ХЛЕБНЫЙ ФУРГОН

18-03-2005


Окончание. Начало в 415 за 27 февраля 2005г. и 416 за 06 марта 2005г.

15

 

Витяй вздохнул и перевернулся на нелюбимый правый бок.

Вот такие конфетки-бараночки, сухарики-прянички.

Хотя, нет! Инцидент с чудесными бонбоньерками еще не на самый пик голодной эпохи выпал.

Самая отчаянная голодуха на крайнюю осень пришлась.

Когда древесина казарменного крыльца искрилась с восходом солнца алмазной плесенью изморози, а белесь небес высасывала из тайных щелей и схоронов остатки летнего тепла.

Картошку почему-то не подвезли. Неурожай, что ли, выдался? Ну, а гречки почему тогда не было? Хотя гречка всегда в дефиците ходила, вместе с пшенкой и и рисом.

Кормили-поили перловкой и каким-то лиловым клейстером.

А на стройке, однако, заставляли горбатиться от зорьки до зорьки.

И вот приползает рота на завтрак – под началом сержанта Бека, потому что офицерский состав, как водится, еще не успел из Омска подъехать – а в столовой веселые армянские повара накладывают всем призывам по полной миске тушеного мяса. Да еще приговаривают:

- За добавкой – милости просим!

Молодняк на мясцо и набросился.

Чавкает, хлюпает, хряпает, зубами срежещет, общим брюхом урчит в клокочущий унисон.

А деды с черпаками враз отодвинули миски, положили рядышком ложки (иные - с прокерненной на днище хлебательного прибора угрозой: «Ищи мясо, сука!»), принюхались к приторно-сладкому аромату распаренного рагу и задумались.

- Ребя, откуда такое мясное счастье на наши головы после стольких недель непрухи? – спросил сотоварищей Сашка Кот. – Может ли такое на свете быть?

- Ясный хер – не может! – закурлыкали сотоварищи за исключением чавкающей молодежи: отдельные салабоны уже за добавкой к раздаточному окошку вприпрыжку бежали.

- Я вижу, бля на хер, только два варианта: либо мясо отравлено, либо, бля на хер, все это – коллективный шизняк на почве просроченного «Поморина», - хмуро сказал Горыня.

- Может, эпидемия ящура в области? – предположил художник Савченко. – Вот скот и забивают. А?

- Хорошо, если ящур, бля! А если, бля на хер, сибирская язва?!

- Значит, разобраться надо. Так? – подытожил мнение сослуживцев Сашка Кот.

- Ясный хер – разобраться! – поддержало старика большинство сотоварищей.

- Значит, так. Надо на кухню делегатов послать. Пусть они разберутся. В качестве делегатов с чрезвычайными полномочиями я предлагаю товарищей Савченко и Миграняна. Савченко у нас – художник. Значит, должен в мясе разбираться. Правильно? Художники с любой натурой на «ты» обязаны быть. Они натюрморты пишут. Ну, а Мушег... Тут уж и говорить нечего... Вечный дембель в законе... Наполеон Карапетович... Сами знаете... Есть еще предложения?

В столовой присутствовал и младший сержант Сидельников – беззлобный, интеллигентный парнишка - секретарь комсомольской организации роты. Однако Паша Сидельников тихо посапывал в носовую дуду и голоса не подавал, потому что знал, что его верховный vox comsomoli в иерархии неформальных авторитетов зашкаливал за «зеро», тяготея к двузначному отрицательному значению.

- Нет больше никаких предложений! Савченко и Миграняна – делегатами в пищеблок! Пусть разбираются!А мы покурим пока.

И правда – достали тридцать три пачки «Примы», раздули в столовке дым коромыслом.

Через четверть часа из пищеблока вернулись представители роты.

Рожи кислые и брезгливые.

- А мясо-то тухлое! – сплюнул на пол художник Савченко. – Как дохлая кошка воняет. И с червяками. Шустрые такие. Я хотел одного поймать. Для наглядности. Офицерам показать. Но разве его изловишь?! Тут специальный пинцет нужен. И граненый стакан. Может, в медсанчасть к Михрюне сходить? У него обязательно пинцет должен быть. И колбу какую-нибудь попросить.

