей в минус накинули. А парадку, между прочим, мне так старшина и не выдал. Так и сказал мне: “Рядовой Талышев в списках не значился”. Крысы бухгалтерские что-то такое напутали, не внесли меня в какой-то там список. К кому только не обращался. Старшине сколько раз о парадке напоминал. Замполиту жаловался. С комсомольским секретарем на эту тему беседовал. Инспектора приезжали, инспекторам докладывал... – затянул унылую песню Витяй.

- Витяй, ну достал со своей парадкой! Сто раз эту историю слышали. Туши чинарик - пальцы, бля, жжет!

- Да не в парадке дело, понимаешь?! А в том, что эти ублюдки мне ни за что лишнюю сотню в долг записали!

- Да здесь почти у всех долги. Потому что на земле сидим, - невозмутимо заметил Афоня. – Ну какая на землекопных работах прибыль? По десять часов мудохаемся. Не покладая лопат. Один выходной раз в две недели. А закрывают, жухалы, по тридцатке за месяц. Остальное – в минус кладут. Жратва – полтинник. Баня-фуяня – еще червонец. А еще один чирик - вообще непонятно с какого-то хера. Хозрасчет гребанутый! У меня уже долга на двести с лишним рублей. А вон у Коняя... Сколько у тебя, Коняй? Коняй, тебе, кстати, шах!

- Да у меня херня. Сто двадцать, что ли. Помнишь, я кочегарке целый месяц ишачил? А потом еще недели три на подъемнике. Оператором. Это же все штатные должности. С твердым окладом.

- Ух ты, бля! Везунчик какой! Шах тебе снова, лошадиная голова!

- Спокойно! От шаха еще никто не умирал. Рокировка, бля.

- Какая, в звезду, рокировка под шахом! Ты обуел, братец конь, или конопли обкурился?!

- Спокойно! Отменяется рокировка. Ща подумаю, куда короля лучше спрятать.

- А когда в Асино-то откомандируют?

- Замполит говорит, что к февралю здесь уже никого не будет.

- На поезде повезут?

- На фуёезде! На чем же еще, мудила?

- Слушай, а там же казарм-то нет. Общаги одни. Значит, нас в общагу поселят? Так? Во, бля, где разгуляемся!

- А, может, они сейчас как раз там для нас казарму херачат?

- Да ну! Мы же временно туда. На затыку. На хер им там постоянная казарма? Что они с ней потом будут делать?

- А чего – в драмтеатр переоборудуют. Или в дискотеку. Ха!

- А ты что – думаешь, что там в общагах для нас лишние места есть? Не, точно офицерье нам какую-нибудь гадость преподнесет. В палатках, например, поселит.

- Да мы, бля, пермерзнем все в палатках. Там же, в этом Асино, еще холоднее, чем здесь. Там уже почти тайга начинается. Я на карте смотрел.

Витяй воспользовался остротой момента и под шумок попросил Афоню плеснуть ему еще чуток цейлонского зелья.

Плеснул Афоня, не пожадничал.

Хороший, отзывчивый малый. Стихи, говорят, пишет. А поэты – ребята добрые. Только с призвездью. Потому что у них душа впереди тела запряжена.

- Не! Есть специальные такие полярные палатки на гагачьем пуху. Вот в них нас и запендюрят!

- На гагачьем ху-ху! Ты вообще в стройбате что-нибудь человеческое когда-нибудь видел? Палатки пуховые! Во, залупил! Кирзачи - и те в дырах. Обыкновенных бушлатов на всех не хватает. Молодые, как зэки, в рваных телагах прыгают. Это, там, в экспедициях всяких - “Северный полюс-один”, полярная станция “Мир” - там, конечно, да. Там наверняка палатки на гагачьем ху-ху. И обогреватели на атомном керосине. А мы точно в ледяной жопе жить будем. Помяните мое слово. Мат тебе, Коняй! Помните, когда нас сюда прошлой весной пригнали, мы сначали дня три дня в палатках жили? И что? Обыкновенная брезентуха. Да и та - с гнильцой. И дыры были - как окна. Подушками затыкали. Нам тогда по три одеяла на рыло выдали. И все равно мы за три дня чуть было не околели. Командиры, козлюки, уже сами это поняли, когда мы поголовно дохать начали, как чахоточные верблюды.

Несмотря на выпитое, Витяя не отпускала сильная жажда.

- Ребята, спасибо за угощение. Цейлон – это, конечно, не Грузия. Это – сильно! За мной – должок!

- Да брось ты про должок! Заметано! – сказал Афоня.

- Ну, спасибо, Афоня! Хороший ты парень. Ну, ладно, пошел я.

В умывальнике Витяй долго тянул из-под крана железистую с острым запахом хлорки воду.

Проходя мимо тумбочки, щелкнул дремавшего Леху по носу:

- Не спи, замерзнешь!

