РОЗА ОТ ЦАРЯ

На черно-белой фотографии еще молодого, но уже с глубокими залысинами мужчины снизу и до середины груди распластан как бы гигантский цветок, ярко-красный, по очертаниям типа розы. Но это не роза, а сургучная печать полицейской канцелярии с двуглавым орлом. Фотография из архива, современная техника позволила получить её по электронной почте. А мужчина этот мой дед, Михаил Петрович Кожевников.

Справка: сентябрь 1901-март 1902, студент первого курса Харьковского технологического института, арестован, выслан в Нарымский край из Ростова-на-Дону как политически неблагонадежный, бежал, задержан, водворен обратно, за время пребывания в ссылке ни в чем предосудительном замечен не был; из удостоверения, выданного Императорским Томским университетом в 1916 г.: “За время обучения ни в чем предосудительном замечен не был.” Удостоен степени лекаря.

Родился М.П.Кожевников 18 декабря 1982 года, в тюрьму попал девятнадцатилетним, в одиночку, попытку к побегу из сибирской ссылки предпринял в ноябре 1907-го, из деревни Комарово Кетской волости. Вопрос, куда он бежал, на каком транспорте, в разгар сибирской зимы? На что надеялся? Или с отчаяния?

Представить деда отчаявшимся, доведённым до безумия, трудно. На моей памяти он не только отлично собой владел, но и вызывал отчуждение своей сдержанностью, неподверженностью, казалось, эмоциям, отгородившись от всех нас, семьи сына, где жил. Умер, перевалив за девяносто, от простуды, перешедшей в пневмонию. Родители были в отъезде, доставлять, определять деда в больницу пришлось мне.

Мой отец появился на свет 22 апреля 1909 года, там же, в Нарымском крае, где бабка, Надежда Георгиевна Целикова, тоже сосланная, тоже за неблагонадёжность, познакомилась с дедом. Судьба, что называется, свела, не сильно к обоим благоволившая, выбора молодым людям, спроваженным в сибирскую глушь, особо не предоставившая. Разве что и бабка оказалась родом из Ростова-на-Дону. Ну еще их сближали, видимо, убеждения, позиция, убеждения, ненависть к царизму. Но не уверена, что в нормальной жизни, не зажатой бдительностью уездного исправника, регулярно строчившего доносы на ссыльных, их бы друг к другу притянуло. Хотя кто знает, кто смеет судить. Бабку я живой не застала, домогаться от деда откровений какого-либо рода не имело смысла. А, впрочем, я и не пыталась, возможно, зря.

Храню фото папы, в возрасте двух-трёх лет, в платье с оборками, кружевной отделкой, наряде, знаю, из посылки от Международного Комитета Красного Креста, в Швейцарии базировавшегося, опекающего преследуемых за инакомыслие повсюду. И в Сибирь прибыло приданое для новорожденного, по ошибке для девочки. Пришлось надеть, носить это самое, заграничное, по заимке в нём шастать, окруженной тайгой.

Пройдет бездна лет, мой муж станет работать в штаб-квартире Международного Красного Креста, наша семья довольно надолго осядет в Швейцарии, Женеве, и в колоссальной картотеке по нашему запросу выудят сведения и об М. Кожевникове, у которого, как выяснится, шанс имелся эмигрировать на Запад, им отвергнутый.

Так ли? Не у кого спросить. Тот, кто в свои двадцать пять, одичав, надо думать, до предела, замыслил побег невесть куда, отказался покинуть узилище из чувства патриотизма? Значит, да, я всегда полагала, что да, меня воспитали в непоколебимой в это вере. Хотя для деда и бабки, южан с Кубани, Швейцария, климатически по крайней мере, скорее бы подошла, чем Сибирь, где ресницы почти круглогодично индевели. Но Сибирь находилась в пределах Российской империи, родиной считалась, а Швейцария, хотя и куда ближе к Ростову-на-Дону, чужбиной. И лучше ссылка, чем изгнанничество, ведь так?

Из архивных опять же источников, я узнала, что урождённая Целикова, в браке Кожевникова, отправленная в ссылку по этапу, в графе “как должно сопровождаться” сначала отмечено, что в оковах, затем зачеркнуто и написано – “Оговорено следует без оков” – организовала по месту прибытия самодеятельный театр. Интересно, каков был репертуар? Ибсен, Чехов, Шекспир? И какую себе определила роль?

После 1905-го, царь Николай Второй отменил привилегии для политических заключенных, сравняв их с уголовниками. То есть, как сказано в документах, состоящая под гласным надзором, изобличённая в революционной деятельности, мещанка Надежда Георгиевна Целикова, 28 лет, девица, прибывшая на место назначенной ей ссылки в Нарымский край в 1907 году, была этапирована туда, хотя и не в оковах, но вместе с грабителями и убийцами.