- Байцы! Таварищи! Баратья па савковой лапате! В кухне - ванища, как в нашем сартире, да?! Браниносиц «Патемкин», бля, нам устроили, да?! – засвирепствовал вдруг Мигранян. – Вот суки! Да?! Ревалюцию падинимать нада! А наше началиство – в падвалы кегебе! Пусть, падлюки, гниют!

- Повару-то, хоть, звиздюлин отвесили?

- А что - повар? Причем он здесь? Ему Ключ приказал. Куда ему деваться? - рассудил по-доброму великовозрастный Савченко.

- Добрый ты, Савыч, бля на хер, - вмешался Горюня. – Может, бля на хер, тебе вместо повара гребальник начистить, а?

Коротенький Мигранян вспрыгнул сначала на лавку, а уже с нее – на сбитый из некрашеных досок стол.

Встал среди непочатых мисок, ложек-мясоискателей и хлебных развалов в затверженной императорской позе.

- Слюшай мая каманда! На работу – нэ идем! Забастовка! Висэм сичас в казарму! И па краватям! Хер им работа! Пусть сначала накормят па-человэчески! Маладежь, канчай это гавно кушать! Ви слишали, что я сказал?! Ви что - бидло законченное или как?! Висе - бегом в казарму!

А еще извергнул из разъяренной глотки - для поднятия боевитого духа - древний стройбатовский клич:

- Стройке – что?!

- Фуй!!!!! – в унисон откликнулась рота.

- Роте – что?!

- Масло!!!!!

Паша Сидельников только морщился от грохота и табачного дыма и головой покачивал. Его никто ни о чем и не спрашивал.

Но в конце-то концов начальство с него семь хэбух сдирать будет.

16

 

В казарме все, как блохи, попрыгали по кроватям. Прямо в шапках, бушлатах и сапогах.

И стали присушиваться под одеялами – не гудит ли мотор офицерского «козелка», который вот-вот должен был нагрянуть из Омска.

На ногах оставалась лишь тройка-пятерка бойцов.

Дневальный, дежурный по роте Григорий Лерман, художник Савченко (царапал что-то в Ленинской комнате) и дембель в законе Мушег Карапетович Мигранян.

Мигранян расхаживал по центряку, только самую «чутельку» нервничая, и подбадривал якобы спящих sleep-in бунтарей:

- Вот сичас офицеры пиридут. Так?! И я им сразу аткравенно скажу. За тухлий мясо пад трибунал пайдете! Будити, суки, гнить в падвалах Лубянки! Нимэдленно личный состав накармить нармальной едой! Так?! Гарантировать неповторение такой инцидент в будущим! Так?! И только при ниукасинительном саблюдении этих условий рота пайдет на работу!

На дворе заблеял мотор омского «козелка».

Шебуршание под одеялами прекратилось.

Рота скоропостижно скончалась.

Дневальный вытянулся у тумбочки по стойке «смирняк», а дежурный по роте застыл в предстартовой позе у дверей умывальника, чтобы сразу броситься с рапортом к первому встречному офицеру.

Первым в казарму вошел старшина Лемешев.

Не успел он и глазом моргнуть, как к нему подлетел Гришка Лерман:

- Товарищ старшина! За время вашего отсутствия никаких чрезвычайных происшествий в роте не призошло. Личный состав роты никаких изменений не претерпел. В строю – девяносто два военных стоителя. Больных – трое. Все трое находятся в медсанчасти. В самовольной отлучке военнослужащих - нет. В состоянии самовольного оставлении части военнослужащих - нет. В настоящее время личный состав роты находится в расположении части, а не на строительной площадке №4, поскольку по причине завоза в столовую тухлого мяса рота позавтракать технически не сумела и в этой связи ожидает от командования дополнительных предписаний.

Старшина ошарашенно вскинул брови и крутанул глазами:

- Так. Не понял! Что за бред про тухлое мясо? И вообще – что за чертовщина? Где рота? Не вижу роты!

- Личный состав роты, товарищ старшина, находится на койках под одеялами. Экономит энергию ввиду срыва утреннего приема пищи.