- Шел бы ты в тра-та-та, Талыш!

- Вот как раз туда-то я и иду.

- Не забудь, что ты в восемь меня сменяешь!

- Не боись! Гришка разбудит!

11

Витяй пробрался к родному отсеку, схватил окольцованную часами руку бездыханного Варданяна и развернул ее циферблатом к свету.

Ночь была уже на исходе.

Прыгнул в койку – койка откликнулась ржавым бубном, зашлась в падучей, но быстро затихла.

Витяй решил все же снять сапоги – он их в случае чего за двадцать секунд с портянками взденет.

Аккуратно поставил кирзачи у обрыва кровати и обмотал их вонючими байковыми тряпицами.

Снова нырнул в кровать, закрыл голову одеялом – для ускоренного производства животворной теплоэнергии.

Вспомнил про вкусную корочку под подушкой. Запустил под подушку руку, потом откинул верх одеяла и вцепился в корку зубами, как лев в антилопу.

Захрустело по всей казарме. По крайней мере, так показалось Витяю.

“Ё-моё!”

Витяй снова мигом юркнул в укрытие и в полном мраке деловито догрыз лакомый “деликатессен”.

Аппетит вновь вернулся к нему и стал теребить с неистовой силой – возможно, чифирь был тому виной – и он вспомнил о хлебной тушке, припрятанной в тумбочке.

Витяй бесшумно извлек из тумбочки недоеденный хлеб. Разломил кусок на две части. Меньшую - отправил обратно в тумбочку. А большую - по-стахановски начал жевать, истребляя остатки страстного голода.

Тем не менее, это было вовсе не то изнуряющее, испепеляющее чувство сосущего вакуума в желудке, которое его мучило-дрючило в первые месяцы службы. То есть в те времена, когда он, повинуясь основному инстинкту всех салабонов, набивал карманы и пазуху кусками землистого хлеба, прятал его в многочисленных норках, ссушивал в глиняные сухари.

Жрать салабоны хотели почти всегда. За исключением перемычки между приемом пищи и началом работы на стройке.

Продовольственные посылки из дома со всякими полузабытыми вкусностями у них отбирали деды. Хотя самые сердобольные из старослужащих почитали за благородный поступок поделиться с адресатом посылки остатками недоеденных яств.

12

Посылку или денежный перевод утаить было почти невозможно. Почтальон сам докладывал Миграняну или Горюне, кому из молодых пришел перевод, а кому прислали посылку. Деды почтарю доверяли, но время от времени тщательно перетряхивали содержимое его кожаной сумки. “Dover’ay, no prover’ay!” - как когда-то говаривал бдительный Рейган. Иногда даже вскрывали особо подозрительные конверты и изредка находили между страничек скромные рублики, трешки или даже пятерки.

Черпаков старики по традиции продразверстке не подвергали. Хотя годовалые воины, опасаясь опалы, сами делились с дедами “излишками”, а остальное проедали и пропивали чаще всего в лоне родной бригады или, по обстоятельствам, в более тесном сообществе.

Узкое место в этом процессе заключалось в том, что одаренный почтовым квитком воин-строитель должен был отмахать пешкодралом в почтовое отделение военного городка целых четырнадцать километров – причем в одну только сторону! Рота и расположенный рядом объект приложения ее титанических сил ютились в первобытно дремучей местности, что не оставляло почти никакой надежды на перехват случайной попутки. Увольнительную для этой цели никогда не просили – бригада самовольно отпускала товарища на задание, а прикрывал его перед начальством младший сержант-бригадир. Товарищ же был обязан обернуться тайными тропами туда и обратно к завершению смены и уж никак не позднее вечерней поверки, с началом которой бесповоротно отлетала в тартарары волшебная сила любых отмазок и махинаций.

А еще черпаки делились почтовыми радостями со старшиной, прапорами и иногда замполитом роты. Командиру роты зареклись что-либо предлагать. Доисторической, революционной закатки был капитан Степашин. Кто-то когда-то сунулся в канцелярию к кэпу с безобидным вафельным тортом в дрожащих руках и тут же вылетел пробкой обратно. “Взятку мне предлагаешь?! Купить меня хочешь?!” – рычал ему ротный вдогонку. – “Пошел вон, негодяй! И всем, всем передай, как я с лизоблюдами поступаю!”