Судя по фотографиям, она некрасива и усилий не делала привлекательнее казаться. Лицо широкое, гладкие волосы забраны за уши, прямой пробор, мелко посаженные глаза, но характер, чувствуется, волевой, властный, под натиском которого дед, конечно, уступал. К началу своей бурной революционной деятельности успела закончить лишь четыре класса гимназии, дед же свободно владел немецким, французским, читал на английском, итальянском. И в старости, аксакальной, не только стать у него сохранилась, но, я бы сказала , и европейское что-то. Шляпа, серая, фетровая, шла ему, органично смотрелась, а мой папа кепки носил, из-за границы их привозил, одну купил аж на Пятой авеню, то есть вовсе не было ему безразлично как выглядеть, но буржуазной шляпы стеснялся. Дед за рубежами отчизны никогда не бывал, между тем, мне кажется, он бы вписался и в женевские парки близ озера, и в интерьеры парижских или брюссельских кафе, сидел бы подолгу там, отматывая с деревянных палок толстенные рулоны газет, кофе отхлёбывая. В нём это сквозило – способность отрешаться, отрываться от окружающего, окружающих, сосредотачиваясь на чём-то, что имело значение лишь для него самого.

А вот папу не в состоянии вообразить праздным. Он постоянно что-то делал, упорно куда-то шёл. Блаженство ничегонеделания ему было недоступно, бремя ответственности всю жизнь над ним давлело. Дед, сразуже, достигнув положенного возраста, вышел на пенсию, погрузившись в бездеятельное, бессобытийное созерцание никому неведомого. На губах его мерцала, блуждала смутная, опять же неизвестно к чему относящаяся улыбка.

В отличие от бабки Надежды, в революционную смуту деда затянуло случайно: приятель оставил у него в квартире свёрток, пообещав утром зайти, но до наступления утра жандармы с обыском нагрянули и вместе со свёртком забрали и деда, первокурсника-математика. Карьера учёного на том и завершилась. Дед о содержании свертка понятия не имел – по одной версии в нём была запрещенная литература, листовки, по другой вата с глицерином для взрывчатки но того, кто либо ему доверился, либо подставил, не выдал. Отсидел в одиночке и отправился в Сибирь.

Мне это стало известно из рассказов папы, гордившимся революционным прошлым своих родителей. Дед ни о своём геройстве, ни вообще о прошлом, пережитом, не распространялся. Хотя в раннем детстве в Переделкино я с ним тесно, каждодневно, общалась. Бабушка, мамина мама, меня кормила-мыла-одевала, а дед на прогулки выводил, где ему вменялось мне, склонной к счастливому безмыслию, праздности на дачном приволье, от сверстников в развитии отстающей, азы хотя бы разъяснять, заронять.

Но дед от такого даже простого поручения уклонился. В результате, с его попустительства, я в первый класс явилась абсолютным неучем. Букварь, где Маша съела кашу, пыхтя осиливала, точно китайские иероглифы. Учёба мне не давалась и нисколько не увлекала, как и школьная дисциплина. На уроках умудрялась полностью отключаться, не слышать, не видеть, не воспринимать, от деда что ли унаследовав потребность к обособленной безучастности.

Тогда я еще не осознавала, но инстинктивно, верно, улавливала нестыковку папиных повествований с реальным, наблюдаемы мною в быту, в общежитии совместном дедом. И излагаемый папой неоднократно в моём присутствии эпизод со свертком, сомнения не только не рассеивал, а скорее нагнетал. Получалось, что дед, к студенческий волнениям на тот момент непричастный, на предательство не пошел из чувства порядочности, а вовсе не от приверженности революционным идеям. Допустить если допустить, что в итоге ими проникся, то под влиянием политических ссыльных в Сибири, той же бабки Надежды, возможно.

Дед-то попал как кур во щи, а она обдуманно, заслужено, целеустремлённо. Бесстрашная, с буйным темпераментом, скрытым под невзрачной внешности, среди революционной братии с юности авторитетом пользовалась. В шестнадцать лет организовала бомбовой склад, в ссылку её упекли по делу на Лесной, за распространение газеты “Искра шутка, в сравнении с сопричастностью к террористическим акциям.

По революционной иерархии дед мог числиться ну разве что рядовым, бабка по меньшей мере полковником, а вот наказание им царский режим определил одинаковое, для бабки везение, для деда – беда, слом, катастрофа всего.

В ссылке он, готовящийся стать математиком, освоил специальность “лекаря”, – так в архивных данных обозначено, – практикуя как кожник- венеролог: пациентов-сифилитиков Сибирь поставляла бесперебойно. Помню, застряло, с какой тщательностью, почти маниакальной, он мыл, тёр, терзал свои руки над раковиной в туалете нашей переделкинской даче. Что хотел и так и не смог стереть? Причастность к чему? Честолюбие, тщеславие в нём напрочь отсутствовали. Нутро взывало к упорядочности, сбалансированности, опрятности душевной, а его, книгочея - келейника, принудили – кто, царь, враги царя, эпоха, страна, где родился? – прожить чужую жизнь, в чуждом скромным, обывательским устремлениям времени, при чуждом режиме, выколупливающем сердцевинное, сокровенное из всех подопытных, подвергнувшихся отвратному эксперименту восторжествовавшей большевистской власти.