- Та-а-а-ак, - протянул старшина и тут же покинул пределы казармы.

- Ти пачему ему пра забастовка ничего нэ сказал! – закричал на Гришку Мушег.

- Я – дежурный по роте! У меня свои служебные функции! А у тебя, как представителя забастовочного комитета, свои!

- Какого забастовочного камитета? Ты ахирел, что ли, Гриша?

Дверь предбанника приоткрылась, и в проеме образовалась голова командира роты - капитана Рябцева.

Лерман и Мигранян молча смотрели на цирковую голову командира.

- Что? На работу идти не хотите?! Байки про тухлое мясо друг другу рассказываете?! Я что – вас мало херачил? Еще хотите?!

- Таварищ капитан! – сказал Мигранян. – Нас хатели пакармить тухлий мясо! Пака нармально не пако
рмят, ми на работу не пайдем! Забастовка!

- Забастовка?!! – оторопел комроты. – Я... Я... Ну, шакальё!!!

И тоже исчез за дверью.

- Я не понял, - сказал Лерман. – Почему они убегают? Разговаривать не хотят? Может, в столовую пошли разбираться?

- Нэ, Гриша, я тут что-то гадское чювствую. Я мислю, что...

17

 

В эту секунду дверь казармы прожег огнедышащим вихрем комчасти майор Ключевский.

Двух с лишним метровый громила с хризоберилловыми очами, в каракулевой, не по званию и не по уставу (в стройбате многое сходит с рук) папахе, надвинутой на корявые уши, походящие на сандалетные крылья бога Меркурия, в изготовленных на заказ карабасах сорок восьмого размера.

Майор бряцал и шаркал подковами, стеклорезно скрипел портупеей и ремнем с планшеткой на левом боку, оглушительно хлопал дворниками-бровями, напоминающими перевернутые усы ревгероя Буденного. На очной ставке с драконом Ключевским божественный Кочатрян смотрелся бы робким Пиноккио.

Однако досадная стряслась невезуха.

Нелепая, но роковая случайность.

Все полагали, что майор на 16-й точке мертво застрял. Там обнажился самый обвальный аврал. Отчего огнедышащий командор уже месяц из этой дыры не высовывался.

И тут вдруг такое категорическое вторжение.

С Гнилого горя на Крымский бал.

Или наоборот?

Старшина с капитаном мигом напели майору о неслыханном инциденте, и поэтому действовал он хватко и целезаточенно.

К комчасти волчком подкатился Мигранян с заготовленной речью о тухлых мотивах стачки, но майор только щелкнул его вполсилы по геройскому носу, и тот ласточкой полетел в правый отсек казармы, увлекая за собой полотенца и солдатские причиндалы с коек второго яруса.

Лерман нырнул в грот умывальника, а дневальный – в пещеру бытовки.

Огнеглавый дракон-богатырь в обличье майора выскочил из горловины казармы на линию центряка и стратегически обозрел просторы.

Суконное темно-синее море.

Горбатые задубевшие волны.

Белые чайки вафельных полотенец.

Черные валуны кирзачей.

И ни вздоха, ни шороха, ни урчания в разъяренных желудках.

- Спите, козлищи-баранищи? – сказочным голосом взревел командир. - А стройка стоит! Стоит архиважный сдаточный комплекс! Без которого задыхается Родина! Родина задыхается! Задыхается Родина! А они, козлищи-баранищи, дрыхнут! Нет! Не дрыхнут! Прикидываются! Притворяются! Симулируют! Потому что слабо им забыться во сне, когда Родина задыхается от дефицита военных объектов, а командир - от гнева и ненависти к приспешникам пятой колонны! А мы-то, наивные, вам подарок решили сделать. Со всех окрестных частей по крохам отборное продовольствие собирали. Чтобы подкормить вас перед решающей битвой. А вы вот как нас решили отблагодарить! Спасибо вам, воины дорогие! Спасибо, сыночки родимые! А за вашу отзывчивость и добросердечие, так и мы вас ответно почествуем! За нами не залежится, не зажелезится!