Пожалуй, только электрик Тищенко, обычно сражавшийся с электрическим чудищем в одиночку, никогда ни с кем ничем не делился. Однажды, на этапе финальной доводки-обводки очередного объекта, его временно прикрепили к третьей бригаде, в которой числился и Витяй. Бригада состояла исключительно из москвичей-черпаков, поэтому переводы с посылками ложились там особенно кучно и тучно. А вот электрику Тищенко ничего из дома почему-то не присылали. Однако в общебригадном застолье он участвовать никогда не отказывался. Как-то раз любознательный младший сержант Торопин увлек почтальона за сумку в темное пекло сушилки и спросил его там увесисто: “Интересно, а почему это Электроник ничего из дома не получает?” - “Почему же не получает?” - ухмыльнулся почтарь. – “Получает. И регулярно. В основном, переводы”. “Да-а-а?” - удивился младший сержант. – “Вот жмотяра! То-то он вечно болеет. То у него ангина, то скарлатина”.

Решили электрика слегка проутюжить. Заказали почтарю чистый бланк денежного перевода, который тот принес немедленно с почты. Ротный художник Савыч расписал его по всей форме размашистым почерком: “Сумма (прописью): пятнадцать рублей. Куда: г. Омск, в/ч 52163. Кому: Тищенко Борису Андреевичу. Адрес отправителя: ...”. Ну и так далее. Печать Савыч подделал с помощью остро заточенного карандаша и обыкновенной черной копирки. Перевел ее на формуляр с какого-то задрипанного конверта, заодно подправив исходные данные. Тем не менее, от бланка фальшивкой на тридцать три километра разило. Савыч уронил квитанцию на пол, наступил на нее железной пятой, повилял носком сапога, поднял и немного помял в руках. “Да годится!” - сказал Торопин. – “Тут в первую очередь психологический фактор должен сработать. Цифра пятнадцать должна оказать на Борю гипнотическое воздействие”. – “А если электрики гипнозу не поддаются?” -“Ну, тогда, значит, мы просрали. Вот и всё!”. В спектакль вовлекли бойца из дружественного отделения – рябого, беззубого Цыпу, которому подарили одну из самых главных ролей. Вечером Цыпа отыскал электрика в укромном углу казармы – тот подшивал на хэбухе свежий воротничок – и подсел к нему на трехногую табуретку. “Слышь, Борюнька, дело у меня к тебе есть!” - “А!” - всполошился Тищенко, уколов себе палец кривой иголкой. “На вот, возьми. Перевод тут тебе пришел. Сегодня утром, когда деды сумку у почтаря перетряхивали, из нее эта бумажка выскочила и прямо ко мне под кровать. Никто и не заметил. Я поднял, смотрю - тебе перевод. Подумал, чего я светиться с ним перед дедами буду? Мало ли что им в дурные головы шандарахнет. Решил прямо тебе отдать. Только не говори никому об этом! Лады?” - “Лады! Спасибо тебе, Цыпа! С меня пачка “Примы!” - расчувствовался Борюнька и спрятал бумажку в карман. Утром следующего дня, до построения на развод, Боря объявил бригадиру Торопину шепотом: “Сань, я сейчас в медсанчасть бегал. У меня опять гланды припухли. Мишка мне освобождение дал, ваты и пузырек с йодом. Но ничего. Думаю, что завтра уже оклемаюсь. А сейчас гланды йодом намажу и залягу до обеда. Горло дерет офуительно!” – “Ладно. Понял. Давай выздоравливай!” - бросил ему на ходу Торопин. Согласно отчету художника Савыча, который наблюдал за Тищенко в секретный глазок, проковыренный им в стене Ленинской комнаты, после того, как роту увели на объект, а бессменный дежурный по роте смежил смертельно усталые очи, электрик спрыгнул с кровати, оделся, как по тревоге, наспех заправил кровать и направился к выходу, задержавшись на миг у тумбы дневального. Наверное, просипел ему, что в санчасть пошел. Вернулся Электроник в казарму перед самым обедом. Минут за десять до пробуждения Гришки Лермана и за двадцать – до прибытия роты на обеденный перерыв. По рассказу дневального физия Бори была искорежена страшным страданием. “Горло дерет офуительно!” - прошипел он дневальному и последним усилием воли поволок деревянные ноги к кровати. На кровать он грохнулся, как подкошенный. Со стоном стянул с себя сапоги, скинул на тубарь как попало одежду и больным крокодилом заполз в четвертое измерение между матрасом и двойным одеялом. Уронил главу на подушку и отрубился. Дрых он до вечерней поверки, как в доску упитый. Ребята из бригады Витяя надежно оберегали Борюнькин покой, отгоняя от его усыпальницы крикунов и зевак: “Тсс!!! Не будите нашего Электроника! Человеку нужен полный покой. У него гланды офуенно болят! А еще он за четыре часа почти без передышки целых тридцать кэмэ отмахал!!”

13

“Ну всё! Теперь – спать! Подъем – ровно в восемь!” - дал себе установку Витяй и залег на любимый левый бок.

Но сон все никак не накатывал. Видно, и здесь без залетного чифиря не обошлось.

Он лежал с зажмуренными глазами и думал.

Но думать ему было в общем-то не о чем.