Расстановку сил в семье определяла бабка - полковник. И сын, мой отец, поддавшись, как детям свойственно, чарам её очевидного первенства, напору энергии, силы, перед матерью благоговел, при её жизни, полагаю, безмерно, коли и для умершей сберегал восторженный ореол. Самая высшая из его уст мне похвала: как Надя похожа на маму. Наша мама не возражала, но ребёнку, чтобы рассечь подоплёку недомолвок взрослых, усилий не требуются, и проницательности особой тоже, – невестка не жаловала свекровь, свекровь невестку. Обычно, обыденно, но в данном случае с некоторым, видимо, перебором. Моё сходство с бабкой Надеждой, отца умиляющее, у мамы вызывало отторжение, протест. Разнеженное папино, “как Надя похожа...”, у мамы звучало грозно: как ты похожа на неё!

Не знаю. Может быть, да, может быть, нет. Другое запало: отец, бабкой-тезкой восхищаясь, – кстати, именно мама-стратег решила назвать меня в бабкину честь, – в обрушивающихся на меня регулярно приступах ярости, бешенства, утаивал мутящий рассудок страх, что гены бабки в его детище возобладают, и я тоже лбом врублюсь в бетонную стену той или иной власти, ничуть не пошатнувшуюся от, как яичница, растекшихся моих мозгов.

Дед никогда, никуда и не лез, лезла бабка, и когда Кожевниковы в середине двадцатых перебрались в Москву, таскала сына по кремлёвским апартаментам товарищей, тоже бывших ссыльных, но достигших элитарных высот, на подступах к которым и она, активная, энергичная, и её инертный муж застряли, увязли безнадёжно. Покровительства друзей, выбившихся в большие начальники, добивалась, не церемонясь, как должного, принадледлежавшего ей по праву. Не ради себя – ради сына. Дайте! – рычала волчица-мать. Но, учуяв, беду, нависшую над кругом избранных, в Кремле расселившихся, яства откушивающих с царских сервизов, схватила детёныша зубами за холку и прочь унеслась. От Рыковых, Бубновых, по российской традиции, мгновенно, одним махом с высот поверженных в грязь, на цементный, заплёванный пол тюремных камер, откуда их уводили в смерть, на расстрел.

Полагаю, что она же, бабка, опытный конспиратор, в разгар террора, бушующего в тридцатых, задумала исчезновение их с мужем из столицы, оставив там сына, учиться, самостоятельно пробиваться, карабкаться, уж как получится, но вне нависшей над головами его родителей опасности, в жерло которой затянуло бы и его.

В провинциальном доме отдыха для третьеразрядного руководства сама устроилась медсестрой-диетологом, а муж накладывал мази на лишаи тамошних постояльцев.

Если вдуматься, всю жизнь им обоим пришлось скрываться, затаиваться, чтобы уцелеть. Родина изобретательно, не давая роздыха, проверяла их на прочность. Царь, жандармы,охранка, уездный исправник, сталинские опричники за ними охотились и если бы догнали, растерзали бы в клочья. В отчизне прибежища безопасного не нашли. Любопытно, не всплывал ли в их памяти момент выбора, им некогда предоставленного: эмигрировать или остаться?

Что их держало, с молодости заклеймлённых царским подарком – ядовито-красной розой сургучной печати полицейской, царской канцелярии? Да, верно, то же, что до поры до времени и меня. Но, то, что в них нарастало, назревало, во мне рвануло динамитом. Я была вынуждена решиться на то, от чего предшественники уклонялись.

Ах, дед, почему не избавил меня, свою внучку, от тяжелейшего жребия, ломки всего, прежде всего себя самой? А ведь я могла бы, легко, беспечно ступить на проложенную тобой тропку в мир, не как теперь, чуждый, а обжитый уже тобой.

Непритязательный, равнодушный к каким-либо излишкам, свободно лопочущий по-ихнему, обосновался бы ты в парижском предместье, допустим, в Пасси, обретя покой на русско-французском кладбище, в окружении тебе подобных. А я бы, внучка, по воскресениям посещала твою могилу, с цветами, с благодарностью, что роковой выбор сделан был без меня, до меня.

Теперь я живу в прекрасной, просторной стране, среди приветливых, независтливых, не вынюхивающих друг у друга подноготное людей. Мне здесь нравится, всё по сердцу, порядок, правила простые, но всем вменяется их соблюдать. Короче, я довольна. Одна неувязка: здесь надо было родиться.