Послание черного витязя даже мелкой рябью не всколыхнуло казарменные просторы.

Лишь одинокое горбатое одеяльце на самом краю суконного моря затрепетало и стало валиться на бок, но вовремя спохватилось.

По правую от майора бровь громоздился миниатюрный спортивный зальчик.

Самодельная штанга на козлах, подвешенные на цепях к потолку баранки, турничок-перекладина, зафиксированная на четырех основных и восьми подсобных растяжках, пара самодельных снарядов для занятий с гирями и гантелями.

На полу разлегся резиновый коврик, задрав один из углов беспечным собачьим хвостиком.

У ближней к майору стопы перекладины грудилась горка гантелей и покоились, словно привинченные к половицам, две черные гири – пудовая и двухпудовая.

Майор со знанием дела подошел к двухпудовой гире, потеребил ее носком бутафорского сапога – ну, не бывает на свете таких башмачных курьезов! Кроме цирка, конечно.

Вскинул гордую голову в сидящей как цинковое ведро папахе.

- Значит, так, индюки! Даю вам на стандартный подъем стандартное время – сорок пять стандартных секунд. За этот срок вы должны успеть покинуть казарму и в темпе вальса-бостон выдвинут
ься на стройплощадку. Где вас, как я полагаю, уже ожидают командир роты и замполит. В случае четкого исполнения этого распоряжения никаких репрессий с моей стороны к вам применяться не будет. Даю вам слово советского офицера!

Майор поднес к лицу левую руку с часами и сощурил глаза.

- Начинаю отсчет. Три, два, один, нуль! Поехали!

Но никто никуда не поехал, потому что синее море не шелохнулось.

Только громыхнуло что-то совсем близко от пола. Это броненосец Мушег долбанулся лбом о ножку кровати. По казарме летали стрекозы двузначных чисел.

- Сорок два... сорок три... сорок четыре... сорок пять... Стоп!

Комчасти уронил левую руку и вытянулся на носках в охотничей стойке.

- Та-а-ак... И тишина! И благодать! Ну, ладно, козлищи-баранищи! Я вас предупреждал!

Для начала майор Ключевский подцепил за хвостик приветливый коврик и разодрал его в мелкие клочья.

За его нестандартными действиями с опаской следили десятки пододеяльных глаз.

Затем майор вновь совершил грациозный подход к полюбившейся двухпудовой гире.

Замер в ложно мечтательном созерцанье. Вставил в проушину гири крючковатый носок сапога, легко приподнял чугунный калач, пружинно завел назад ногу, словно пращу, и, по-мясницки хыкнув, резко послал сапог с подвешенной гирей в пространство.

Гиря понеслась по казарме тяжелым ядром с разбойничьим посвистом.

Удар был точным и сочным, оглушительным и разрушительным.

Ядро сокрушило сразу несколько хрупких спальных конструкций, пробив неопрятную брешь в стройной шеренге коек.

Из-под железных обломков доносились вопли раненных, контуженных и до полусмерти напуганных инсургентов.

Майор Ключевский туго вставил носок сапожища в проушину гири-однопудовки, но выстрела произвести не успел. Вернее, раздумал стрелять.

Стрелять второй раз не было надобности. Комчасти понял, что победил.

Тухлый бунт был подавлен в зародыше.

Ошалевшее воинство, побросав маскировочные одеяла, распалось на атомы и молекулы, которые бросились в разные стороны.

Кто-то принялся дергать за оконные шпингалеты, однако все окна в спальном отсеке были забиты гвоздями величиной с карандаш – во избежание зимней утечки тепла.

Многие юркнули под кровати – был среди них и Витяй – и начали кренделить в направлении устья.

Иные попытались ускользнуть через окна Ленинской комнаты, поскольку знали, что там окна на зиму не забиваются. Но хотя им удалось откупорить пару оконных фрамуг, сложность катапультирования и избыток охотников привели к повально-свальному травматизму, в основном психогенного свойства.

Остальные же, самые смелые и отважные, или, напротив, самые глупые и безрассудные, предпочли идти напролом и, ведомые обезумевшим Миграняном, выскочили из-под кроватей с криком «ура!!!» и, скучившись на центряке, повели лобовую атаку на поджидавшего их в горловине казармы монстра.