Вот о будущем переезде поговорили. Но вроде все до конца обсудили. Все уже ясно. Что тут обдумывать?

Пшеничный аристократический хлеб был почти до основания изведен.

От весомого кирпича оставался только маленький сколок.

Значит, и эта проблема решена окончательно и бесповоротно.

Хотя как это так – окончательно и бесповоротно: ведь каждый новый день кушать хочется?!

“Хорошо, что я не салага!” - подумал Витяй и расплылся в счастливой улыбке. - “А теперь - спать! Чё, бля, не понял? Спать, грю, немедленно!”

Это он собственный организм приструнить-пристыдить попытался, который временами жил от него каким-то кулацким особняком.

Но сон, тем не менее, не приходил.

“Хорошо, что я не салага!” - с вызовом и раздражением снова подумал Витяй.

Однако сон все не шел.

“Ну, точно! Хорошего чифиря недопил на халявку!” - бессмысленно укорил себя Талыш. – “Неужели до утра теперь не усну? А мне ведь еще дневалить с восьми до двенадцати! Но все равно – как хорошо, что я не салага!”

14

На пунцовой заре бесконечного двухгодичного срока, когда каждый нормальный новопризывник передвигался по территории роты и части только бегом, причем с тряпкой, щеткой или шваброй в отекших багровых лапах, довелось ему как-то драить вручную пол под кроватями в особо опасном секторе старослужащих.

В десятый, наверное, раз вбросив грязную тряпку вперед и заскользив по-пластунски по шамкающей дорожке меж сдвоенными кроватями, он вдруг заметил, что тряпка наткнулась на что-то сверкающее, золотистое.

Витяй подтянулся к тряпке, приподнял ее край и увидел под ней пухлый короб из-под шоколадных конфет.

“Пустая”, - вяло подумал он.

Однако из пустого же любопытства он приоткрыл золоченый ларец и обомлел.

Почти во всех гофрированных пластиковых ячейках покоились разодетые в мундиры из разноцветной фольги бонбоньерки-бутылочки с коньячно-ликерными и прочими знаками спиртового отличия.

Импортная штуковина. Кому-то из армян или азеров, что ли, прислали?

Витяй зашуршал было полозом дальше, к светлой, но опасной межкроватной расщелине с парой стоящих на стреме начищенных хромачей, но голова его как-то сама собой, словно на пружинке с намагниченным лбом, извернулась назад и уставилась выпуклыми глазами на поблескивающее в полумраке сокровище. А рука его тоже как бы сама собой потянулась к коробке – Талышу даже почудилось, что каучуковая его конечность выпростала из своей форс-мажорной плоти дополнительные сантиметры и миллиметры, чтобы дотянуть до сладостной цели – запустила проворные пальцы внутрь, которые ухватили две или три бутылочки, и срочно эвакуировала их за пазуху гимнастерки.

В самую тютельку рука эвакуацию произвела.

Мгновением позже спаренное надкроватье запрыгало скакуном, и с кровати свесилась желтая тыква дембеля Красина, поколебав стройную стойку нафуфыренных хромачей.

- Что за вошь под кроватью шныряет?

- Это я! Рядовой Талышев. Пол у вас драю. По приказу младшего сержанта Окулова.

И Витяй принялся шуровать грязной тряпкой в разные стороны света.

- Коробку с коныетами тронешь – урою! Усек?

Голова исчезла в надкроватном пространстве, как будто ее дернули за веревочку.

“Вот беда-то! Ё-моё! Чуть не нарвался!” - залихорадило Талыша. – “Что теперь делать? Интересно, знают ли они, сколько в коробке бутылочек оставалось? И вообще - кто они? Я думал – армяне, а тут - белорус. Ледокол “Красин”. Ничего непонятно!”.

Витяй хотел было уже подложить добычу обратно, но испугался, что по закону подлянки именно в этот миг его и прищучат. Да и жрать безумно хотелось - голодный желудок истерически телеграфировал нестойкому разуму: “Рядовой военный строитель Талышев! Я категорически протестую против возвращения эксплуататорам экспроприированного продовольствия! Категорически протестую! Категорически!”

Но все в конце концов обошлось.

Через час Витяй уминал конфискованный шоколад в укромном местечке – в ветвистом овраге за туалетом.

Талыш едва нашел в себе сил и терпенья сорвать фольгу с бонбоньерок и затолкал сразу три бутылочки в хомячий резиновый рот.

Он торопливо плавил во рту шоколадное наслаждение и хрустел сахарно-алкогольной начинкой. И даже не удосужился посмотреть: что за начинка была – коньячная, ромовая или ликерная. Взбил во рту шоколадный коктейль и срочно отправил его в бесноватый желудок. Тут же скомкал фольгу с этикетками в елочную игрушку, сунул в какую-то мышиную норку и присыпал обильно землицей...

окончание следует