Однако отчаянная атака захлебнулась, затрепетала в агонии. По причине превосходящих сил чудовища.

Огнепышущий монстр укладывал атакующих, одного за другим, а другого за третьим, на деревянный пол центряка ударами кулаков, неотличимых от гири, которой комчасти воспользовался для артобстрела мятежников.

Витяю удалось доползти до начала спортивного зальчика. Из-под последней кровати он с трепетом наблюдал, как падали наземь мятежники, среди которых он углядел и ротного императора.

И тут к Витяю подвалила служанка-удача.

Когда он увидел, что бутафорские сапожищи майора сместились по какой-то нужде метров на пять правее, он ящеркой заскользил мимо груды низверженных воинов и прошмыгнул в коридор, где по правую и по левую руку размещались подсобные и служебные помещения – канцелярия, умывальник, бытовка, сушилка, каптерка (в которой томился в безвестности каптер Романюк).

В коридоре он навалился овчаркой на приоткрытую дверь сушилки, зарылся в стог ватных штанов и телаг, напугав уже хоронившийся там выводок салажат.

18

 

А на следующее хмурое утро, как водилось испокон на Руси, состоялась публичная казнь.

Чтоб другим навсегда неповадно стало.

Казнили только «зачинщиков» - Наполеона Карапетовича Миграняна с соловьиным сливовым носом и тишайшего Савченко, невинную с любой точки сборки жертву. Так беспечный прохожий попадает в сети лютого патруля в ненастье комендантского часа.

Холод, по такому помпезному случаю, выдался звероподобный.

Американское утро пяти собак - градусов эдак за минус тридцать с увесистым гаком.

В наказанье всю роту выдавили на плац в одних лишь хэбухах – все ведь бунтарить изволили. Но у многих под гимнастеркой, а, вернее, под белой исподней рубахой – чтоб не прищучили - шерстяные жилетки таились.

У Витяя тоже жилетка была. Только плохенькая. Акриловая. Уже вся расползалась, клочьями ехала. Зато носки были шерстяные, ручной деревенской вязки. Он их потом за трояк в Кирпичном поселке продал. Пятеру за них просил, но не брали. Одна дама – видно, жена офицерская, - даже стыдить начала: «Тебе из дома родные домотканное шлют. Бабушка, небось, вязала. А ты ее труд подаешь. Не стыдно?» Вот и дала бы чирик за бабушкино рукоделье. А то пристыдила - и пошла себе дальше. Ведь и знать-не знает солдатских горестей. Курица генеральская.

А «зачинщиков» в одном нижнем белье перед строем прогнали.

Но, в сапогах, конечно.

Вот им-то, болезным, каковошеньки было: на тридцатиградусной стуже, да при ветерке куковать?

Их сразу на лобное место поставили – на плацу у трибуны для принятия батальонных парадов.

Закоперщики на ветру трепетали белыми стягами с черными древками – пока дедов из казарменных закутков на улицу дожимали.

На это не менее четверти часа ледяной пытки ушло.

Комроты, замполит, старшина и командиры взводов безучастно топтались возле трибуны и изредка перешептывались. В подобных спектаклях комчасти всегда отводил им роль бессловесной массовки.

Царь-пушка Ключевский прохаживался перед строем.

В своей цинковой незаконной папахе. Ядерные кулачищи в карманах. Карманы шинели тоже, наверняка, на заказ ему шили.

Майор терпеливо ждал, пока из казармы всех, до последнего доходяги, на экзекуцию выкурят. Даже каптера Романюка на улицу выперли. В первый и, верно, в последний раз.

А потом Ключевский короткую речь произнес.

Снова про Родину.

Которая задыхается в обруче натовских супостатов.

Про незавершенный объект.

Который задыхается от нехватки рабочей силы.

Про застрельщиков пятой колонны.

Которые задыхаются от собственного зловония.

Про себя самого.

Который тоже задыхается.

От гроздьев гнева и порывов сильного ветра.

- У-у-у!!! Астматик мысленепроницаемый! – подвывали в тон ветру строители.

Майор еще продолжал говорить, но экзекуция уже распластала черные крылья и снижалась на плац по раскаленной спирали.

Барабанов и флейт, разумеется, не было.

Отпевальных свечей и причитающих женщин - тоже.

Не было и расстрельного взвода, виселиц или плахи с похохатывающим палачом (хотя Витяй подумал некстати, что из батальонного свинаря отменный палач мог получиться).

Стройбатовская Немезида в лике майора Ключевского сводила счеты с яростными и непокорными куда более скромным способом.

И вот, наконец, начала раскрутку пружина кустарной военностроительной кары.

Комчасти подкрался к приговоренным на расстояние полуплевка, скукожился с адским скрипом и скрежетом, всмотрелся с пронзительной укоризной в их подернувшиеся ледком глаза:

- Ну что, нечестивцы? Признаете свою вину? Улавливаете гнилостное амбрэ своего бесчестья? Понимаете, какую скорбную участь вы заслужили? А?!! Не слышу?!!

- Признаем! Понимаем! Улавливаем! – дальним эхом откликнулись угасавшие нечестивцы.

Майор поднял правую руку и поднес к сопливому баклажану Наполеона черный кулак с указательным пальцем, походившим на ствол 45-го полицейского кольта.

- Вот, ей-богу! Слово советского офицера! Если бы выдали мне в штабе округа специальный табельный пистолет, который говном стреляет, то я бы по целой обойме в каждого засадил! А, может, даже по целых две! Клянусь знаменем части! Но, к сожалению, нет у меня такого чудо-оружия! Не сочинили его еще наши
тульские мастера! А поэтому прямо скажу, что слабо, очень слабо работают в этом перспективном разрезе наши калашниковы-дегтяревы! За что выношу им личное порицание! Жаль, однако! Мучительно жаль!

Майор взял эффектную паузу.

Рота корчилась и сквозь зубы стенала от холода.

Зачинщики вовсе оцепенели, стояли кривыми соляными столпами. Нижнее их белье постукивало о фарфоровые тела молочно-крашеной жестью. Лица их обрели сизый колер нездешнего мира. Казалось, что им уже виделись чудные сны замерзающих ямщиков.

- Ну что же, за неимением большего придется ограничиться малым! - завершил ритуальную паузу командир философской сентенцией.

Толпа господ офицеров навострила глаза и уши. Близилась кульминация казни.

Комчасти тряхнул магической кистью правой руки и шлепнул Мушега чудовищной лапой по лысоватой макушке – от шлепка Карапетович рухнул в сугроб у плаката с кривоглазым воином-каменщиком, державшим в руке мастерок и выдувавшим из смешливого рта пузырь назидательной надписи: «Теперь я мастер на все руки, а на гражданке выл от скуки!» - где и лежал до завершения церемонии.

Плакатную надпись знала наизусть вся рота. Когда очередной боец уходил в самоход, товарищи строго его наставляли: «Смотри! Гражданку покрасивше выбирай! Чтобы от скуки выть не пришлось!»

Художника Савченко майор пожалел - то ли припомнив, что именно он написал портрет кирпичного виртуоза и самолично придумал хлесткое двоестишие, то ли разглядев в его близоруких глазах отсутствие всякой вины, - и несильно ткнул его в лоб ладонью, отчего маляр Савыч улетел в хрустальный кустарник за парадной трибуной.

На этом расправа закончилось.

Майор утратил офицерскую выправку. Как-то угас, просел, ссутулился, затрепетал фиолетовыми губами. Словно казнь истощила его физически и морально.

Роту сначала рысью отпустили в казарму - за телагами и бушлатами, а затем, как стадо коров, галопом погнали на стройку.

Спасибо, что хоть не пинали подковками и кнутами не жгли!

Над галопирующими бойцами космато клубился катарсис. Косматый облак благоухал озоном и тухлой говядиной.

О задушенной в сперматозоиде стачке командиры больше не заикались.

Правда, мясом роту вообще перестали кормить – затрахали кашей-перловкой, лапшой и солянкой. Зато в течение целого месяца бойцам раз в неделю обламывалась банка сгущенного молока под видом сухого пайка.

И еще такую вот аномалию в роте приметили: после публичной казни ни Савченко, ни Мигранян не то что воспалением легких или гриппом не заболели, но даже и не кашлянули ни разу.

Витяй для себя объяснил это тем, что в минуты смертельной опасности инстинкты вздымают дремлющую в организме армию спасения, которая в угаре отпора главной угрозе испепеляет любые другие напасти.

19

 

Витяю по-прежнему не спалось. И сердце странно у него колотилось. Слишком вкрадчиво, словно подвоха какого ждало. Может, еще пойти чифиря у питерцев попросить? Доказано же наукой, что если сильно его перепить, то спишь, как убитый. Или это потому что чай был цейлонский, а не грузинский? В общем, хрен его знает! Организм человека – привередливая конструкция. Никогда не знаешь, что и как на него подействует. Вот в прошлом месяце на дне рождения Фофы мерзкий одеколон «Гвоздика» вкушали. Желтый и пенистый, как моча. Липкий и вязкий, как рыбий жир. Горький и жгучий, как красный перец. Компотом пришлось разбавлять. Но все равно – прескверная штука. А жахнули – и ничего. Никакого на утро похмелья. А тут на днях купили в поселковом коопе «Экстру» омского изготовления. И выпил-то Витяй всего граммов сто. Но голова потом так трещала! Вот и пойми – где дознание, а где следствие!

Витяю вдруг снова захотелось что-то погрызть, и он вспомнил, что у него остался кусочек белого хлеба.

Он вынул его из тумбочки и начал кромсать жевалами.

Но дребезжащее чувство тревоги и не думало покидать его тело.

20

 

Подобное чувство Витяй испытал однажды в самом начале службы, но уже после истязания курсом молодого бойца, когда проснулся глубокой ночью от надпеченочного тычка в подреберье и долго лежал в пульсирующем ореоле смятения. Он сразу подумал, чт

о это - последние отголоски нехорошего сновидения, которое терзало его за секунду до всплытия, но как ни силился вспомнить, что его так взволновало во сне, сознание не показало ни единой картинки, хотя в мозжечке продолжал зудеть зуммер тревоги. Наконец, зуммер взял ниспадающий курс на пиано и внезапно замолк. Как споткнулся.

И Витяя опять закрутило в омуте бестолкового сна.

Но вскоре он вновь пробудился от пьяного говора и сухого деревянного треска.

Только-только открыл глаза, как снова задребезжала крышка инстинкта раннего предупреждения.

В казарме было довольно светло: лампочку в коридоре, в зоне ночной колготы дневальных, на ночь гасить не положено. К тому же, с какого-то овоща, эконом-каптенармус вкрутил взамен усопшей сороковушки неистовую стосвечевку. Наверное, не нашлось в его скромном хозяйстве ничего другого.

Стосвечовое солнце не только светило, но и грело. Легкий даун Панкратов пытался под лампочкой загорать, запрокинув хлебало навстречу потокам мертвого света. Но ничего у него не вышло. Только уши, ланиты и нос угрожающе побагровели и стали линять завитками кудрявой стружки. Дневальные матерились: «Свет спать у тумбочки не дает, бляха-муха!» Непомерная мощь шаровой стосвечевки смущала и самоходчиков: «Ептыть! Крадешься в ночи, как тать, не слышно тебя и не видно, а потом открываешь в казарму дверь, а по глазам - еблысь! – сто солнечных зайцев! И стоишь коридорным чучелом, раззявивши хляби и дряби. Слепоглухонемой, как жареный поросенок. Жри тебя с потрохами!»

Витяй приподнял надокопно голову и увидел вдали контрастные силуэты двух незнакомых развесисто пьяных солдат. Их мотало по палубе центряка от края до края. Каждый сжимал в руке табуретку-трехножку – излюбленное оружие ветеранов бесчисленных войн под знаменем алкогольного фанатизма.

Этому типу военно-строительного оружия были свойственны легкость, молниеносность и неотразимость. Однако, к примеру, в отличие от боевого слесарного молотка, которому были также присущи три этих задорных качества, казарменная табуретка позволяла дембелю-ветерану щегольнуть своим благородством. «Дедушка свое отдубасил – пускай зеленая молодежь арматурой друг друга валтузит и кирпичами забрасывает!» По заряду имманентного гуманизма табурет на порядок опережал любые другие виды оружия, включая сверхгуманную нейтронную бомбу. Вероятно, поэтому старики ласкательно величали триффида глушаком или даже хлопушкой.

Парочка шатунов покроватно обследовала дальний перекрестный сектор казармы - стягивала верх суконного одеяла с запакованного от макушки до пят солдатика, впивалась глазами в босое лицо, бабахала плоским бойком треноги по куполу жертвы, тявкала что-то матерное, сызнова укрывала отоваренного бойца и зигзагами двигалась дальше.

От перфоманса веяло сладкой гарью гашековского садизма. Однако Витяй еще в школе усвоил, что литературу и жизнь разделяет незримая, но непроницаемая перепонка.

По этой причине Витяй всполошился, предположив, что покончив с перекрестной окраиной, шатуны-глухари продолжат свой труд на другой половине казарме. Однако этого не случилось.

Впрочем, Витяй так и не смог постичь логику происходящего. Прямо на его глазах распускался цветок плотоядного сюра.

Жертвы охали, ахали и под скрежет подматрасной решетки отлетали на треугольный чердак в бессознанку.

А потом все рвано закончилось.

Табуретчики промычали воинственный клич, помахали на посошок трезубцами и, лоснясь под лучами стосильного солнца, покинули обработанный угол казармы.

В казарме стояла полумертвая тишина.

Дневального у тумбочки не было. Наверняка, закатился куда-нибудь под кровать.

Витяя тогда удивило и озадачило одно обстоятельство.

Несмотря на обилие стариков никто из них не встал во весь рост, не заклацал бронзовыми клыками, не схватил ответный трезубец или хотя бы ремень, не вступился за ротную честь.

Хотя многие, как и Витяй, вероятно, тоже не спали.

Да что там сусолить - даже в оттабуреченном секторе ни один боец не предпринял попытки бежать. Дрыхли, костенели от страха или тоже были мертвецки пьяны?

Вот ведь какая загадка!

Однако тот факт, что далеко не простые гости к ним в роту наведались, Витяй, конечно, просек.

21

И тут из студеной темени за немытым окном на Витяя сверкнули определенно нечеловеческие, пуговичные глаза – нервно красные, почти малиновые, с желто-извилистыми прожилками. С рваными дырочками вместо зрачков, сквозь которые брезжила медно-ртутная звездочка. И каждый глазюка - с юбилейный ленинский рубль.

Глаза три раза моргнули и покато потухли. Так гаснет свет в кинозале перед началом сеанса.

От испуга Витяй приложился затылком к спинке кровати и выронил хлебный огрызок, который тотчас же подхватила, как баскетбольную передачу, пробегавшая мимо крыса.

Оправившись от контузии, Витяй жадно вперился в заоконную тьму, но жуткие калейдоскопы исчезли.

«Ё! Начифирился! Вон какие глюки мерещатся!»

Поразительным образом чувство тревоги Витяя тоже покинуло, и привидевшиеся кругляши его уже не пугали.

И даже наоборот – ему нестерпимо хотелось вновь их увидеть.

Но сколько Витяй ни всматривался в набрякшую за окном темноту - на мутном, чумазом стекле он видел только белесые пятна разводов и сальные отпечатки чьих-то ладоней и пальцев.

Теперь все его тело сжигала чесотка неутоленного любопытства.

«Ну вот! Приплыли-приехали! Я даже толком ничего рассмотреть не успел! Точняк до утра с боку на бок ворочаться буду!», - раздраженно подумал Витяй.

Он с досадой зажмурил глаза и откинул голову на подушку.

Как только он это сделал, огромный металлический клюв подцепил его за ворот хэбухи, раскачал что есть мочи и забросил на лесенку заходящегося в ознобе подъемного крана.

Женева, февраль 2005 г.

Комментарии

Добавить изображение